Дорога памяти в Пахтино – 2020

17 июля 2020 года, в дни годовщины исполнения последней воли великого русского мыслителя Александра Александровича Зиновьева, родные и друзья семьи Зиновьевых посетили урочище Пахтино в Чухломском районе, Костромской области.

Здесь, в Пахтино, в 1922 году родился и вырос А.А. Зиновьев, здесь над останками отчего дома 14 июля 2006 года был развеян его прах.

Имя Зиновьева превратило Пахтино в заветное место: здесь колыбель русского гения – один из важнейших очагов русской цивилизации.

 

Пахтино на Яндекс.Карте (58.639741, 42.984065)

Пахтино. Ольга Зиновьева возлагает цветы на месте исполнения последней воли Александра Александровича Зиновьева

Пахтино. Цветы на месте исполнения последней воли Александра Александровича Зиновьева

Пахтино. О.М. Зиновьева около места рождения А.А. Зиновьева.

Пахтино. Табличка с портретом – обложкой автобиографического романа А.А. Зиновьева «Русская судьба, исповедь отщепенца».

Пахтино. Над отчим домом А.А. Зиновьева

Пахтино. Руины фундамента дома Зиновьевых

Пахтино

Пахтино

Пахтино

Троицкое. Руины Троицкой церкви, где крестили А.А. Зиновьева

Троицкое. Руины Троицкой церкви, где крестили А.А. Зиновьева

Дорога в Пахтино…

 

Из книги Павла Фокина «Александр Зиновьев: Прометей отвергнутый» / Павел Фокин. — М.: Молодая гвардия, 2016. — 749[3] с.:ил. — (Жизнь замечательных людей: сер. биогр.; вып. 1605)

 

В Пахтино дороги нет.

Да и самого Пахтино давно уже нет. Ни на карте, ни в реальности. Как нет и других соседних деревень, некогда – давно ли? в сметающем время XXI веке даже и не скажешь наверняка! – населявших Чухломской район (уезд) Костромской (Ярославской, Ивановской – в разные годы прошлого столетия) области России (тоже за сто лет несколько раз сменившей своё официальное именование!).

«Тут было Сынково… Там – Чечулино… Ермаково… За этим лесом – Евдокимово…» – перечисляет названия исчезнувших деревень наш проводник Стас Кузьменко, указывая то налево, то направо от грунтовки, по которой, несмотря на всю вездеходность нашего (корейского!) «SsangYong»’a, нас уже двадцать минут нешуточно трясёт. Нам‑то казалось, что это от Костромы до Чухломы дороги нет – тоже частенько бросало на выбоинах! А там была – трасса! Это только после московских хайвеев российские дороги выглядят как бездорожье. Настоящее бездорожье – в буквальном смысле слова – нам ещё только предстоит.

Мы в пути уже десятый час. Мы – это Ольга Мироновна Зиновьева, Максим Хромов (за рулём), Станислав Кузьменко и автор этих строк. За нами следует ещё один экипаж – Константин Макаров с женой и сыном. В пять утра мы стартовали от главного здания Московского университета, в одном из корпусов которого живёт семья Зиновьева. Наша цель – урочище Пахтино. Так сегодня официально называется то место, в котором, согласно документам, 29 октября 1922 года родился крупнейший русский мыслитель второй половины XX века, логик, философ, социолог, писатель, поэт, художник, общественный деятель, гражданин Александр Александрович Зиновьев.

На календаре – 21 июля 2012 года. Идёт «Год Зиновьева», приуроченный к его девяностолетию. В феврале в Москве, в Институте философии РАН, открылась выставка «Зиновьев = время = вперёд!». Осенью в Костроме, в Государственном университете им. Н. А. Некрасова, предполагается проведение юбилейных «Зиновьевских чтений», студенческий театр готовит спектакль «Иди на Голгофу» (по книгам Зиновьева). В московском издательстве «Канон+» завершена работа над сборником воспоминаний «Александр Александрович Зиновьев: Опыт коллективного портрета».

Пахтино – заветное место. Здесь Александр Зиновьев появился на свет. Здесь на пепелище родительского дома развеян его прах.

Зиновьев скончался 10 мая 2006 года. Спустя пару месяцев, 14 июля, над Пахтино, пригибая к земле траву и молодые деревца, разгоняя прочь лесных обитателей, загрохотал вертолёт. Его выделил для траурной церемонии губернатор Костромской области В. А. Шершунов. В руках у вдовы урна с прахом мыслителя. Она летит исполнить последнюю волю мужа. В кабине охапка из сорока чёрно‑бордовых роз от губернатора – дань уважения и памяти.

Когда замирает мотор, воцаряется первозданная тишина, утренняя, прозрачная. День только собирается с силами. В молчании убирают поляну розами. К стволу берёзы прилаживается портрет – обложка автобиографического романа Зиновьева «Русская судьба, исповедь отщепенца».

Прах из урны ложится на серебряный поднос. Дыхание родного места, дыхание родного человека сливаются в прощальном дуновении. Вот он и дома.

