ОТ РЕДАКЦИИ ЗИНОВЬЕВ.ИНФО:
Сегодня в день, 42-й годовщины изгнания семьи Зиновьевых из СССР (насильственная высылка состоялась 6 августа 1978 года) представляем вниманию читателей выдержки из мемуаров Филиппа Денисовича Бобкова, начальника 5-го управления КГБ СССР (1969—1983), заместителя председателя КГБ СССР (1983—1985), первого заместителя председателя КГБ СССР (1985—1991), генерала армии.
Несмотря на кажущееся доброжелательное отношение автора по отношению к Александру Зиновьеву считаем принципиальным указать на искажение ряда фактов.
Ф.Д. Бобков не упоминает, что деятельность его легендарного 5-го управления началась с дела «Логик» в отношении Александра Зиновьева, сфабрикованного на основании доносов коллег (см. «Архивы Митрохина» в Центре Вильсона).
Так, в мае 1967 года председателем КГБ СССР назначили Юрия Андропова. Через два месяца, 17 июля 1967 года решением политбюро ЦК КПСС было создано в Комитете госбезопасности при Совете Министров СССР самостоятельное (пятое) Управление по организации контрразведывательной работы по борьбе с идеологическими диверсиями противника. А уже 30 августа 1967 года в ЦК КПСС поступила записка о связях Зиновьева с иностранцами, основанная на доносе о событиях 10-летней давности.
О том, что «Зиновьев принял решение об эмиграции». Никакого решения, а тем более добровольного желания об эмиграции Александр Зиновьев не принимал. Это был акт насильственной депортации из страны, с лишением гражданства, воинских званий и боевых наград, с лишением научных степеней и должностей. По сути, состоялась гражданская казнь.
Об авторах «Письма десяти», выступивших с заявлением во французской газете «Фигаро» якобы от имени некоего «Интернационала сопротивления». Ни Александр, ни Ольга Зиновьевы ни в каком «Интернационале сопротивления» никогда не состояли и даже не знают о его существовании. С более подробной информацией об истории написании данного обращения можно ознакомиться в интервью Ольги Зиновьевой 2008 года.
<…>
Некоторые дела по так называемым «диссидентам» Андропову приходилось решать на заседаниях Политбюро или Секретариата ЦК партии. И он часто предлагал более мягкие решения и приговоры, настаивал на них, чем вызывал раздражение, иногда неудовольствие Суслова, Подгорного, а то и Косыгина с Брежневым. После выхода на Западе книги талантливого логика и социального философа Александра Зиновьева «Зияющие высоты», где советская действительность стала объектом сатиры, М. Суслов потребовал сурово наказать автора: отправить его в колонию строго режима на 7 лет, а потом добавить 5 лет ссылки. Зиновьева тогда пришлось лишить всех должностей и исключить из партии. Но Андропов не допустил его ареста.
Через два года Зиновьев принял решение об эмиграции. И вот что пишет в связи с этим Андропов в записке, направленной в ЦК КПСС: «Имеющиеся в Комитете госбезопасности материалы свидетельствуют о том, что вся деятельность Зиновьева является противоправной и есть юридические основания для привлечения его к уголовной ответственности. Однако эту меру пресечения антисоветской деятельности Зиновьева, по нашему мнению, в настоящее время применять нецелесообразно…
Известно, что Зиновьеву поступили приглашения для участия в симпозиумах, чтения лекций по логике в некоторых университетах Западной Европы и США, а также частное приглашение из Франции. Зиновьев делает попытки оформить документы на выезд за границу совместно с женой и дочерью дошкольного возраста. Комитет госбезопасности считает возможным разрешить Зиновьеву и его семье выезд в одну из капиталистических стран в частном порядке и закрыть ему въезд в СССР… Проект постановления ЦК КПСС прилагается. Просим рассмотреть».
До перестройки, затеянной М. Горбачевым, Зиновьев был одним из самых ярких критиков советской системы. При этом он был суровым критиком либеральных ценностей, продвигаемых Западом. В поздних своих работах он крайне негативно оценивал разрушение советской системы, широкое хождение получила его фраза: «Целились в коммунизм, а попали в Россию». В отношении его можно сказать то же, что Андропов говорил о Карпинском: «Плохо, что такие… уходят от нас».
<…>
Когда с приходом Горбачева началась перестройка и страна почувствовала ветер перемен, зашевелились и последние диссиденты, многие из которых уже нашли себя на Западе. Зашевелились они потому, что с наступлением гласности в стране, ставшей политикой власти, у них, борцов за права человека в СССР, стала уходить почва из-под ног. И тогда они выступили с заявлением во французской газете «Фигаро» от имени некоего «Интернационала сопротивления», в котором выставили ряд требований и условий к Горбачеву и к власти, выполнение которых позволит им вернуться в СССР. По сути, это была акция публичного политического шантажа.
