Коллеги обратили моё внимание на сокращение часов по общеобразовательному курсу философии в высшей школе. Случилось это относительно недавно, в 2019 году. У большинства специальностей философия преподаётся один семестр и контролируется дифференцированным зачётом, а не экзаменом. Когда-то философию читали целый год и сдавали экзамен. Почему так обошлись со старейшей университетской дисциплиной, с матерью всех наук? Мне стало обидно за философию, и я решил осмыслить этот вопрос. Мне не известны конкретные административные причины, но я понимаю, что аргументы носили типичный характер и это решение отражает очень старую и устойчивую негативную тенденцию по отношению к моему предмету.

Приступая к этой статье, я исходил из того, что она адресована в первую очередь коллегам-философам и другим гуманитариям, а во вторую, – другим неравнодушным работникам высшей школы. В идеале это должно означать, что статью следовало бы опубликовать в профессиональном журнале, но большинство известных мне журналов, увы, перестало выполнять свою функцию трибуны для обсуждения подобных вопросов должным образом. Для неискушённого в академической жизни читателя сообщу шокирующую новость, – последние годы сложилась немыслимая ранее ситуация, когда авторы официально платят деньги из собственного кармана многим журналам за право публикации! Почему произошла такая чудовищная инверсия производственных отношений при изготовлении научной продукции? Это достойно отдельной статьи, но несколько причин указать стоит: а) фактическая легализация уже сложившихся ранее коррупционных отношений при продвижении липовых диссертаций; б) навязанная Западом система наукометрии, требующая от авторов вала публикаций, благодаря которой все научные журналы приобрели несоразмерную их прежнему положению власть, поскольку спрос многократно превышает предложение. Есть мнение, что мы стали свидетелями распада вековых академических отношений и традиций. Я это мнение в целом разделяю и не вижу смысла связывать себя отживающими, тяжеловесными и неэффективными формами донесения своих взглядов до общественности. В конце концов, для философа органично обращаться к людям на агоре, а не только в специально отведённых академических местах. В качестве такой агоры я избрал уважаемую газету «Завтра».

Итак, что же случилось с курсом философии? В общеобразовательной гуманитарной группе дисциплин произошло перераспределение учебного времени в пользу истории и политологии. Увеличение часов по истории, особенно отечественной, лично я могу только поддерживать, а вот к раздувании политологии отношусь скептически. Все-таки, политология это не фундаментальная дисциплина, еще недавно она была философской наукой, а сегодня даже преподаётся отдельными кафедрами политологии. Но и это можно было бы принять, если бы не общее постепенное сокращение часов по гуманитарным дисциплинам, с которым мы имеем дело последние десятки лет, – классическая часть университетского образования сокращается в пользу дисциплин конкретных, эмпирических, практищщенских, (простите за мой французский, но назвать практическими всякие сумасбродные виды менеджментов язык не поворачивается).

Об печальной участи философии, матери всех наук

Многое печальное из того, что за последние 30 лет произошло с философией, произошло во всём мире, а не только в России. Во-первых, по мере непомерного раздувания гуманитарных наук, философия также претерпела инфляцию. Каких только новых, порой экзотических философских дисциплин не появилось! Чего стоит одна гендерная философия, это порождение извращённого западного ума.

Чем политология отличается от философии политики? Принадлежностью к кафедрам, пожалуй, только и отличается. Чем философская антропология отличается от антропологии? Почти что всем отличается. Скорее, это даже не дисциплина, а конкретное немецкое учение. Те, кто скажет, что предметом философской антропологии является вопрос о сущности человека, следует отправить в онтологию, – именно там занимаются фундаментальными сущностями, причём любого рода. Впрочем, сама онтология профанирована страшно: онтологический плюрализм дошёл до крайних степеней и это слово присоединяют к чему угодно. Не удивлюсь, если некто придумал «онтологию мусора», вопреки мнению Платона, который учил, что грязь и мусор не имеют сущности, поскольку не имеют отношения к благу. То, что онтология профанирована — совершенно не удивительно: зачем она вообще нужна в обществе, в котором нет достойного места не то, что для жрецов науки, но и для учителей?

Чем философия религии отличается от религиоведения? Обычно только тем, что религиоведы хорошо разбираются в разных верованиях, а философы религии пытаются примирить свои религиозные убеждения с философией, причём нередко, – по служебной необходимости.

Зачем нужна аксиология как отдельный предмет, если есть этика и эстетика? Впрочем, эстетика нашему обществу, судя по всему, не нужна. В самом деле, зачем нам эстетика, если она не позволяет отличить достойные произведения искусства от отбросов: каких художников стоит наградить, а каких предать порицанию и забвению? Если профессиональное эстетическое суждение оспаривается утверждением приоритета субъективизма и релятивизма, такая дисциплина теряет всяческий смысл.

Чем гносеология отличается от эпистемологии? Тем, что первый термин предпочитают немцы и русские (увы, всё меньше и меньше), а второй — англоязычные ученые. Еще есть отличие в том, что «эпистемология», как и «онтология», стала безобразной площадной девкой – её присовокупляют к чему угодно, можно встретить такие пары, как: «эпистемология ужаса», «уличная эпистемология», «эпистемология инноваций» и т.п. «Постнеклассики» пытаются убедить нас, что гносеология и эпистемология различны по предмету, потому что греческие корни имеют смысловые оттенки, хотя и оба про знание. Но это всё вздор: «Не надо трёх слов», как говорил Владимир Ленин. Нам достаточно теории познания или гносеологии. Хотя, если честно, какая она теория? Вот онтология есть учение о бытии. Так и гносеологию скорее правильнее называть учением о познании. Чем теории отличаются от учений? Да хотя бы тем, что теории обычно проверяют, а учения следует принимать.

Чем методология науки отличается от гносеологии? Обычно она отличается только тем, что методологи науки обычно что-то понимают в конкретных науках, а гносеологи являются чистыми философами.