С тех пор Ольга Мироновна ежегодно совершает сюда тихое паломничество. Преодолевая сотни километров, торит дорогу в Пахтино – дорогу к Зиновьеву.

Всякий раз её сопровождает небольшая группа друзей. У каждого есть на то своя причина. У каждого есть свой Зиновьев.

Максим Хромов в марте 2004 года, тогда – генеральный директор издательского дома «Крокодил», организовал в московском кинотеатре «Фитиль» выставку сатирических рисунков Зиновьева «Поддатые семидесятые». На самом‑то деле о такой теме изначально не думали. В преддверии очередного юбилея Победы искали какого‑нибудь карикатуриста из ветеранов. Коллега вспомнила про Зиновьева, что вот и шаржи политические рисует, и воевал, был лётчиком. Максиму и в голову не пришло, что это – тот самый Зиновьев, чьи «Зияющие высоты» читал в восьмидесятые в самиздате, получив копию на несколько дней (и ночей). Про того Зиновьева говорили, что он какой‑то «профессор из Ленинграда, высланный за антисоветчину». Когда готовили выставку, много общались. Узнал, что Зиновьев ещё и логик, и социолог. Стал читать. После ещё несколько раз встречались, созванивались. Сейчас Максим работает в рекламной сфере и, в частности, продвигает в городском пространстве Москвы бренд «Год Зиновьева».

Стас Кузьменко посещал лекции Александра Александровича в 2004–2005 годах на философском факультете МГУ. Студент‑биолог, он однажды прочитал в газете «Завтра» пространную статью Зиновьева «Идеология партии будущего» – своеобразную выжимку его одноимённой книги. Ему и ранее доводилось кое‑что читать Зиновьева, но как‑то шибко не задевало. А тут, захваченный новыми идеями, стал искать другие публикации по этой тематике. Оказалось, что ходить далеко не надо. Зиновьев здесь же, в alma mater, сам, живьём, регулярно читает курс «Логической социологии». Стал ходить. Конспектировать. Полтора семестра. Незваного студента никто из аудитории не гнал. Пару раз вместе с другими студентами провожал профессора до дома. Бывал по случаю и в гостях. Прикипел душой.

После смерти учителя ему пришла в сердце мысль «взять шефство» над малой родиной Зиновьева. В Пахтино он впервые пришёл в середине июня 2006‑го. Поездом доехал до Галича, оттуда на автобусе – в Чухлому, а потом – пешком. По грунтовке, по которой мы едем, – до Коровьево, ближайшего к Пахтино жилого села. А дальше искать дорогу пришлось самому, сверяясь по дореволюционной карте и космоснимку, которые предварительно раздобыл у местных краеведов.

Он регулярно бывает в урочище. Живёт здесь по несколько дней – у председателя поссовета Коровьево получил добро ночевать в пустующем доме. Исследует место. Обустраивает его. Определил местоположение зиновьевского дома. Недавно выстроил своими руками небольшую избушку. В эту поездку планирует покрасить полы. Разбил небольшой огородик – несколько рядов картошки. Говорит, что хочет, чтобы в Пахтино вернулась жизнь. И она вернулась! Делами и любовью это странного юноши. Он угловат, ершист, порой задирист. В Зиновьеве он чувствует родственный дух. Он тоже – отщепенец.

Я еду в Пахтино как «биограф Зиновьева». В биографы я попал неожиданно для себя, почти случайно. Иначе говоря – по воле Судьбы. Я дважды видел Зиновьева. Первый раз в 1997‑м на презентации романа «Глобальный человейник» в магазине «Библио‑Глобус». Он мне тогда не понравился. Выглядел он лет на шестьдесят. Энергичный, напористый, но какой‑то раздражённый, неприветливый, хотя на встречу пришли его явные поклонники. Меня поразило тогда, что во время автограф‑сессии в очередь к Зиновьеву выстроились люди, державшие в руках целые пачки его книг – до десятка! В основном – хорошо узнаваемые по бумажным переплётам издания «L’Age d’Homme». Ловили каждое его слово, задавали осмысленные, непраздные вопросы. Никаких провокаций или подвохов. Он же всё время как будто сердился. И обижался. «Вот таким был бы Иван Карамазов в старости», – подумал я. Зиновьев тогда, как я теперь знаю, переживал один из самых тревожных периодов своей жизни, связанный с осознанием гибельности происходивших в России социально‑политических процессов. «Я в отчаянии, – несколько раз повторил он. – Я не вижу разумного выхода из сложившейся ситуации». Я же в ту пору был ангажирован «перестроечной» риторикой, по молодости лет без особого драматизма воспринимал развал Союза и уж совсем не страдал от краха коммунистической системы, и иначе как парадокс не мог воспринять утверждения Зиновьева, что «советский период русской истории – самый грандиозный в истории XX века, вершинный в истории России», а «Ленин и Сталин – самые выдающиеся политические деятели XX века». Короче, он был мне чужд – идейно и стилистически. Но – вот судьба!