Так называемый «Интернационал сопротивления» имел к тому времени небольшую историю. Его создали представители различных эмигрантских кругов из некоторых социалистических стран вместе с «контрас» из Анголы, Кампучии, Афганистана и Никарагуа. В этой организации было несколько лиц, в разное время и по разным мотивам выехавших из СССР. Это были разные люди. Одни из них преуспевали на антисоветском бизнесе, другие не слишком демонстрировали свою враждебность к СССР. Десять человек подписали это письмо: В. Аксенов, В. Буковский, А. и О. Зиновьевы, Э. Кузнецов, Ю. Любимов, В. Максимов, Э. Неизвестный, Ю. Орлов, Л. Плющ.
И Бобков делает встречный ход. Он звонит главному редактору «Московских новостей» Егору Яковлеву и убеждает того перепечатать это заявление диссидентов из «Фигаро». Потому что у нас должны знать точку зрения оппонентов, по сути занявшихся политическим шантажом. И потому, что это письмо на Западе с наслаждением цитируется и обыгрывается.
Яковлев после некоторых возражений согласился, настолько был убедителен Бобков. Яковлев не просто согласился опубликовать это заявление, а дал к нему свой, публицистический комментарий. Так на страницах самой перестроечной и публичной газеты того времени развернулась драма, явившая собой закат диссидентства. При этом вспомним, в стране только второй год перестройки, большие надежды на позитивные перемены в СССР, и никто не думает о перемене строя, еще ни у кого не возникает мысли о крушении самого государства.
<…>
Из книги Павла Фокина «Александр Зиновьев: Прометей отвергнутый» / Павел Фокин. — М.: Молодая гвардия, 2016. — 749[3] с.:ил. — (Жизнь замечательных людей: сер. биогр.; вып. 1605)
<…>
Институт философии как учреждение идеологического профиля всегда был центром борьбы с буржуазной идеологией. Она шла разными средствами и по многим направлениям. Писались разоблачительные труды. Велась критика западных теорий и учений. Поддерживались сторонники в ближнем и дальнем зарубежье. Делегации советских философов, логиков, социологов регулярно выезжали на международные конгрессы и симпозиумы, где встречали противников лицом к лицу. Ездили и по индивидуальным приглашениям. География была самой широкой: Восточная и Западная Европа, Азия, США, Австралия. В Москву встречно приезжали представители разных иностранных институтов, организаций, исследовательских центров. Со всего света. Французы, немцы, поляки, болгары, японцы, китайцы, американцы и др. Встречались с руководством института, общались в секторах, выступали с лекциями для сотрудников, вели дискуссии. Дарили свои книги, приобретали научную продукцию ИФАН. XX съезд КПСС и новая политика партии способствовали активизации международных контактов, а после Международного фестиваля молодёжи и студентов в 1957‑м они и вовсе стали привычным делом.
Зиновьев также бывал на разных встречах с иностранными учёными, выступал на обсуждении их докладов, беседовал частным образом. После того, как на Западе появились переводы его книг, ему тоже начали присылать приглашения для участия в различных научных мероприятиях за границей. Его нескрываемая идейная фронда, антисоветские шуточки, демонстративное презрение к начальству, беспорядочный образ жизни не способствовали тому, чтобы эти приглашения доходили до адресата. Часто они просто безответно валялись в секретариате дирекции, пылились и если случайно попадали ему в руки, то тогда, когда все сроки были давно позади. Иногда он узнавал о том, что его ждали в каком‑нибудь университете или на конференции от приезжих иностранцев, которые спрашивали, почему он не откликнулся на их приглашение. Всё это раздражало, было неприятно.
В 1967 году с 25 августа по 2 сентября в Амстердаме проходил III Международный конгресс по логике, методологии и философии науки. Зиновьев был официально включён в состав советской делегации, которую возглавлял Б. М. Кедров. Были собраны все документы, характеристики, но в итоге выездной визы ему не дали. Это был нонсенс. Он был ведущим логиком страны, доктором наук, профессором. Уже несколько лет не пил. Участвовал в общественной жизни. Неоднократно награждался институтскими премиями и благодарностями. Никто ничего не мог объяснить. Он был настолько раздосадован, что устроил вернувшемуся из поездки Кедрову шутовскую обструкцию: пришёл к нему в кабинет и публично облаял его – буквально, ему прекрасно удавалось подражать гавканью небольшой собачонки.
Тогда он ещё не знал, что причиной всего была обеспокоенность КГБ его общением с иностранными коллегами. Надвигалась новая эпоха. Хрущёвская «оттепель» закончилась, и страну собирались «подморозить». 17 июля 1967 года по предложению председателя КГБ СССР Ю. В. Андропова Политбюро ЦК КПСС приняло постановление об организации Пятого управления КГБ СССР, в функции которого входили контрразведывательная деятельность и предотвращение идеологических диверсий. На многие годы Пятое управление стало грозным оружием партии в борьбе с инакомыслием в СССР. Штатное расписание было утверждено 25 июля. И контора принялась за дело.