Что за дисциплина философия сознания, которой я посвятил немало своих усилий и текстов? Это не дисциплина никакая вовсе, а метафизика как она есть в самом чистом, первозданном виде: учение об уме мыслящем и о природе мыслей о мыслях.

Оставлю в покое почтенную историю философии и безумно профанированную и многострадальную социальную философию, – они нам, бесспорно, необходимы. Однако, следует понимать, что история философии не есть философия сама по себе, а отчуждённое философское знание; социальная философия же есть следствие из онтологических и этических представлений, результат их правильного обобщения.

В результате расползания философии по новоиспечённым дисциплинам, качество философских текстов радикально упало: они оказались заражены постмодернизмом. Что такое постмодернизм? Конкретное учение? В первую очередь это просто дурной, предельно безответственный стиль академического письма. Но это и учение тоже, имя ему – радикальный релятивизм и агностицизм. Однако последние годы наметилась любопытная тенденция — , по оценкам моих сведущих коллег, 95% аспирантов в столице идёт на специальность «социальная философия». На онтологию и теорию познания никого днём с огнём не сыщешь, не говоря о логике и философии науки. Почему? Ровно потому, что в социальной философии можно безответственно нести наукообразный вздор.

Какие есть настоящие, подлинные разделы классической философии? Их всего пять: онтология, гносеология, логика, этика и эстетика. Последние две порой объединяют в аксиологию по критерию общности модальной логической формы, но это придумка полуторавековой давности философствующего немецкого артиллериста Эдуарда фон Гартмана, мечтавшего о коллективном самоубийстве человечества, волевое решение просвещённой и вооружённой ОМП части которого будет возможно благодаря прогрессу средств связи. Тренировки в этом направлении мы уже наблюдаем – суицидальные идеологии ползают по интернету, отбирая жизни детей. Обойдёмся без аксиологии, у неё больной отец. Зенон Китийский некогда разделил философию на физику, логику и этику. Физика, кстати, это и есть онтология. А логика есть формальное учение о познании. На крайний случай можно обойтись и этой троицей.

У философии есть конкуренты, уродливые конкуренты, прямо скажем. Эти соперники используют язык своей науки, своей предметной области для философских рассуждений. Обычно это проистекает от эйфории междисциплинарных успехов своей дисциплины. Так произошло с теорией хаоса (так её именуют на Западе) или синергетикой, как обычно называют её у нас. Синергетика, выросшая, в основе своей, из термодинамики, явилась удачным способом конкретизации учения о самоорганизации материи в рамках диалектического или нередуктивного материализма. Скоро она подменила это учение своим словарём из «бифуркаций», «аттракторов», «диссипативных систем» и пр. Эта терминология проникла повсюду, вплоть до гуманитарных наук: вместо слов «кризис» и «революция» стали писать «бифуркация», дошло до того, что «синергетический эффект» и просто «синергии» просочились в лексикон эффективных менеджеров, они стали включать это словечко в свои планы, делая высоколобый вид, что управляют некими таинственными гармониями трудовых коллективов. Часто синергетические философствования делаются для обоснования того, что прогнозирование общественных процессов есть дело неблагодарное, потому что все «нелинейно, хаотично, разрывно, турбулентно и бифуркационно». А раз, по мнению подобных социальных агностиков, общественные процессы есть стихия хаоса, то в гуманитарных науках можно нести любой вздор.

Мне приходилось встречать докторов философских и филологических наук, которые щебетали на подобном языке, но даже понятия не имели о том, что эти слова имеют отношение к физике, для них это была новая «парадигма». Для многих этот язык стал их повседневной философской терминологией, дело дошло даже до появления некой лингвосинергетики с огромными теоретико-познавательными претензиями: «Лингвосинергетика представляет собой постнеклассическую трансдисциплинарную сетевую структуру науки, где лингвистическое знание, варьируемое в зависимости от выбранной научной перспективы, и иное релевантное знание объединяются на основе эволюционно- синергетических принципов».

Приведём другой пример типичного синергетического бреда из защищенной диссертации по социальной философии: «Выявлена в рамках социально-философского знания социально-синергетическая картина бытия жизненного мира взрослеющей личности как сложной развивающейся системы, в которой жизненный мир ребенка предстал в качестве диссипативной системы (стремящейся к восстановлению и сохранению равновесного состояния), активно осуществляющей биоэнергоинформационный обмен с социальной средой существования, характеризующейся сложностью, неустойчивостью, нелинейностью, когерентностью, сумевшей преодолеть процессы ослабления внутренней организованности за счет негэнтропии (как движения к упорядочиванию), и, как следствие, повысить свою сложность и уровень упорядоченности в условиях социализирующей среды)».

Или, возьмём, например – семиотику. Это направление также вышло за пределы конкретной науки – филологии, и стало выполнять для многих филологов функцию столь ненавистной им философии. Однако, философствовать очень хочется, особенно бездарностям, и они активно пользуются привычным им способом рассуждения. Назовём его вульгарной семиотизацией. В наиболее понятной форме вульгарная семиотизация представлена в рассуждения типа: «Всё есть текст. X тоже есть текст. Необходимо вскрыть код текста X. Код X содержит раболепские установки русского народа». Тот факт, что X является натуральным объектом, например, городом, или социальным феноменом, например, насилием, авторов не волнует: «город и насилие тоже суть тексты»! Особенно авторов ничего не волнует, если подобные низкопробные спекуляции необходимы именно для генерации русофобских текстов, да ещё на западные гранты. Также бессовестные семиотики обожают конструировать новые слова с помощью популярных в постмодернизме префиксов «пост-», «пре-», «суб-», «сверх-», «мега-», «мета-», «гипер-», «орто-», «квази-» и «пара-», разбивать слова на суффиксы и корни, соединяя их дефисом и писать понятия с большой буквы для увеличения эффекта суггестии, что-нибудь вроде: «Постисторические метанарративы квазигендерной трансгресии неототалитарного ультравиктимного дискурса бытия-вне-себя».