Я никогда не подписываю книги у авторов во время презентаций, но тогда взял со стеллажа книжку (она была какой‑то неприлично дешёвой, чуть ли не в цену поездки на метро! – это особенно укрепило меня в моём решении) и пристроился в хвост за автографом. Подошёл последним. Он подписал механически, с полным безразличием. Взаимно: роман я читать не стал.

Во второй раз видел его в январе 2006‑го, в одном литературном собрании, которое проводила филолог и критик Лола Звонарёва. Художница Наталья Баженова представляла портрет Александра Александровича, написанный ею незадолго до того. Отмечали тридцатилетие выхода в свет «Зияющих высот».

Казалось, он совсем не изменился. Всё так же выглядел на десять – пятнадцать лет моложе возраста. Был всё так же напорист и интеллектуально неожиданен. Его слова звуча‑ли столь же категорично и остро: «Человечество погибнет не от ядерной войны, не от экологической катастрофы, а от своей глупости».

По окончании нас познакомили. Я был смущён: я по‑прежнему не был его читателем. Выручило то, что я уже работал в Государственном литературном музее. Когда‑то видел по телевизору сюжет о выставке картин Зиновьева, запомнил, что он ещё и рисует. «Может быть, сделать в нашем музее выставку Ваших работ?» – предложил я, пытаясь найти хоть какую‑нибудь общую тему. «Почему бы и нет, – как‑то легко отозвался он. – У меня есть цикл рисунков, посвящённых пьянству». Поскольку выставочный план на текущий год был уже свёрстан, договорились созвониться осенью. В общений он был мягче, открытее, светлее. Может быть, потому что рядом была Ольга Мироновна. Мы с ней тоже тогда познакомились. А через три месяца в утренних известиях на «Эхо Москвы» я услышал о том, что его не стало. И понял, что теперь‑то я просто обязан организовать выставку. С работы над ней и началось моё вхождение в мир Зиновьева. Я благодарен Судьбе.

Выставка, учитывая сложившиеся обстоятельства, по содержанию качественно отличалась от первоначальной идеи. Теперь она, говоря профессиональным музейным языком, носила монографический характер, то есть была посвящена жизненному пути и творческому наследию Зиновьева. Мы называли её призывно: «Иди!» Так, сдержанно, без лишних сантиментов, простилась с сыном Аполлинария Васильевна Зиновьева, провожая его в августе 1933 года из Пахтано в Москву. Это простое материнское напутствие он помнил всегда.

«Иди» – значит «живи».

Об этом – его «Исповедь отщепенца».

Подготовку к выставке я начал с её чтения. И первым словом было – Пахтано. Пролетая над океаном по дороге в Нью‑Йорк, герой «Исповеди» рассматривает карты в бортовом журнале. Находит на них знакомые города, мысленно отыскивает малую родину: «Я мучительно вглядывался в карты и видел эту деревушку так отчётливо, как будто только сейчас покинул её. Видел дома, поля, леса, ручьи. Видел людей. Видел даже коров, овец и кур»[1].

Пахтано – в сердце Зиновьева.

Пахтано – сердце Зиновьева.

С горечью размышляет он: «А ведь ничего этого давно нет. И никогда не будет. В русской истории вообще мало что сохранялось. Моя жизнь в этом отношении была вполне в её духе. Почти всё, где я бывал, куда‑то исчезало. Я часто мечтал вернуться в прежние места и увидеть наяву что‑то знакомое и пережитое. А возвращаться было либо не к кому, либо некуда. До войны я не раз ходил пешком от станции Антропово до своего Пахтино. На пути были деревни, обработанные поля, церкви. В 1946 году после демобилизации из армии я последний раз прошёл этот путь пешком. Почти ничего не осталось. На месте деревень – развалины домов. Как будто именно тут была война. Поля заросли лесом. И не встретил ни одного знакомого человека. Ни одного!»[2]

Нас в Коровьево ждут. Встречают. Первый заместитель главы администрации Чухломского муниципального района Алексей Викторович – Зиновьев! Крепкий, коренастый мужчина лет пятидесяти, в камуфляже, в резиновых сапогах.

Нам тоже нужно переодеться, сменить городской наряд на походный. Натягиваем привезённые с собой сапоги, заправляем в них брюки, облачаемся в куртки. От клещей, комаров и прочих насекомых обливаемся различными спецсредствами. Ну вот, готовы. Загружаемся в крытый брезентом гусеничный вездеход – наши машины увязнут в ближайшей рытвине! Суровая техника придаёт нашей поездке настрой боевой операции. Мотор ревёт, изрыгая клубы синего дыма. Во все стороны летят комья глины. Вмиг образуется туча злобных слепней. Они висят прямо за бортом, не отлипая ни на шаг, но и не забираясь под тент. С ходу атакуем брод на речке Виге. Первое время едем по колее, накатанной лесовозами. Трясёт так, что удержаться можно, лишь вцепившись в стальную арматуру каркаса. Впрочем, мы едем с комфортом. Пару лет назад Ольга Мироновна со спутниками добиралась до Пахтино в тракторном прицепе! Можно – невозможно! – представить.