Важно было с первых шагов продемонстрировать свою значимость и эффективность. Начали с тех, кто был на виду. Или по алфавиту? В обоих случаях имя Зиновьева числилось среди первых. Очевидно и оформление им документов на визу способствовало активизации работы по анализу и обобщению оперативных данных. А они оказались весьма «перспективными». Зиновьева в Амстердам не пустили, а в ЦК КПСС отправилась аналитическая записка за подписью заместителя председателя КГБ С. Г. Банникова:
«Комитет госбезопасности при Совете Министров СССР располагает данными, что доктор философских наук, завкафедрой философского факультета МГУ Зиновьев Александр Александрович, 1922 года рождения, в период 1957–1958 годов принимал участие в сборищах молодых специалистов‑философов, на которых он выступал с отрицательными взглядами по отдельным вопросам теории марксизма‑ленинизма.
В сентябре 1960 года в Москве в качестве автотуриста находился профессор Колумбийского университета Кляйн, который привёз и вручил Зиновьеву письмо от американца Коми Дэвида. Кляйн и Коми известны органам госбезопасности как лица, принимавшие непосредственное участие в обработке и вербовке советских граждан для работы на американскую разведку.
Вышеуказанное письмо предназначалось для Зиновьева и его единомышленников ФИННА В. К. и ЛАХУТИ Д. Г.
Анализ письма, добытого оперативным путём, показывает, что в нём затронуты вопросы, выходящие за рамки переписки научного характера. В частности, автор письма интересовался состоянием в СССР логики как науки, выяснял отношение Зиновьева к теории марксизма‑ленинизма, просил установить работающих в советских научных учреждениях отдельных учёных и сообщить, над чем они работают.
Как установлено, при обсуждении письма Зиновьев, Лахути, Финн и жена последнего отдавали себе отчёт в том, что Коми Дэвид и Кляйн могут являться американскими разведчиками. Тем не менее Зиновьев дал ответ на все вопросы, передав также американцам стенограмму одной из конференций, состоявшейся в 1957 году, отпечатанную всего в двух экземплярах для служебного пользования.
Ответ на письмо, переданный Зиновьевым Кляйн, был обнаружен в специально оборудованном тайнике в машине американца. С 1960 по 1965 год Зиновьев имел переписку с Кляйн и Коми, систематически посылал им советские издания по философской литературе.
В прошлом Зиновьев злоупотреблял спиртными напитками, на почве чего в его семье возникали ссоры. В настоящее время с женой Зиновьев находится в разводе.
Фотокопия письма, переданного Зиновьевым американцам, прилагается»[1].
Даже неискушённому взгляду видно, что крамола не шибко велика, да тем более с просроченным сроком годности. Но коль бумага пришла, надо на неё реагировать. Профилактика лишней не бывает. Пусть отдел науки и учебных заведений ЦК пригласит этого Зиновьева для беседы и разберётся, в чём там дело. Что за Кляйн да Коми такие! А товарищи пусть продолжают работать.
Разговор состоялся 24 сентября. Встретили его уважительно, любезно.
– Александр Александрович, мы пригласили Вас в связи с поступившей к нам информацией о том, что Вы поддерживаете неформальные контакты с некоторыми американскими гражданами, вызывающими, прямо скажем, подозрения в известного рода деятельности. Мы Вас лично ни в чём не подозреваем, но хотелось бы разобраться в этой неприятной ситуации.
– А о ком, собственно, речь? Мне приходилось встречаться с разными людьми из Америки.
– Не могли бы Вы нам рассказать, кто такие Дэвид Коми и Джордж Кляйн?
– Всё очень просто. Дэвид Коми – профессор Корнелльского университета, член Ассоциации символической логики. Имеет ряд работ о советской логике. Он один из переводчиков моей книги. В Советском Союзе был в 1957 или в 1958 году, точно не помню. Потом ещё через два или полтора года после этого. Джордж Кляйн – профессор какого‑то колледжа и один из редакторов какого‑то философского журнала. Точно не знаю, так как особой Кляйна никогда не интересовался. Он что‑то писал о советской философии, но я его работ не читал. В Советском Союзе первый раз он был вместе с профессором Коми. Во второй раз – то ли в 1959‑м, то ли в 1960‑м, уже после второго приезда профессора Коми.
– Больше Вы с ними не встречались?
– Недавно мне сообщили, что Кляйн был в Москве в прошлом году. Говорят, справлялся обо мне в Институте философии. Но меня в это время в Москве не было.
– А какие у Вас отношения с профессором Коми?
– С профессором Коми я встречался неоднократно. Один или два раза он был у меня дома. Этот факт я не скрывал. В Институте философии о нём знали. Да никто и не придавал этому особого значения. В то время посещение иностранцами частных квартир было довольно обычным явлением. Рекомендация избегать этого появилась позднее. Потом в течение ряда лет я переписывался с профессором Коми и обменивался книгами. Книгами мы обмениваемся до сих пор, а переписка в последние годы как‑то прекратилась.