Подобные штуки ещё очень любят экзистенциальные феноменологи, зачарованные несравненно самобытной заумью мрачного немецкого философа Мартина Хайдеггера. Насколько эзотерическую в советской философии выполняли тексты Гегеля, настолько эзотерическую выполняют трактаты Эдмунда Гуссерля и, особенно, Мартина Хайдеггера. Это приобрело черты настоящего умопомешательства, но весьма выгодного, – всё настолько туманно, что индульгенция на академический грех потока сознания выписана почитателю уже с первых страниц. Однажды мне приходилось оппонировать кандидатскую диссертацию, написанную подобным языком, там были «экзистирования» и «взаимопринадлежности», Dasein и Другой, «отсылания» и «от-даления»; «отшатывания» и «притяжения»; «слушание» и «видение»; «подручности размерного сущего» и «неприсутствие размерного подручного»; «негации» и «укоренённости» и т.п. Читать подобное было мучительно. Я воспользовался функцией автозамены наиболее часто встречающихся слов в текстовом редакторе. Не буду пояснять, на какие интуитивно подвернувшиеся слова я заменил существительные, на какие глаголы и прилагательные, но целые фрагменты текста чудесным образом обрели некий забавный смысл! Как выяснилось позднее, автор под видом диссертации написал своё «Бытие и пространство», – лавры автора «Бытия и время» не давали ему покоя.

Или возьмём такой предмет как «культурология», который есть только в России. Обращу внимание неискушённого читателя, что культурология — это вовсе не искусствоведение, хотя и очень на него похоже. Культурология это, скорее, есть способ философствования искусствоведов с помощью привычного для них языка. В СССР искусствоведов и лингвистов, обладавших особой формой духовности, крайне раздражал язык философии диалектического материализма, и они выработали свой эзотерический словарь для рассуждений об общих вещах, включая общественные отношения. Особое место в этом эзотерическом словаре занимает опять же упомянутая семиотика Юрия Лотмана. Для этого языка характерно высокомерное отношение к окружающим со стороны «носителей культуры», что есть существенный признак любой формы эзотеризма. Либеральной русской интеллигенции, для которой установка быть всегда против государства и «быдла» является настоящим кредо, культурология пришлась очень по вкусу. Сегодня культурология ещё и общеобразовательный предмет, в котором студент обычно знакомится с материальной культурой различных исторических эпох и философско-цивилизационными концепциями истории Данилевского, Шпенглера и Тойнби. Философствуют культурологи обычно так: физическое понятие «XY» содержит корень «X», который на древнегреческом (старославянском, санскрите, etc.) означал эротическое Q; далее следует вывод, что, поскольку подлинным содержанием XY является эротическое, изучать его следует не физике, а культурологи! Например, слово «теория» у древних греков означало «страстное и чувственное созерцание», следовательно…

Обычно диссертации по культурологии, следует отметить, вполне предметны и хорошего качества, но порой культурологизаторы набираются смелости вторгаться даже в сферу философской логики, как это делает, например Ю.А. Разинов в диссертации «Ложное как социокультурный феномен»: «Необходимо понять, чем является ложь до того, как приобретает функцию быть «противоположностью истины». Иными словами, нужно вступить на собственную территорию лжи и понять её как серьезный вызов нашему бытию-в-правдивости». Это как изволите понимать: «вступить на собственную территорию лжи»?

Как известно, философия есть мать всех наук. Процесс отделения дочерних дисциплин продолжался на наших глазах. Немало влияния у философии откусили дисциплины, которые еще недавно были философскими. Так случилось с «буржуазными науками» политологией и социологией. Фактически ими занимались, но они считались науками философскими и научные степени присуждались по философии. Только в конце 80-х годов эти дисциплины стали самостоятельными. Впрочем, самостоятельность оказалось номинальной, поскольку буржуазными эти дисциплины советская власть считала не голословно, – вскоре они попали в зависимость от западных авторитетов и подрывных фондов. Язык социологии и политологии во многом стал либеральным и глобалистским. Впрочем, это произошло почти со всеми гуманитарными науками и с самой философией, о чём не раз писала «Завтра».

Ещё в советские годы философия в академической среде и даже в народе часто была синонимом демагогии и софистики, эталонной «болтологией», предметом пренебрежения и насмешек. Это было обусловлено догматизмом и засилием людей, которые попали в философию по идеологической разнарядке. Философия была лучшим академическим прибежищем бездарностей, мечтавших числится по научному разряду и, таким образом, считать себя умниками и советскими небожителями. Они на разные лады бесконечно повторяли унылые банальности, что закономерно привело к подобному отношению.

Одновременно философия была и местом добровольной ссылки научных еретиков. Дело часто обстояло так, – людей, которые любили задавать предельные вопросы из серии: «На каких основаниях мы должны считать скорость света пределом скорости физических взаимодействий?» или «Почему доказательство от противного нам следует считать хорошим доказательством?» посылали на философский факультет. Посылали туда потому, что послать подальше не академично, а послать куда-то совершенно необходимо, дабы не тратить время на «глупости»: «Ступайте туда, там такие вопросы любят. Там и защититесь! Ха-ха! Глядишь и доктором наук станете первее всех! Только к нам на физфак больше ни ногой!» Встречались те, кто уходили даже после подобной отповеди.

В постсоветской России ситуация усугубилась катастрофически, – когда отменили догмы, философию захлестнула волна наукообразной бессмыслицы. Теперь можно было не ограничиваться наукообразными банальностями сообразно утверждённому канону диамата, а открыть шлюзы для потока сознания, для откровенного фантазерства и абсолютного вздора: «Философия стерпит все!» Несколько лет назад мне пришла в голову мысль изучить этот вопрос и, просмотрев диссертации по философии за 5 лет, выбрал те, названия которых мне показались особенно бестолковыми. С результатами классификации видов бессмыслицы желающий может ознакомится в статье «Эпистемический искупитель. Свод приёмов легитимации бессмыслицы».