Ещё в середине прошлого века это был довольно плотно заселённый район. Не менее десятка деревень, расположенных друг от друга на расстоянии от одного до четырёх километров: Агибкино, Лихачёво – родина Аполлинарии Васильевны, Тимошино, Костино, Корючево, Афаносово, Баршкадино, Крутцы, Лучкино – здесь Александр учился первые три года, Озерки – ходил сюда в школу в 4‑м классе, Княжево. Их тени‑призраки настороженно сопровождают нашу экспедицию. «Это – Троицкое. Здесь в Троицкой церкви крестили Александра», – пытается перекричать грохот мотора Алексей Викторович, указывая куда‑то в чащу. Где? Где? Кругом только лес. Проехали. Продрались. Начинается обычный бурелом. Под тяжестью вездехода трещат поваленные деревья и сучья, по бортам и крыше стучат ветки. Кажется, это противоборство машины и зарослей никогда не закончится. И тут мы выскакиваем на поляну. Ура! Мы на месте. Двенадцать километров мы ехали почти сорок минут. Поистине – медвежий угол! Так Чухломской край прозвали ещё до революции. Стас говорит, что в один из своих приездов сюда видел медведя. Мне повезло меньше. Я обнаружил только гадюку. Большая, чёрная, она грелась на солнышке. Почуяв незваного гостя, поспешила соскользнуть в траву.

Идём к месту, где рассеян прах Зиновьева. На берёзе всё тот же портрет (в рамке под стеклом, упакованный в целлофан, он надёжно укрыт от непогоды). Небольшая площадка обнесена лёгкой изгородью. В прошлом году здесь установили памятный знак – валун, к которому прикреплена доска из чёрного мрамора: «Александр Александрович Зиновьев мыслитель гражданин 1922–2006». Возложив купленные в Костроме цветы, оставляем Ольгу Мироновну наедине.

Мужчины приготавливают стол. Стас ведёт для меня экскурсию по местности. Ничего – что бы напоминало о бывшем здесь некогда поселении. Стас показывает между стволами деревьев какой‑то поросший травой и кустарниками холмик, кочку, где виднеются кирпичные обломки. Уверяет, что это завал печи зиновьевского дома. Наверное, так. Он тут всё облазил.

По рассказу младшего брата Зиновьева – Алексея Александровича, я знаю, что в Пахтино был десяток дворов. Его память сохранила имена соседей: Ефимовы, Шамарановы, Альбовы, Роговы, Селезнёвы. Человек двадцать пять – тридцать, в разное время (рождались, женились, умирали, приезжали, уезжали).

Семья Зиновьевых была самой многочисленной. Её состав тоже был переменным. Александр Яковлевич Зиновьев и Аполлинария Васильевна Смирнова вступили в брак в 1909 году. В 1910‑м родился их первенец Михаил. В 1915‑м – дочь Прасковья. В 1919‑м – Анна. В 1922‑м – Александр. В 1924‑м – Николай. В 1926‑м – Василий. В 1928‑м – Алексей. В 1931‑м – Владимир. Последней родилась дочь Антонина в 1935‑м. Кроме них в доме до своей смерти в 1938‑м жила немощная мать Александра Яковлевича – Прасковья Прокопьевна. В 1933‑м перебрался в Пахтино доживать свой век отец – Яков Петрович, уже полупарализованный старик, с миром отошедший в вечность в 1936‑м.

Сам Александр Яковлевич постоянно не жил с семьёй. Как и большинство мужчин Чухломского края, он был мастеровым и с юности жил между деревней и городом. По бедности почв и ограниченности пахотных угодий земледелие здесь исторически было слабо развито. Для прокорма семей мужчины шли в Кострому, Ярославль, Москву, Питер. Этому способствовало и то, что до отмены крепостного права большинство из них относилось к сословию государственных крестьян (в том числе, как установили специалисты Государственного архива Костромской области, и предки Зиновьева, первые документальные сведения о которых датируются серединой XVIII века). В отличие от помещичьих крестьян, они считались лично свободными, хотя и прикреплёнными к земле. Обладали юридическими правами, имели возможность заключать сделки, вести розничную и оптовую торговлю, открывать производство. После 1861 года они активно включились в жизнь капиталистической России. Чухломские мастера славились своим искусством и добросовестностью. Они знали грамоту, мало пили и умели работать. Их ценили. Многие из них имели хороший достаток, держали артели, владели несколькими домами. У тех же Смирновых, родителей матери, в революцию пропало двести тысяч рублей капитала, дома в Петербурге и в Лихачёво (его конфисковали несколько позже, в годы коллективизации – это был самый большой дом в деревне, почти пятьсот квадратных метров, в нём разместилась потом деревенская больница, прозывавшаяся между людьми «смирновской» аж до середины 1950‑х).

Александр Яковлевич промышлял вместе с отцом в Москве. В советское время в анкетах профессию отца Александр Александрович указывал несколько уничижительно – «маляр». Действительно, после революции Александр Яковлевич по большей части занимался отделочными работами, изготовлял трафареты. А в юности они с отцом именовались «богомазами», в составе художественной артели занимались росписью храмов. Был он даже замечен кем‑то из художественно‑промышленного училища и имел шанс получить профессиональное образование, но обстоятельства не сложились. К искусству же был неравнодушен всегда. И в деревню, приезжая проведать семью, неизменно привозил карандаши, краски, бумагу для рисования. Ими всецело завладевал Александр. Страсть к рисованию перешла и в следующее поколение Зиновьевых: с изобразительным искусством связали свою жизнь дочери Александра Зиновьева – Тамара и Полина.