– А скажите, пожалуйста, что за стенограмму конференции Вы передали профессору Коми? Это ведь была внутриведомственная публикация.
– Когда профессор Коми приезжал во второй раз в Москву или, может быть, даже я переслал по почте, не помню уже, как именно, я передал ему материалы конференции по проблемам логических противоречий, которая проходила у нас в институте. Я на ней выступал с докладом. Стенограмма была отпечатана на гектографе. Конференция была в 1958 году. Вскоре после её окончания в «Вопросах философии» был опубликован подробнейший обзор её, а ряд докладов был затем так или иначе опубликован в различных изданиях. Так что ко времени, когда я в ответ на просьбу профессора Коми подробнее познакомиться с материалами конференции передал (или переслал) ему стенограмму, она уже превратилась в никому не нужную макулатуру. Тем более я это сделал с ведома и разрешения лиц, имевших непосредственное отношение к делу.
– Хорошо. А как Вы познакомились с профессором Кляйном?
– Первая встреча с профессором Кляйном произошла в дирекции Института философии во время беседы его и профессора Коми с сектором логики института. Личных контактов в тот раз я с ним не имел.
– Но Вы с ним потом ещё встречались?
– Да, я встретился с ним в его второй приезд в Москву. Встреча произошла, по всей вероятности, в Институте философии. Профессор Кляйн не имел других путей сообщать мне о своих приездах и желании видеть меня. Он передал мне письмо и книги от профессора Коми, сообщил свой телефон в гостинице «Украина», чтобы договориться о следующей встрече.
– А что было в том письме? Профессор Коми хотел получить от Вас какую‑то специальную информацию?
– Профессор Коми прислал список вопросов о том, где работают и над какими проблемами советские логики. Эти вопросы, как мне показалось, не содержали ничего особенного. Место работы наших логиков и тематика их исследований ни для кого не секрет. Об этом открыто говорилось во время встреч профессора Кляйна и с логиками‑философами, и с логиками‑математиками. Во время многочисленных конференций, симпозиумов и т. п. место работы логиков, как правило, указывается в программах, а о тематике работ говорит само содержание выступлений и публикаций. Ничего тайного. В Советский Союз тогда приезжало много иностранцев. Они бывали в МГУ, ВИНИТИ, Институте автоматики и т. д. И никто не делал тайны из того, о чём спрашивал профессор Коми. Я сам неоднократно был свидетелем того, как логики сообщали иностранцам место своей работы и характер научных интересов. Мы же, в свою очередь, получали от них такого же рода информацию. Об интересующих нас зарубежных логиках мы знали достаточно подробно, где и над чем они работали. Обычный, нормальный обмен информацией! Тем более спрашивал меня человек, пишущий о советской логике. Но в целом письмо меня смутило. Его форма не соответствовала обычному способу обмена научной информацией, с которыми я сталкивался до сих пор.
– Вы кому‑нибудь ещё показывали это письмо?
– Да, я решил посоветоваться с коллегами, как быть в этой ситуации. И мы пришли к выводу, что ответить нужно лишь на те вопросы, которые ни при каких обстоятельствах нельзя истолковать как подозрительные, а на остальные – просто фразой «Не знаю».
– И как Вы потом передали свой ответ профессору Коми?
– На другой день я позвонил профессору Кляйну и сказал, что ответил на вопросы профессора Коми и приготовил для него книги. Кляйн попросил привезти это к гостинице «Украина», так как он вскоре должен был куда‑то ехать и не имел времени для встречи в Институте философии. Мне неудобно было отказать, так как дело выглядело так, что профессор Кляйн мне оказывает услугу, согласившись передать письмо и книги. Я не видел ничего особенного в том, что передал письмо профессору Коми лично через профессора Кляйна. Письмо со справкой о советских логиках (не говоря уже о книгах) не вызывало бы никаких возражений, если бы я его послал профессору Коми и вполне официально, через институт. Это было просто «письмо с оказией», как это вообще часто бывает. А встреча могла быть и в институте, что не изменило бы сути дела. Вообще, как Вы помните, в то время встреч с иностранцами было много, и не всегда было возможно и разумно держаться каких‑то официальных норм, которые на деле были довольно неопределёнными. В своих ответах я не сообщил абсолютно ничего такого, о чём не следовало бы говорить с иностранцами. Не видя в своём поведении ничего криминального, я не задумывался о формальной стороне дела. Мне тогда и в голову не приходило, что именно ей придадут серьёзное значение, да к тому же – много лет спустя[2].
– Спасибо. Всё понятно. Вы правы, что тогда у нас были более безответственные времена. И в Вашем поведении ничего особенно предосудительного нет. Другие вели себя так же. Но, понимаете, нужно всё‑таки не забывать, что мы находимся во враждебном к нам окружении. Могут быть всякие провокации. Нужно быть очень аккуратным в общении с иностранцами. Тем более с американцами. Никто не хочет неприятностей. Пожалуйста, напишите всё, что Вы сейчас рассказали, чтобы мы могли этот вопрос закрыть. Вот бумага. Как можно подробнее.