Отечественные методологи науки (просьбы не путать с т.н. «методологами»-щедровитянами, хотя некая связь существует) заморочили голову академическому сообществу, навязав громоздкие формальные требования к введениям к квалификационным работам. Подобная регламентация существует только в России. Чего только стоит одно различие на объект и предмет исследования? Я задался вопросом, кто ввёл требование формулировать эти понятия, но концов не нашлось. Любопытно, что это различение имеет очевидный и понятный смысл в естественных науках, в которых предмет всецело определяется методами исследования. Но поскольку он избыточен, естественники ограничиваются объектом. В гуманитарных науках различение объекта и предмета возведено в методологическую догму, способность проводить это различение внушается соискателю как вершина методологического осмысления собственной работы.

В действительности мы имеем дело с выхолощенной диссертационной схоластикой, – определение того, что является общим, а что конкретным при изучении общественных отношений зависит от установок научной школы, точки зрения научного руководителя, учёного совета или вообще ни от чего не зависит. В последнем случае объект с предметом можно без всяких последствий менять местами, тем более, что сами понятия за пределами стихийно сложившихся требований к введению означают примерно одно и тоже, – то, на что направлено внимание. Эта исключительно занудная и далекая от реальной научной роботы регламентация вызывала и вызывает у многих аспирантов состояние когнитивного ступора. Она не могла не вызывать отторжения и даже ненависти к философам, продвигающих ценность подобных вещей. Более подробно об этом можно прочитать в статье «Объект-предметная казуистика и другие формы диссертационной схоластики». Сегодня к этой регламентации добавилось много новых еще более выхолощенных требований ВАК, что создаёт ещё более невыносимые условия для соискателей научных степеней. Любви и уважения к философам это не добавляет.

В советские годы философских факультетов были считанные единицы, и они вполне справлялись с задачами подготовки кадров для высшей школы. После гибели Советского Союза произошла инфляция академической философии, философское образование перестало быть чем-то особым. Философские факультеты очень быстро превратились в салоны благородных девиц и центры занятости оболтусов. Они стали привлекать маргинальных личностей, ценителей богемного образа жизни. Если ещё в Перестройку на философских факультетах можно было встретить молодых ветеранов войны в Афганистане, достойнейших людей, сделавших свой выбор совершенно осознанно, по велению своего ума и сердца, то сегодня это очень редкое явление. Не побоюсь поделится своими оценками в самой резкой форме: интеллектуальные и человеческие качества выпускников современных философских факультетов крайне низкие. Помимо «богемизации» философского образования произошла западнизация, – факультеты стали рассадниками оголтелой пятой колонны, либерал-троцкистской сволочи, феминисток и педерастов, форменных человеческих отбросов. Что вообще делают эти непонятные существа в лучших университетах России?

Философов в России немало. О чём спорят философы? Например, о чём спорят геологи, известно, – о способе происхождении нефти: органический или неорганический?

Человек со стороны будет удивлён – подобного рода захватывающей всех полемики в философии нет. Обычно философы полемизируют друг с другом на защитах диссертаций. В подобных местах спор принуждается самим ритуалом, а ещё на них порой сталкиваются реальные кадровые интересы. Полемики на страницах научных изданий между российскими философами вы почти не встретите. Это очень редкое явление. Ретивый и умеренно дерзкий молодой учёный сегодня легко мог бы заработать репутацию известного критика, учитывая огромное количество несусветного вздора и откровенно вредных идей, содержащихся в философских публикациях. Однако, спорить не принято, это может иметь последствия – будут обижать на защите, не дадут возможность публиковаться и, таким образом, не будет выполнены индивидуальные наукометрические показатели. Но обычно это эфемерные беспокойства, гораздо чаще люди просто переживают, – вдруг коллеги обидятся? Современные учёные вообще стали очень чувствительными и ранимыми, особенно либералы. О чём это говорит? Это говорит только о том, что дух научного диспута покинул философию. А еще в нашем предельном знании, в высшей форме осмысления реальности процветает кумовство и родоплеменная солидарность. К философии нужно иметь глубокий внутренний интерес, ещё необходим особый врождённый способ мышления, без этого научная деятельность притянутых за уши родственников и любовниц превращается в подражательство и резонёрство. Это еще одна из причин повышенной чувствительности к критике.

Еще одна немаловажная причина отсутствия диспутов – дух релятивизма и скептицизма: «Воздержание от суждения – наше всё!» Это ещё неплохо, если человек способен именно воздержаться от суждения, во многих случаях философские работники не обладают самой способностью к суждению, поскольку с логикой не дружат и даже презирают её. Интеллектуальная нищета и творческая немощность постмодернизма также не располагает к спорам, – постмодернистские тексты пишутся не для осмысления и критики, а для того, чтобы ими восхищались как формой речи! Это только по форме научные статьи, а по-сути это просто литература, в большинстве случаев, дурная литература.

Впрочем, кое о чём российские философы, всё-таки спорили и спорят. Они спорят о политике, но относительно недавно, – с 2014 года. До присоединения Крыма почти и не спорили вовсе. В основном эти споры шли на личных страницах одной запрещённой в России американской социальной сети. Поскольку социальная сеть американская, то больше это походило на дерзкие вылазки патриотов, готовых навлечь на себе гнев соросовских подсосков из числа коллег и издевательские акции либеральных хунвейбинов из числа шестёрок первых. Очень большое количество российских философов за Украину. Ещё больше тех, кто не поддерживает специальную военную операцию. Немало оказалось тех, кто поддерживал, пока не объявили мобилизацию. В некоторых местах это большинство проукраински настроенных философов носит подавляющий характер, – ими захвачены целые кафедры, факультеты и даже научные институты. Эти люди распространяют догматический пацифизм совершенно самоубийственного типа, – подставь другую щеку, а если потребуется, то и не только щеку. Они внушают студентам две фундаментальные идеи, которые многими воспринимаются как должное и даже само-собой разумеющееся: 1) война есть абсолютное неоспоримое зло и любые призывы поддержать армию есть преступление против человечности, особенно если это армия России; 2) интеллигент всегда и во всём должен быть против государства.