Когда у Александра Яковлевича подрастали сыновья он, по традиции, забирал их к себе в Москву. Он имел московскую прописку, и это в известной степени спасло семью от раскулачивания и гибели. В 1930‑м из Пахтино уехал Михаил. В 1933‑м – Александр. В 1936‑м – Анна и Николай. В 1931‑м – вышла замуж и уехала в Ленинград Прасковья. Впрочем, на летнее время дети приезжали помогать матери в деревню. Отец, напротив, в Пахтино обычно бывал зимой, когда ремонтный сезон в городах затихал. Жизнь семьи была динамичная, трудовая.

Дом Зиновьевых был ещё совсем новый. Большой, вместительный. Его строили в конце 1900‑х годов, после того как сгорел прежний. По местным правилам он был возведён на высоком подклете. Пять окон в узорных наличниках выходили на главную улицу. С правой стороны – крытое крыльцо с лестницей. Жилая часть, в которую попадали из сеней, состояла из просторной гостиной с прихожей, отделённой перегородкой; кухни с русской печью; большой и светлой, в три окна, горницы, где спали взрослые, и детской. На границе между горницей и детской стояла голландская печь, выложенная изразцами. Из кухни был ход под пол, где хранились припасы. Ходить там можно было в полный рост, не пригибаясь.

Умелыми руками мужчин дом был отделан на городской манер. Стены обшиты фанерой и выкрашены. Под потолком – яркие лампы. На стенах – привезённые из города картины, литографии и, конечно, иконы. Икон много, хорошего письма. Был среди прочего и портрет государя. Александра Второго. Висел долго ещё и после революции. Вся мебель – стол, стулья, буфет, комод, даже диван – выстроена самостоятельно по городским образцам. Нарядные кружевные салфетки, скатерть, наволочки, покрывала с подзорами – не покупные, сплетены и вышиты хозяйкой. Мать содержала дом в идеальном порядке и чистоте. К этому приучала и детей. Да и как иначе? При таком количестве обитателей дом давно бы превратился в сарай, если бы не было за ним строгого ухода.

Из сеней можно было пройти на хозяйственную половину, в так называемую повить, где хранилось сено, инструменты, а внизу – хлев для скота (корова, овцы, свиньи) и курятник. К этой же части примыкала избушка, которой пользовались, когда вымораживали из избы вредных насекомых, обустраивавшихся в человеческом жилье в тёплое время. Когда наступали морозы, вся семья перебиралась в избушку, печь в доме гасилась, и недели две дом выстуживался от паразитов.

На усадьбе находился ещё ряд построек. «Каретный сарай» с конюшней (были свои лошади, обобществлённые в коллективизацию). В нём стояла лёгкая открытая повозка на рессорах, расписанная и оббитая ковром, – «тарантас», зимний возок на двоих – «кошёлка», тоже богато убранная коврами. Для праздничного, «парадного» выезда. До коллективизации был и хозяйственный транспорт – телеги, сани. По соседству стояла большая рига (в неё одновременно могли заезжать три повозки), рядом – овин. Ещё одна «достопримечательность» – баня «по‑белому». Единственная в деревне. В бане зимой останавливались приходившие в Пахтино мастера, валявшие валенки. Разворачивали в ней свой маленький цех. Кстати, повседневную одежду, обувь, бытовую утварь тоже изготовляли странствующие ремесленники, регулярно обходившие своих клиентов. По снегу, везя на санках швейную машину, прибывал портной. Знакомый сапожник снимал мерки с ног у подраставших детей. Коробейник предлагал пополнить швейное хозяйство. Спасибо отцовским заработкам!

Главным кормильцем семьи был огород с традиционным набором овощей – картофель, морковь, свекла, брюква, капуста, огурцы, лук. Для его полива вырыли когда‑то пруд. За ним тщательно следили. Периодически (где‑то раз в три года) чистили, нанимая специалистов. Откачивали, выгребали ил, углём очищали набегавшую из почвы воду, снова наполняли. Его остатки, заросшие кочками и осокой, я отыскиваю достаточно быстро. Пожалуй, это единственный след, оставшийся от усадьбы Зиновьевых. Пытаюсь мысленно реконструировать пространство, опираясь на схему, которую нарисовал Алексей Александрович. Тщетно. Воображение бессильно преодолеть густую траву забвения.

Дом Зиновьевых стоял в центре деревни. На пересечении двух дорог. Он был у всех на виду. И всем открыт. Соседи, жившие значительно скромнее, приходили сюда за помощью, поддержкой, советом. Здесь узнавались городские новости, приобщались к культуре – Александр Яковлевич был книгочеем и всегда привозил с собой новые книги, иллюстрированные журналы.