Перед тем как отпустить, заботливое участие:
– Нет ли у Вас каких пожеланий? Можем мы Вам чем‑то помочь?
– Спасибо. Всё нормально.
– Вы где живёте?
– Снимаю комнату.
– То есть как? Вы же профессор, старший научный сотрудник института.
– Лет пять назад я подавал заявление, но оно так и осталось без решения. Мне этим особенно заниматься некогда. Да я и привык уже.
– Подождите минуту.
Снимает телефонную трубку. Не гневно, но очень строго:
– У меня на приёме сейчас профессор Зиновьев, старший научный сотрудник Института философии. Учёный с мировым именем. И, оказывается, он до сих пор не имеет своей жилплощади. Снимает комнату. Как так? – в ответ какие‑то разъяснения. – Пожалуйста, разберитесь с этим, – вешает трубку. – Александр Александрович, постараемся как‑то решить этот вопрос. Надеемся, что впредь в наших отношениях не будет никаких сложностей. До свидания.
Спустя короткое время, чуть ли не в тот же день, они с Ольгой идут по улице Бабушкина, им навстречу почти бежит человек, как он говорит, сотрудник института, хотя они его никогда не видели. «Александр Александрович! Мы Вас повсюду разыскиваем!» Оказалось, выписан ордер на квартиру. Нужно срочно оформлять документы, въезжать. Чисто советская история!
Так они стали жить на улице Вавилова, в однокомнатной квартире на одиннадцатом этаже. Он искренне радовался. Ходил по полупустой в первое время квартире и удивлялся количеству выключателей. Обстановку соорудили на скорую руку. Где‑то раздобыли дешёвый платяной шкаф отечественной сборки, надёжный, но безобразный. С улицы принесли кирпичи, устроили на них топчан для сна. Точно на дворе стояли какие‑нибудь двадцатые годы. Коллеги были в шоке. Постепенно Ольга всё обиходила, и они зажили молодо и счастливо. В 1971 году здесь у них родилась дочь Полина.
В ЦК КПСС ушла докладная Отдела науки и учебных заведений ЦК: «Зиновьев приглашался в Отдел науки и учебных заведений ЦК КПСС. В беседе и в объяснительной записке Зиновьев в основном подтвердил факты, указанные в информации Комитета госбезопасности, но рассматривал свою связь с Кляйн и Коми как с учёными. Учитывая, что непосредственная связь Зиновьева с американцами Кляйн и Коми не поддерживается с 1965 года, считали бы возможным ограничиться проведённой беседой с Зиновьевым в Отделе науки и учебных заведений ЦК КПСС»[3].
А «товарищи» продолжили работать.
Впереди «товарищей» бежали «товарищи учёные» («доценты с кандидатами»). Его восхождение не осталось без завистливого участия коллег. К концу шестидесятых он всё явственнее начал ощущать настойчивое противодействие себе и своим ученикам. Оно шло не от кондовых марксистов сталинского призыва, которым такое поведение полагалось по их сути. Отнюдь. Они‑то как раз относились к нему достаточно миролюбиво и даже время от времени поддерживали (в частности во время организации защиты докторской диссертации). Его негласно, но достаточно эффективно тормозили представители так называемых либеральных взглядов, те, кто числил себя среди творческого актива советской философии. Для того чтобы оттеснить конкурента, им не нужно было устраивать разгромные собрания и произносить позорные обличительные речи. Всё делалось тихо, рутинно, на уровне бумаг и канцелярии.
Двулично.
То же участие в международных поездках. При обсуждении кандидатур членов делегации все высказывались за него однозначно и безоговорочно, награждая комплиментами и похвалами. Писалась характеристика в самых положительных словах, хоть на доску почёта вывешивай: «Активно участвует в общественной жизни, систематически читает лекции в сети партийного просвещения и участвует в работе методологических семинаров. Политически выдержан, морально устойчив»[4]. А потом пакет документов отправлялся на утверждение в ЦК и с ним неформальная сопроводительная записка с комментариями, после которых его фамилия исчезала из списка. Никаких следов. Все негодуют. Возмущаются.
И удовлетворённо потирают руки.
[1] РГАНИ Ф. 5. Оп. 59. Д. 46. Л. 231–232.
[2] Цит. по: РГАНИ. Ф. 5. Оп. 59. Д. 46. Л. 233–239.
[3] РГАНИ. Ф. 5. Оп. 59. Д. 46. Л. 240.
[4] Архив отдела кадров ИФ РАН.
<…>
То, что они вскоре отправятся «за бугор», они ещё не знают. Возможны варианты. «Имеющиеся в Комитете госбезопасности материалы свидетельствуют о том, что вся деятельность ЗИНОВЬЕВА является противоправной и есть юридические основания для привлечения его к уголовной ответственности»[1].