Приведу забавный факт. Как только началась СВО в «ВКонтакте» меня пытался запугивать студент философского факультета МГУ. Он вежливо «напоминал» мне, что моя поддержка СВО якобы есть уголовное преступление, известное как развязывание агрессивной войны. Я отшутился от недоросля тем, что впредь буду развязывать только неагрессивную войну. Смех смехом, но в те дни таких хунвейбинов были буквально тысячи, они действовали по методическим указаниям своих учителей.

Нельзя не коснуться вопроса содержания общеобразовательного курса философии. После того как учение диалектического материализма перестало быть официальной философской доктриной государства и быть обязательным для обучения, коллеги стали спорить, что лучше преподавать: историю философии или систему категорий? На мой взгляд, история философии имеет явные преимущества, потому что это есть объективное знание об истории идей, которое сопрягается с курсом общей истории. Подобное знание первокурснику усвоить гораздо проще, чем пытаться понять смысл различий имманентного и трансцендентного, априорного и апостериорного, субстанциального и акцидентального, сущего и должного. А учение диалектического материализма забывать не стоит, это самобытная отечественная философская школа, наша разновидность нередуктивного материализма, двухаспектной теории, если угодно. Поколение советских философов, которые по своей социальному положению были близки к жреческому сословию, пережило подлинно драматические события, после того как коммунистическая партия утеряла власть. В действительности советским философам до жрецов, конечно же, было далеко. Учение диалектического материализма не было способно удовлетворить те самые естественные метафизические потребности граждан, которые призван удовлетворять всякий жрец. С идеей личного спасения в диамате дела обстояли не лучшим образом, чтобы не говорили либеральные критики «тоталитаризма» о сходстве советской идеологии и религии, официальная советская философия была совершенно светской, на мой взгляд, даже слишком. Допускаю что, если бы в советской идеологии существовал некий эзотерический контур учения о личном спасении, об экзотической форме бессмертия сознания, были бы разработаны ритуалы приобщения к этому учению для членов партии и «сознательных» граждан, Союз бы выжил. Сделать это было вполне реально на основании тезиса, что сознание есть свойство материи, поскольку свойство это трактовалось по своей теоретико-познавательной форме как не материальное, а идеальное.

О древней науке логике, отвергнутой безрассудно

Помимо поэтапного сокращения общеобразовательных часов по предмету «философия», особенно сильно пострадал такой традиционный философский предмет как «логика». С момента появления первых университетов тысячу лет назад, логика была одним из самых существенных предметов в университетском образовании. Даже более того, ­– сам Аристотель создал эту дисциплину более двух тысячелетий назад и, в значительной степени она преподаётся именно в том виде, в котором её создал он. Пожалуй, это один из самых древних учебных курсов на Земле. Формальная логика в значительной степени имеет репутацию дисциплины юридической, – это одно из профессиональных знаний сыщиков и судей. Ещё недавно, в советские годы логику юристам преподавали четыре семестра. А как дела обстоят сегодня? А сегодня логика вообще не является частью государственного стандарта юридического образования! Преподают её, в лучшем случае, семестр на усмотрение руководства факультета. Обязательной формальная логика осталась только у философов и… журналистов! Бесспорно, она необходима и журналистам, но, простите, обычно, не в коня корм. Пренебрежение логикой самым драматичным образом сказалось на правоохранительной системе и на законотворчестве.

Во-первых, законы стали чудовищно громоздкими и информационно избыточными, – всё что можно повторить, повторяется по многу раз. Тексты законов засорены словесным шлаком, через который пробиться не только гражданину, но и юристу бывает непросто. Пункт 5 статьи 39 ФЗ «Об обращении лекарственных средств» содержит 181 слово в предложении! Пункты 1 и 2 статьи 87 Земельного кодекса просто дублируют друг друга и содержат множество самореференций.

Во-вторых, авторы законов обожают предельно бессмысленные декларации о соответствии неких действий и норм законам РФ: «…в соответствии с законодательством Российской Федерации». Нередко встречаются даже самореферентные декларации: «В соответствии с настоящим нормативным актом и иными нормативно-правовыми актами…». Эти конструкции бывают исключительно сложными и предельно громоздкими: попробуйте понять пункт 5 статьи 7 ФЗ «Об общих принципах организации местного самоуправления в Российской Федерации»! Не поленитесь пробежать глазами пример из статьи 6 закона РФ «О праве граждан Российской Федерации на свободу передвижения, выбор места пребывания и жительства в пределах Российской Федерации»: «Орган регистрационного учета самостоятельно запрашивает соответствующий документ (сведения, содержащиеся в нем), выписку из соответствующего реестра, иную информацию в соответствии с законодательством Российской Федерации в государственных органах, органах местного самоуправления и производит регистрацию гражданина по месту жительства не позднее восьми рабочих дней со дня подачи им заявления о регистрации по месту жительства и документа, удостоверяющего личность в соответствии с законодательством Российской Федерации». У нас что, предусмотрены действия не в соответствии с законодательством? У нас есть документы, которые удостоверяют личность за пределами нашего законодательства? Паспорт лунянина, например? Но он ничего не удостоверяет, это просто забавная бумажка. Зачем вообще писать этот форменный кретинизм, да ещё два раза?