Зиновьевский дом славился на всю округу. Начальство во все времена, приезжая в Пахтино, на ночлег устраивалось в доме Аполлинарии Васильевны. Любил гостить в нём троицкий батюшка отец Александр (Изюмов). Добродетельный порядок, уют и нарядность не могли не вызывать уважения. Но особенно ценили саму хозяйку, трудолюбивую, честную, спокойную. Благородную. Трудную свою жизнь, обременённую непрерывными тяготами и тревогами, воспринимала она без тоски и надрыва. Никто никогда не слышал от неё злого слова или брани. Участие, внимание, доброта определяли её отношение с миром. В ней был какой‑то внутренний свет, притягивавший к себе людей. Аполлинария Васильевна обладала природной мудростью и несомненным интеллектом. Мыслила ясно и точно. Никаких иллюзий не строила. Часто предвидела ход событий. В Бога верила без натуги и истовости. Знала Его любовь. Руководствовалась простыми, но твёрдыми правилами: «Даже малое зло есть зло. Даже малое добро есть добро. Проси у Бога сил для преодоления трудностей, а не избавления от них. Благодари за то, что есть, и за то, что избежал худшего. Не используй труд других. Всего добивайся своим трудом, своими способностями. Не будь первым при дележе благ‑наград. Бери последним то, что осталось после других. Не сваливай на других то, что можешь сделать сам. Не сваливай вину на других и на обстоятельства. Высшая награда за твои поступки – чистая совесть»[3]. Тому же учила детей. Воспитывала достоинство и честь. И – стойкость.

Внешностью и характером Александр пошёл в мать. Невысокий, худой, подвижный. Выносливый. Красивый, круглолицый мальчик, с ясными, внимательными глазами. Он был её шестым ребёнком (четвёртым из выживших). Рожала его, как и всех своих детей, «между делом», вернувшись с полевых работ. Так же кормила, поднимала на ноги. Слабенький был поначалу. Одно время казалось, что тоже долго не протянет. Дед даже гробик изготовил. Слава Богу, не пригодился. Окреп, зацепился за жизнь. Больших забот уже не приносил. Рос здоровым и послушным. Бойким. Наряду со всеми, чем мог, помогал ей – в доме, в огороде, в хлеву. Не ленился. Полол сорняки, копал грядки, косил. В лесу собирал грибы, ягоды – существенная прибавка к семейному столу.

Пришёл срок – отправила в школу. В первом классе Саша проучился одну неделю. Выяснилось, что делать ему там нечего. Пересадили во второй класс. Так получилось, что в доме у неё квартировала тогда учительница. Видя любознательного мальчика, стала ещё до школы объяснять ему грамоту, письмо, счёт. Учительница готова была поместить его даже в третий класс, так была уверена в его знаниях. Но через год ему бы, мальцу, пришлось бы одному топать через лес за восемь километров в Озерки, где была четырёхлетняя школа. Не стала торопить события. Пусть вместе с сестрой ходит. Всё спокойнее на душе.

Радовалась. Учился Саша легко и с азартом. Всё ему было интересно. Голова работала быстро, сметливо. Природная память тренировалась обстоятельствами – нехваткой учебников, тетрадей. Приходилось по ходу урока запоминать целые страницы. Ничего, справлялся. Вообще, похоже, нравилось упражнять ум разными задачами, складыванием и умножением про себя многозначных чисел. Порой даже развлекал этим окружающих в качестве аттракциона. Взрослые дивились, сверстники смотрели с восхищением. Так же легко складывал и сочетал слова. Глаз был приметливый, язык – острый. Когда выдавалось свободное время – читал, размышлял, выдумывал.

Учитель из Озерков – Павел Филаретович Изюмов, сам человек просвещённый, окончивший духовную семинарию, прирождённый педагог, – не скрывал похвал. Сравнивал с Ломоносовым. Говорил Аполлинарии Васильевне: «Никогда раньше не встречал такого одарённого ребёнка, да, наверное, и не встречу». Он же настоял на том, чтобы отправила учиться дальше, в Москву, хотя такой помощник был бы в доме очень кстати – на него можно было во всём положиться. Вспоминал Павел Филаретович пушкинского «Отрока»:

Невод рыбак расстилал по брегу студёного моря;

Мальчик отцу помогал. Отрок, оставь рыбака!

Мрежи иные тебя ожидают, иные заботы:

Будешь умы уловлять, будешь помощник царям.

 

Хорошо, коли так.

Трудно, тяжело было отпускать. Тоскливо. Чувствовала, как непросто будет одиннадцатилетнему деревенскому пареньку в большом городе. И всё же понимала, что и здесь, в родном Пахтино, станет со временем ему тесно. И тошно. Всё равно уйдёт, и будет ему тогда ещё труднее. Придётся нагонять сверстников и – нагонит ли? Ума‑то хватит, но кроме ума нужен ещё и опыт, привычки, связи – всё то, чего ни по каким учебникам не наживёшь. Да и время приметно ускоряет свой ход. Аполлинария Васильевна умела видеть наперёд.