И привлекли бы, да всё та же международная общественность мешает, проклятая!
«Однако эту меру пресечения антисоветской деятельности ЗИНОВЬЕВА, по нашему мнению, в настоящее время применять нецелесообразно по той причине, что, по заявлению ряда лиц, близко знающих ЗИНОВЬЕВА, он ранее лечился от алкоголизма, психически неуравновешен, страдает манией величия. Эти обстоятельства могли бы (в случае привлечения ЗИНОВЬЕВА к уголовной ответственности) послужить причиной и мотивами для признания его судом психически больным с направлением на принудительное лечение. С учётом развязанной на Западе кампании вокруг психиатрии в СССР эта мера пресечения представляется нецелесообразной»[2].
А как всё могло бы славно устроиться! Но… Приходится идти на уступки.
«Известно, что ЗИНОВЬЕВУ поступили приглашения для участия в симпозиумах, чтения лекций по логике в некоторых университетах Западной Европы и США, а также частное приглашение из Франции. ЗИНОВЬЕВ делает попытки оформить документы на выезд за границу совместно с женой и дочерью дошкольного возраста.
Комитет госбезопасности считает возможным разрешить ЗИНОВЬЕВУ и его семье выезд в одну из капиталистических стран в частном порядке и закрыть ему въезд в СССР. Вопрос о лишении советского гражданства решить в зависимости от поведения за рубежом»[3].
Данная записка датирована 28 июня. А уже 17 июля Зиновьевым выписаны заграничные паспорта. Через день их приглашают в ОВИР. Ольга Зиновьева вспоминает: «Конец июля 1978 года, среда, Колпачный переулок, кабинет начальника ОВИРа товарища Иванова <…>. Нас провожало большое количество друзей, которые остались на улице, будучи готовыми к любой провокации, например, в виде „воронка“, в котором нас могли увезти куда угодно.
– Здравствуйте. Получите документы на выезд в ФРГ до 6 августа.
– А если мы не захотим поехать?
– Тогда бесплатно поедете в другую сторону, на Восток или на Север. По отдельности, лишённые родительских прав, у дочери будет изменено имя, и её поместят в отдалённый детский дом.
– А к чему такая спешка?
– Боюсь, иначе вы успеете изуродовать всех наших сотрудников.
То был откровенный намёк на историю, незадолго до этого разыгравшуюся у нас на лестничной площадке, когда двухкилограммовым латунным пестиком я защищала Александра от верзилы, притворившегося пьяным. Он пытался задушить моего мужа, возвращавшегося со встречи с иностранными журналистами, и вместо того, чтобы врезать нападающему по затылку (я отдавала себе отчёт, что тогда мне наверняка припишут уголовное дело), всю силу ненависти к мерзавцу я, защищая мужа, вложила в удар пестиком по правому плечу. Раздался хруст перелома, рука „пьяного“ провисла, как плеть, он отпустил мужа, повернулся ко мне и трезвым голосом произнёс: „Во даёт!.. Во даёт!“ И пошёл вниз к ожидавшим его товарищам по службе»[4].
Возможно, как раз в связи с этим инцидентом Ольге Зиновьевой был уделён целый абзац в цитированной выше записке КГБ: «Непосредственное участие в антисоветской деятельности ЗИНОВЬЕВА принимает его жена – ЗИНОВЬЕВА О. М., 1945 года рождения, беспартийная, домашняя хозяйка, которая полностью разделяет его враждебные взгляды, резко отрицательно относится к советской действительности»[5]. Текст, если отрешиться от обстоятельств, невероятно комичный – Зиновьев бы смешнее не придумал: «домашняя хозяйка, которая полностью разделяет его враждебные взгляды, резко отрицательно относится к советской действительности»! Ну просто террористка в фартуке!
В их паспортах в графе «цель поездки» стоял штамп: «Частная поездка».
«Скромно, благопристойно», как сказал поэт.
А чтоб никто не сомневался в «благопристойности», срок действия паспорта назначен аж до 17 июля 1981 года!
«Мы далеки от трагичности».
Власти, наученные опытом выдворения Солженицына, когда только глухой не услышал имени опального писателя, в отношении Зиновьева приняли диаметрально противоположную стратегию поведения. О нём не сказали ни одного слова. Да и почему бы? В связи с чем? Простая советская семья выезжает за рубеж по частному приглашению. Наверное, в гости. К родственникам. Отдохнуть. Повидаться с друзьями. Сходить в музей. Прикупить чего‑нибудь. Что тут такого? Что особенного ? Фамилия выезжающих самая обычная, русская: Зиновьевых в стране тысячи. Имена тем более: каждый второй у нас – Александр, Ольга – через одну. Нет никаких оснований говорить.
Его не стали сажать в тюрьму. Помешать в психушку. Высылать в ссылку. Расстреливать.
Его решили умолчать.
Кто был такой мудрый, кто придумал ему эту казнь?
Или у них это случайно получилось? Бессознательно? Инстинктивно?