Это ещё один способ умножения информационной избыточности законов. Или в этом есть некий скрытый смысл? Быть может это больная совесть законодателей так себя проявляет: в самом деле, если Конституцией декларировался приоритет международного права, ретивые государственники считали нужным сделать акцент на том, что конкретный закон есть именно российский закон и международные нормы тут ни при чём?! На самом деле это просто саботаж, непосредственно-осознанный или опосредованно-неосознанный, потому что кто-то угробил юридическое образование.

Во-третьих, тавтологии в определениях стали общим местом. «Собственники земельных участков — лица, являющиеся собственниками земельных участков». (Земельный кодекс Российской Федерации, ст.5, п.3!) Тавтология она и есть тавтология, бессмысленная и беспощадная. Водный кодекс РФ: «негативное воздействие вод — затопление, подтопление, разрушение берегов водных объектов, заболачивание и другое негативное воздействие на определенные территории и объекты». Прекрасное и очень содержательное определение: негативное воздействие бывает привычно негативным и негативным по-другому! А нельзя было просто написать, что негативное воздействие вод это – гидрологические физические факторы, которые причиняют вред хозяйству и человеку? Пример из ФЗ «О санитарно-эпидемиологическом благополучии населения»: «Инфекционные заболевания — инфекционные заболевания человека, возникновение и распространение которых…». Мало того, что налицо тавтология, да ещё и вероломное заужение объёма устоявшегося понятия, – инфекционные заболевания, согласно закону, бывают только человеческими! Это значит, что чума свиней это не инфекционное заболевание, – люди ей не болеют.

В-четвёртых, перечисляя что-то, современные законодатели обожают оставлять разные списки открытыми, вставляя: «и иные…», «и иные, предусмотренные законодательством». Нередко можно встретить определения, в которых Иное предстаёт в первозданном трансцендентном виде, определяясь через само себя. В абстрактном виде схема выглядит примерно так: «Хомозоиды псевдоматериальные и иные хомозоиды – хомозоиды псевдоматериальные, в соответствии с законодательством РФ подразделются на сепулек, грымзиков, бармаглотов и иных хомозоидов, действующих в соответствии с международно-правовыми соглашениями».

В-пятых, с делением понятий у законодателей все совсем скверно. Вот знаменитое из ФЗ «Об обработке персональных данных», ст.4, п.2: «На основании и во исполнение федеральных законов государственные органы, Банк России, органы местного самоуправления в пределах своих полномочий могут принимать нормативные правовые акты, нормативные акты, правовые акты (далее — нормативные правовые акты) по отдельным вопросам, касающимся обработки персональных данных». Как понимать эту ахинею? То, что в скобках есть отождествление с правовыми актами или со всем списком? Если первое, то, осуществив подстановку, получим логически тождественный, но избыточный список: «правовые акты, нормативные акты, правовые акты». А если второе, то это означает, что нормативные правовые акты делятся на нормативные акты и правовые акты, а также еще на таинственные собственно нормативно-правовые акты! Если так, то мы имеем самореферентное понятие, которое включает в свой определяющую часть саму себя. Что это? Это кретинизм, над которым смеются даже школьники, не говоря о первокурсниках. Это голый король, но наши законодатели подобное пропускают.

В-шестых, обычным явлением является нарушение семантики русского языка, смешение категорий. Порой доходит дело и до банального синтаксиса: встречаются предложения, в которых пропущены существительные! АПК РФ ст. 110, п.5: «Судебные расходы, понесенные лицами, участвующими в деле, в пользу которых принят судебный акт, взыскиваются арбитражным судом со стороны». Именно так: «со стороны»! С какой такой стороны: истца или ответчика, проигравшей или выигравшей? Или статья 27 УК РФ: «…если в результате совершения умышленного преступления причиняются тяжкие последствия». Что за вопиющая безграмотность, – как последствия могут причиняться? Причиняют вред, а последствия наступают. И в довесок ст. 18 п. 46 ФЗ «О погребении и похоронном деле»: «Деятельность общественных кладбищ на территориях сельских поселений может осуществляться гражданами самостоятельно». Если деятельность относится к кладбищам (как субъектам?), то почему её осуществляют граждане? Или это значит, что граждане вольны хоронить сами себя?

В-седьмых, законы постоянно переписываются, включая кодексы. Как говорят следователи, УК РФ превратился в периодическое издание. Известно, что часто многое из вышеперечисленного часто пишется с корыстными лоббистскими намерениями, но подобное стало возможно именно по причине катастрофического падения общей логической культуры. Логическая культура существует не сама по себе, а основана на понятийном мышлении, на способности воспринимать разницу между формой и содержанием, которую и тренирует философия.

О смысле и пользе философского мышления

Вопрос о научности философии сугубо схоластический, я бы даже сказал – демагогический. Для многих преподавателей философии особенно важно, чтобы философия считалась не просто древним академическим дисциплиной, а именно наукой. Дело в том, что полного согласия в академическом сообществе о критериях научности нет. Есть те, кто уверен, что предмет науки обязательно должен быть натуральным. Если это так, то математика уже не наука, потому что математических объектов в природе нет, – нет в природе чисел, их свойств и отношений. Да что там?! Даже геометрических объектов в естестве нет, – где вы встретите геометрическое место точек, равноудалённых от центра? Но для математиков это не проблема – им достаточно осознания пресловутой «непостижимой эффективности математики»! Считаем мы математику наукой или нет, математика, бесспорно, есть один из языков науки. Философия тоже есть язык науки, причём науки любой. Какой это язык? Это язык общеакадемический, если угодно – сквозной. Именно философия поддерживает некое общее понимание таких понятий, как свойство, отношение, количество, качество, форма, содержание и т.п. Их часто высокопарно называют философскими категориями. Но это просто предельно общие понятия, – их больше некуда далее обобщать. Свойства бывают физическими и химическими, математическими и культурными, но понимание того, что свойством является, а что нет, задаёт философия.