А вот предположить, что не долог тот час, когда ей с детьми придётся покинуть и дом, и саму деревню, вряд ли могла. Были, конечно, тревожные признаки, когда в разгар борьбы с кулаками загоношилась местная беднота – соседские Ефимовы пришли «раскулачивать», мол, дети у Зиновьевых спят «на белых тряпках» (у самих‑то и кроватей не было, на полу, на рогоже ночевали). Спасибо, председатель исполкома райсовета вступился – многие годы знал Аполлинарию Васильевну, видел, чьим и каким трудом держалось её хозяйство, утихомирил. Но в 1940‑м вышло распоряжение об укрупнении деревень. И как ни просила, а пришлось собрать самое необходимое и перебраться за четыре километра в Княжево, в пустующий дом, тесный, низкий, с земляными полами. Никогда его за свой не считала. Раз в неделю ходила с Алексеем в Пахтино проведывать прежний. Придут, молча посидят за столом, пыль какую смахнут и вроде как легче. С началом войны пригнали в Пахтино немцев с Поволжья, но они недолго задержались, отправили их дальше на север. Потом поселили крымских татар. Тоже ненадолго, но после них дом совсем потерял былой вид, стал чужим. Больше уж его не навещала – некого.

Судя по тому, что не видно сейчас здесь ни развалин, ни сгнивших остатков, в послевоенное время разобрали Пахтино на стройматериалы. А может, свезли куда целиком добротный Зиновьевский дом, и где‑нибудь он ещё стоит, кому‑то служит, кого‑то согревает. Впрочем, где, кому? Мы же только что ехали мимо одних названий.

Июльское солнце смиряет свой жар. Возвращаемся со Стасом к нашей компании. Стол, сколоченный из досок в одну из прошлых поездок, накрыт немудрёной закуской. Водка разлита в пластиковые стаканы. «Помянем!»

Есть Родина‑сказка.

Есть Родина‑быль.

Есть бархат травы.

Есть дорожная пыль.

Есть трель соловья.

Есть зловещее «кар».

Есть радость свиданья.

Есть пьяный угар.

Есть смех колокольчиком.

Скрежетом мат.

Запах навоза.

Цветов аромат.

А мне с этим словом

Упорно одна

Щемящая сердце

Картина видна.

Унылая роща.

Пустые поля.

Серые избы.

Столбы‑тополя.

Бывшая церковь

С поникшим крестом.

Худая дворняга

С поджатым хвостом.

Старухи беззубые

В сером тряпье.

Безмолвные дети

В пожухлом репье.

Навстречу по пахоте

Мать босиком.

Серые пряди,

Под серым платком.

Руки, что сучья.

Как щели, морщины.

И шепчутся бабы:

Глядите, мужчина!

Как вспомню, мороз

Продирает по коже…

Но нет ничего

Той картины дороже[4].

 

Такой запомнил свою малую родину Зиновьев. Ту, послевоенную.

Кстати, об упомянутой в этой элегии церкви. Мы до неё добрались на обратном пути.

Наш грохочущий транспорт, проломив подлесок и кусты, замер в лесной чаще. Алексей Викторович только ему видимым путём ведёт нас куда‑то вглубь. Неожиданно натыкаемся на могильный крест. Один, другой. Под ногами попадается каменное надгробие. Конец девятнадцатого или начало двадцатого века. Надпись плохо читается, вся поросла мхом, местами осыпалась. Где‑то рядом должен быть храм. Не сразу видим облупившиеся, раскуроченные стены. Но только заметили, как он сразу вырастает перед нами. Мощный, даже в руинах торжественный и властный. «Поникшего креста» уже нет. Высокая колокольня, приделы разобраны на кирпич. Со всех сторон храм обступили деревья. В разрушенных частях и вовсе – проросли  сквозь него.

Входим внутрь. Стены богато расписаны фресками, узорным орнаментом. Увы, борцы с религией приложили свою безбожную руку. Не очень усердно, но всё же достаточно разрушительно. Да и погода поработала в открытом настежь доме. Всё изъедено густой рябью, белыми оспинами. Отдельные сюжеты тем не менее различимы. Собор архангелов на сводах. Спас в Силах над входом. А это – Богородица предстоит на коленях перед Богом‑Отцом? Не разобрать. Лучше всего сохранился фрагмент стены, озаглавленный «Иисус Христос благословляет Детей». Христос в окружении апостолов. Подле Него ангелы. Отрок, скрестив ручки, доверчиво оперся на Его колено. Круглое миловидное личико с большими синими глазами, пытливо, не по‑детски глядящими на нас. Знакомые  черты, знакомый взгляд.

Девяносто лет назад Зиновьева крестили в этом храме. Тогда в нём было нарядно и чинно. Бывал, должно быть, в его стенах Александр и позже, с родителями – на службах, у причастия. Закон предков Зиновьевы чтили и под сомнение не ставили. Церковные праздники отмечали радостно и светло. Но времена менялись. В Советской России религия была объявлена пережитком прошлого. Со всех сторон наступала атеистическая агитация. На неокрепшие детские души она действовала убедительно. Старшие же смотрели на это сквозь пальцы. Да и побаивались, наверное, перечить официальной пропаганде.