Как всё в Ибанске.
Решение их вопроса было сколь ожидаемым, столь и внезапным.
«Приказание покинуть страну застало нас врасплох и ввергло в шоковое состояние. Для нас высылка из страны была наказанием, которое было с какой‑то точки зрения предпочтительнее тюрьмы и внутренней ссылки. Однако тюрьма и внутренняя ссылка должны были окончиться, и мы могли вернуться к нормальной жизни, пусть на более низком уровне. Высылка же на Запад была навечно, мы это понимали, и это пугало нас больше всего. К тому же я был далеко не молод, у нас была маленькая дочь. Оля знала, что с её профессией найти работу на Западе будет практически невозможно. На Западе у нас не было никаких родных. Для нас как для глубоко русских людей жизнь вне России казалась просто невозможной. Но и оставаться было нельзя. <…> И мысли о судьбе дочери тут сыграли свою роль. Мы понимали, что в качестве моей дочери её ожидает нелёгкая судьба, если мы откажемся от выезда на Запад»[6].
Начались сборы. Распоряжения. Нужно было понять, что делать с квартирой. Что из вещей оставить, что взять с собой.
Связались с посольством ФРГ. Атташе по культуре Дорис Шенк взялась доставить им в Германию документы и фотографии, которые они не имели права вывезти, рисунки Александра и Полины. Рукопись начатого романа и часть архива передали итальянскому журналисту Пьетро Остеллино для переправки на Запад по дипломатическим каналам.
Потянулась вереница прощаний. Дверь практически не закрывалась. Приходили родственники. Знакомые. Журналисты. Кто‑то поздравлял, кто‑то тихо завидовал, кто‑то неподдельно печалился. Обсуждали, расспрашивали, давали советы. Они раздаривали книги, рисунки, вещи – на память.
С собой брали минимум, да и не было возможности везти какой‑то багаж. Они ведь официально не выезжали на постоянное жительство. В формулировке «частная поездка» было и это коварство. Только носильные вещи и предметы первой необходимости. В обход правил взяли детские книжки и пластинки со сказками – для Полины. Игрушки. Кто‑то подарил ей детскую гитару. Прихватили зачем‑то и её.
Труднее всего было с живописью. Вставало препятствие в виде закона о перемещении через границу произведений искусства. Раздаривать, расставаться не хотелось. Особенно с «Художником и его моделью». Это было слишком личное высказывание. Интимное. Заветное. Решили – разрезать. Пополам. Как уже разрезали свою жизнь. Она оказалась на одной половине. Он остался на другой. Может быть, не стоило этого делать, но тогда иных вариантов не нашлось.
Накануне отъезда, 5 августа, собрались все братья Зиновьевы: Александр, Владимир, Николай, Василий, Алексей. Всем всё было понятно. Без лишних слов. Съездили на Домодедовское кладбище. Поклонились родительским могилам. Отцу. Матери. Вспомнили Пахтино, родной Дом, трудное и счастливое детство. И с особой мощью почувствовали ту древнюю, корневую, неубывающую силу отечества, которая питала их, держала на ногах, берегла все эти годы. Они были в тот час богатырями Земли Русской. Они унесли в себе этот богатырский дух в новую жизнь. Каждому предстояли испытания. Все – выстояли.
Как самое дорогое, отдал Александр братьям «Зияющие высоты». Книгу их судьбы.
Ночью почти не спали. Серенькое московское утро предвещало пасмурный день. Было прохладно, около двадцати градусов. Того и гляди, пойдёт дождь[7]. Вылет из Шереметьева вечерним рейсом, но нужно ещё добраться до аэропорта, пройти разные формальности, значит, выезжать надо днём, заранее.
Стали собираться провожающие. Говорили негромко, мало. В основном какие‑то обыденные реплики. Как в доме покойника, перед похоронами. Всё никак не верится, что через несколько часов они покинут свой дом навсегда. Может быть, через год им разрешат вернуться. Надо надеяться на лучшее. И жить реальностью.
Журналистам он говорит, что не намерен принимать участие в каких‑либо политических акциях. Сообщает, что получил приглашение читать лекции в университетах Оксфорда и Кембриджа, в колледжах США, надеется воспользоваться ими в будущем.
Ольга, как всегда, улыбчива и энергична, но и в ней чувствуется тревога. Беззаботнее всех Полина. Она сразу же, как узнала, рассказала всем подружкам во дворе, что они едут в Мюнхен, и теперь с нетерпением ждёт путешествия. На самолёте! За границу!
Удаётся несколько оживить атмосферу. Садятся за стол. Ну, на посошок!
Несколько человек на своих машинах. Остальные заказывают такси. Составляется большой кортеж, машин двадцать.