Однако, есть один критерий научности, который нельзя оспаривать. Это критерий предметности, он означает что у всякой науки должен быть предмет и предмет этот должен быть конкретным. Обычно предмет есть некая совокупность свойств и отношений. А какой предмет у философии? На эту тему написаны гигабайты текстов, один изощрёнее другого, предложены тысячи определений предмета философии. Обычно определение предмета содержит что-то по отношение человека и мира, про мышление об этом в общих понятиях. Увы, ни одно из определений предмета философии недостаточно конкретно, чтобы признать её наукой. А если оно слишком конкретизирует предмет философии, то это тоже плохо – философия обо всём, о чём мысль человеческая. Что из этого следует? Из этого следует, что философия не наука в смысле т.н. позитивных наук. Но никакой трагедии для философии от этого нет. Философское знание не перестает быть знанием, а философы — учёными людьми.

Закономерен вопрос: к какому типу знания принадлежит философия? Ответ известен, – к предельному знанию, знанию изначальному и окончательному, потому что это есть знание о сути и должной форме нашего мышления. Так нас учил Аристотель: философия есть мышление о мышлении. Ничто не способно нас научить рассуждать о мыслях, кроме как философия. Но и этим философия не ограничивается. Философия — знание предельное ровно потому, что философии дозволительно то, что запрещено всем остальным дисциплинам: ставить под сомнение фундаментальные научные постулаты, аксиомы, религиозные догмы.

Если некто внутри конкретных наук нарушает эти запреты, он сразу становится философом. Это замечают коллеги и начинают посылать его на философский факультет, поскольку в другие места послать при формальной корректности аргументов не принято. Иногда научные достижения подобных еретиков столь убедительны, что посылать не решаются вообще. Николай Лобачевский отверг пятую аксиому Евклида, которую считали самоочевидной более двух тысяч лет, благодаря этому создал гиперболическую геометрию и, таким образом, став соразмерным самому Евклиду, стал настоящим философом. Альберт Эйнштейн отверг принцип дальнодействия ньютоновской физики, создал новую фундаментальную физическую теорию и тоже стал философом. Всякий учёный, совершивший теоретический переворот в свой отрасли знания есть, несомненно, философ. Почему? Это так по той простой причине, что ниспровергнуть отжившую теорию и построить здание новой способен только тот, кто не просто знает свой предмет, но и для кого прозрачно то, как этот предмет устроен, иначе говоря, как его мыслят.

Увы, из того, что некоторые учёные самостоятельно становятся философами, вовсе не следует, что философия необходима как дисциплина, что нужны философские факультеты и научно-исследовательские институты философии. Хотя они нужны, но по иным причинам. Это лишь означает, что это некий стиль и даже уровень мышления.

Какие черты у этого стиля мысли? Во-первых, это способность удивляться, на это опять же, обратил внимание Аристотель. Но что толку от удивления? Удивляются тысячи, а философами становятся единицы. Не всякий способен следовать мыслью за своим удивлением, но без этого философия невозможна. Любое удивление есть не что иное, как брешь в устоявшемся мышлении, как проблеск сознания. Любое удивление сопряжено с осознанием своего непонимания. Так начинается рефлексия.

Во-вторых, для философского мышления характерно радикальное сомнение. Там, где остальные воспринимают привычные объяснения само-собой разумеющимися, философствующий субъект этими объяснениями не удовлетворяется, ему нужны более весомые, более фундаментальные объяснения и доказательства. Следует признать, что это часто достаточно вредный и асоциальный тип: то он шизофренически сомневается в существовании других людей и самой реальности, то задаёт идиотские провокативные вопросы: какие, например, высшие рациональные основания лежат в основе запрета на поедание погибших людей в условиях дефицита белковой пищи? Увы, современная западная философия засорена подобными мерзостями, и это не добавляет философии достоинства и уважения. Именно такие сумасшедшие и просто подонки создали современные безумные формы гипериндивидуализма, взрастили гендерную философию, на основании которой совершаются немыслимые по своей чудовищности преступления перед человечностью, когда детей принудительно лишают первичных половых признаков. Вне всякого сомнения, эти люди заслужили наказание, причём самое лютое даже по средневековым меркам. Признаюсь, защищать ценность радикального сомнения после злодеяний этих колллег морально очень тяжело.

В-третьих, для философского стиля мышления характерны суждения с помощью общих понятий. Если рассуждения состоят из одних общих понятий, логически связанных друг с другом, то мы имеем дело с философским мышлением. В каком-то смысле философия и есть логическое соотнесение одних общих понятий с другими понятиями с помощью операций деления и определения, вынесения суждений и конструирования умозаключений. Впрочем, даже сама операция обобщения понятий, известная как абстрагирование, уже несёт в себе черты философского стиля мышления.

Философия есть великая утешительница. Так считал Боэций. Увы, с помощью философии действительно можно найти оправдание любым преступлениями и злодеяниям. Не зря исторической частью философии является софистика или искусство логико-лингвистической спекуляции. Это древняя и не самая благодарная профессия. Подобными дискурсивными услугами философов пользовались правители, работа советником или визирём, – органична для философа. Так появились политработники.

Софистика как профессия прекрасно дожила до нашего времени, однако софисты ныне именуются иначе. Они — юристы, рекламщики, пиарщики, имиджмейкеры, инфоцигане, бизнес- и политконсультанты. Обратим внимание, что для этих людей органично ровно тоже мировоззрение, что и для античных софистов, выработавших из своей практики, из своего повседневного отношения к человеческим суждениям некую экзотическую философию. Для этого мировоззрения характерен агностицизм и моральный релятивизм. Так перед совестью спокойнее: «Объективной истины нет, поэтому я не лжец». Эти люди очень любят, когда «хвост вертит собакой», когда «упаковка важнее содержания», когда сущностями являются именно симулякры. Они обожают жить в мире фиктивном, иллюзорном, считать его подлинным, потому что за его пределами лежит их больная совесть. Именно поэтому у современных софистов столь популярны были романы Пелевина с его проповедями солипсизма и медиакратии. Что такое медиакратия? Власть софистов.