Зиновьев стал безбожником не своей волей. В школе проводился медосмотр. Он постеснялся своего нательного крестика и куда‑то его спрятал. Вечером всё рассказал матери. Аполлинария Васильевна сына не ругала, но слова её, сказанные в тот вечер, он запомнил крепко и старался им следовать: «Существует Бог или нет, – говорила мать, – для верующего человека этот вопрос не столь уж важен. Можно быть верующим без церкви и без попов. Сняв крестик, ты тем самым ещё не выбрасываешь из себя веру. Настоящая вера начинается с того, что ты начинаешь думать и совершать поступки так, как будто существует кто‑то, кто читает все твои мысли и видит все твои поступки, кто знает подлинную цену им. Абсолютный свидетель твоей жизни и высший судья всего связанного с тобою должен быть в тебе самом. И Он в тебе есть, я это вижу. Верь в Него, молись Ему, благодари Его за каждый миг жизни, проси Его дать тебе силы преодолевать трудности. Старайся быть достойным человеком в Его глазах»[5].

Зиновьев называл себя «верующим безбожником». Церкви, обрядов – не признавал, но все романы его – от «Зияющих высот» до «Русской трагедии», – его мировоззрение, его социология, его этическое учение («зиновь‑йога») пронизаны глубинным религиозным чувством. Один из самых распространённых жанров его поэзии – молитва. Он будет называть свои книги «В преддверии рая», «Евангелие для Ивана», «Иди на Голгофу». В живописи – не раз писать Распятие. Личность Христа, Его учение и образ будут вызывать пристальный научный и художественный интерес. Он соберёт целую библиотеку книг на разных языках о Христе. Живя в Мюнхене и часто посещая Старую Пинакотеку, будет подолгу простаивать перед полотном Сандро Боттичелли «Снятие с креста». Опера Ллойда Уэббера «Иисус Христос – Суперзвезда» станет одним из его любимых музыкальных произведений XX века, он выучит из неё целые арии, будет интересоваться судьбой постановки, исполнителями главных партий. Его диалог с отвергнутым в детстве Христом будет длиться до смертного часа. И, кажется, продолжается поныне. Этот заброшенный храм и место последнего приюта мыслителя так рядом! Но всё‑таки – порознь.

Каким‑то чудом держится над алтарём почерневшее, перекошенное распятие – часть утраченного иконостаса. В одной из ниш обнаруживаем бумажную иконку и наполовину сгоревшую церковную свечу перед ней. Кто‑то сюда приходил, молился.

Странное, мистическое место. Русь заветная. Смиренно отошла в чащу. Молчит.

В Москву возвращаться поздно. На ночлег нас принимает брат Алексея Викторовича – Александр! Именно так: Александр Зиновьев! По дороге к нему проезжаем большое село Введенское. В нём есть библиотека имени Зиновьева. «У нас здесь тоже в прошлом году были „Зиновьевекие чтения“», – сообщает Алексей Викторович. «Как это?» – «Собрались в день его рождения, взяли „Зияющие высоты“ и читали вслух, обсуждали». Простодушно, но по сути своей – правильно. Зиновьева ещё читать и читать!

Вот и место нашего постоя. Нас радушно приветствуют, угощают. Приглашают поискать на кустах ягод – классическая сельская забава. На дворе ещё светло. Ходим, осматриваемся. Переживаем впечатления дня. И – боже мой! Дом. Ведь это он!  Тот самый. Тот же высокий подклет, лестница, ведущая на крыльцо. Из сеней один ход – в жилую часть, в которой – всё сходится! – и гостиная, и горница, и кухня с русской печью, а с другой стороны – повить. Просторно, но всё как‑то запущено. Кособоко. У хозяина уже нет ни сил, ни средств – пенсионер – содержать дом в порядке. Да, похоже, и особого желания нет. Стойло пустует, огород давно не копан – нет смысла вести, когда всё можно купить. Для дохода держит ульи.

Вечерние пчёлы усердно гудят в палисаднике. Из окна хохочут «новые русские бабки» в телевизоре. Вспоминаю горькие слова Зиновьева, сказанные им на закате дней: «Одно из важнейших последствий наступившей эпохи (если не самое важное) является утрата смысла социального бытия людей»[6].

Нет, это не тот  дом.

———————-

[1] Зиновьев А. А.  Исповедь отщепенца. М.: Вагриус, 2005. С. 23.

[2] Зиновьев А. А.  Исповедь отщепенца. М.: Вагриус, 2005. С. 23.

[3] Зиновьев А. А.  Исповедь отщепенца. С. 59–60.

[4] Зиновьев А. А.  Мой дом. – Моя чужбина // Зиновьев А. А.  Гомо советикус. Мой дом. – Моя чужбина. М.: приложение к журналу «Лепта», 1991. С. 123–124.

[5] Зиновьев А. А.  Исповедь отщепенца. С. 59.

[6] Зиновьев А. А.  Фактор понимания. М.: Алгоритм, Эксмо, 2006. С. 520.