Александр Зиновьев некогда сказал, что философия есть форма светского мировоззрения. Иными словами, философия есть замена религии для тех граждан, которые не желают себя связывать правилами и догмами конкретной религии: регулярно посещать церковь, целовать ручку, платить десятину и т.п. Подобную функцию она стала массово выполнять в эпоху Просвещения.

На мой взгляд, философия, наряду с религией, есть одна из форм удовлетворения естественных метафизических потребностей человека. Да, такие метафизические потребности есть у каждого разумного человека и, они совершенно естественны, поскольку встроены в его разум. Что это за потребности по своему содержанию? Это потребности получить ответы на такие «детские» вопросы, как: «Из чего всё?», «Откуда я взялся?», «Есть ли жизнь после смерти?», «В чём смысл жизни?» и т.п.

Понимание ценности некоторых дисциплин и отраслей приходит с их отменой или сокращением их роли. Например, так произошло с психиатрией, полномочия которой были значительно сокращены. В результате мы получили рост психических заболеваний и немотивированных убийств шизофрениками. Атмосфера безумия, подстегиваемая современным искусством и всё более имбецильной поп-культурой только способствует этому.

Если бы философия сохраняла своё достойное место в нашем образовании, сегодня бы мы не имели такого количества сумасшедших айтишников, которые восприняли фильм «Матрица» как некое откровение, они бы понимали, что столкнулись с очередной модификацией аллегории платоновской пещеры. Многочисленные секты и синтетические религиозные учения, сварганенные «на коленке» тоже бы не имели того успеха, который у них есть. Если бы наши министры и другие высшие государственные чиновники впитали философские категории, они бы не продвигали со звериной серьёзностью бредовые концепции государства как корпорации и «ночного сторожа»; медицину и образование как услуги, а не как самостоятельные общественные блага; не заменяли бы государственное регулирование экономикой «невидимой рукой рынка», а принятие ответственных решений не делегировали бы нейрокомпьютерам.

Наша цивилизация находится под мощнейшим ударом новых форм представления знания, привнесённых цифровизацией и консьюмеризацией. Самое скверное в цифровизации, что новые способы работы со знаковыми системами меняют мышление и психику в целом, причём меняют трудно прогнозируемым образом. Мы примерно знаем, как устроена психика человека, который научился ходить в год, говорить в два года, завязывать шнурки в пять, читать в семь лет, делать подъём с переворотом в десять, а решать дифференциальные уравнения и дарить цветы в четырнадцать. Мы знаем, как проверить, стоит ли такому доверить управление самолётом и атомным реактором, научить подавлять массовые беспорядки и прыгать с парашютом. А если человек научился общаться смайликами раньше, чем говорить и даже ходить, завязывать шнурки и решать уравнения совсем не научился; подъём с переворотом научился делает только под стимуляторами, а вместо цветов дарил только виртуальные побрякушки тем, кого ни разу в жизни не видел и чей пол достоверно ему неизвестен? Как подобного кандидата проверять на профпригодность?

Когда-то умными считали только тех, у кого отменная память, кто может запомнить на слух большие религиозные тексты. С появлением письменности в ум была включена способность освоить грамоту. С появлением печати способность зубрить огромные тексты стала неактуальной, а с появлением справочников и энциклопедий многознание и вовсе перестало быть исключительно важной учёной добродетелью. Появление электронных баз данных и поисковых систем и вовсе добило ценность точных объективных знаний, ценность эрудиции как основы философского мышления, как то, на основе чего в принципе может быть построено полноценное мировоззрение. Способность к логическому мышлению в форме освоения языков программирования вроде бы вышла на первый план, но она не подкрепляется классической формальной логикой, способностью к полноценному суждению с помощью общих понятий.

В результате мы имеем великое множество молодых энтузиастов цифровизации всего и вся, ослеплённых иллюзией ясности формальных систем. Эти люди даже освоили слово «онтология», но у них оно означает предметный понятийный словарь. Сколько видов деятельности, столько и онтологий, и даже больше, ибо на всякую работу найдётся дюжина разных онтологизаторов. Они готовы формально описать, запротоколировать и адаптировать под нужды информационной экосистемы любую форму человечности, начиная от размножения и заканчивая похоронами. Творческие процессы тоже протоколируются, потому что подлежат монетизации и консьюмеризации. Самые оглашенные из них готовы верить в реальность как симуляцию, цифровое бессмертие, согласны чипировать себе мозги и менять пол. Быть может, стоит сбавить обороты цифровизации, подчинения его потребностям программистов и системных администраторов? Какое знание способно не только вернуть безумцев из иллюзорных миров на грешную землю, но и сохранить мечту о космосе и общем благе, не привязанном к прибыли? Это знание именно философское.

Я стою на стороне тех, кто считает, что чудовищную гонку реформирования образования, бесконечно адаптируемого под новые программные продукты, новые модные слова типа «компетенций» и «инноваций», пора прекратить. Всё это проводится под современные аналоги старых лозунгов о повышении народно-хозяйственной значимости: «Меньше теории, больше практики!». Уже 40 лет наше мышление стараются сделать всё менее абстрактным и всё более эмпирическим. Делают это очень успешно, но всякий раз реформаторам мало. Результатом этого мы имеем то, что под ширмой «передовых» концепций и подходов обществу навязывается нечто примитивное и архаичное. Между тем, именно знакомство с философским знанием даёт людям способность распознавать подобные трюки. Фундаментальное классическое образование пора спасать, и место философии как архиважной дисциплины в этом фундаментальном каркасе известно.