Они едут в кургузом «запорожце». Молчат. Смотрят в окна. Прощаются с Москвой. «Москва – великий город. Один из самых великих городов мира во всех отношениях. А если учесть напряжение жизни, то, может быть, самый великий. Пульс мира бьётся сейчас здесь, в Москве. Москва – всё что угодно, только не провинция. Париж и Лондон теперь больше провинция, чем Москва. Я уж не говорю о Риме, Вене, Мадриде и прочих городах Европы. Нет, Москва давно не провинция»[8].
Он любит этот город. Он знает его вдоль и поперёк. Сколько километров исхожено по проспекту Мира, по Бульварному кольцу, по Моховой, по Горького, по проспекту Маркса, Ленинскому проспекту, Профсоюзной… Днём, ночью… В дождь, в жару, в стужу… Каких только приключений не было! И радости, и огорчения. И счастье… Он странный, этот Город. Он раздражает, он злит, отнимает силы. И он же утешает, бодрит, заряжает энергией. Он, как водка. Как б… Этот Город. Город – вызов. Город – призыв.
В «Светлом будущем» он написал целый «Гимн Москве». Свой, зиновьевский, ни с чем не сравнимый: «Приходилось ли вам наблюдать человека, нагло и успешно делающего карьеру? Вы видите, что он – циник, интриган, проходимец, ловкач. Вам противно. Но вас тянет к нему. И временами вы даже восхищаетесь: вот, мол, мерзавец даёт! Москва очень напоминает такого человека. Она нагло и уверенно делает карьеру. Серенькая‑серенькая, а вылезает‑таки в фигуру номер один. А кто из наших вождей поначалу не казался сереньким?! Пройдёт каких‑нибудь сто лет, и история Москвы нашего периода будет интриговать человечество не меньше, чем история Парижа времён Великой французской революции»[9].
Как он будет жить вне Москвы?
Без Москвы.
…Сюда я больше не ездок.
Пойду искать по свету,
Где оскорблённому есть сердцу уголок.
УХОДЯ, ЗАБЕРИ УРНУ СО СВОИМ ПРАХОМ С СОБОЙ!
В аэропорту – прощальные рукопожатия, объятия. У женщин слёзы на глазах. Нет, этого не может быть! Их приглашают на досмотр. Длинные, пустынные, полутёмные коридоры. Лестницы. Безлико перебирают вещи. Безлико проверяют документы. Пограничник изымает вкладыши возвратных виз: «Они вам не понадобятся». Опять лестницы, коридоры. И вдруг они выходят в стеклянный переход, ведущий к лётному полю, к самолёту. Их провели отдельным путём, мимо зала с провожающими, чтобы те… Что? Не устроили митинг? Не дебоширили? Или просто, чтобы не смогли в последний раз помахать рукой? Какая подлость. Даже здесь. В последнюю минуту. Они смотрят по сторонам. Да, вон там, у забора, наши. Всё‑таки свиделись. Они машут друг другу – приветствуют. Сопровождающие – конвой? – торопят.
Эти проводы запомнят все. Не сговариваясь, они опишут их в письмах, которые полетят им вдогонку и которые они будут читать как эпилог ибанской фантасмагории. Той, что реальнее всякой реальности. Живее всех живых.
«Если бы видели, что творилось после того, как мы с вами простились. Более 40 минут мы всё ждали, что вы покажетесь на „козырьке“ 2‑го этажа. Но этого не произошло. Звонили администрации. И всё безрезультатно. И только Наташа обнаружила вас на „пятачке“ незадолго до посадки на самолёт и сообщила нам. И тогда толпа в 30–40 человек „пулей“ вылетела из помещения и бросилась бежать к решётке аэродрома. Впереди всех бежала, как „паровоз“, Женя, а за ней и все остальные. Даже движение машин и то остановилось. Это было что‑то невообразимое. И вот только тогда мы вас увидели с Полинкой на руках. И поняли, что провожаем вас надолго, если не навсегда. Увидели, как вас оттеснили. А потом уже у трапа самолёта. Разошлись только тогда, когда самолёт стартовал. Понятно, что в письме невозможно передать наши чувства и переживания. Можно ещё добавить, что за нами серьёзно наблюдали и в т. ч. с работы» (Н. А. Зиновьев)[10].
«До сих пор вспоминаю, как мы вас провожали. Триста раз я знаю, что когда попадаешь в толпу, даже из хороших людей, нечего рассчитывать на этот самый коллективный разум. Его просто нет. Ведь мы два часа стояли и таращили глаза на эту площадку, по которой вы должны были пройти после таможни. И ведь были там люди, которые уже не одного человека проводили и знают всю эту технологию: и что окна везде стеклянные и через них видно, как продвигаются к таможне, и что есть второй выход, и что, вероятнее всего, вас через него и пропустят… И все стояли как будто загипнотизированные, и уже было ясно, что что‑то не так, а всё равно все стояли и чего‑то ждали. Если бы не три отъявленных (как я теперь понимаю) индивидуума – Мила, Тамара и я, – каждый из которых по отдельности оторвался от этого организма и пошёл обшаривать местность, мы бы вас так и не увидели. Там, в зале у входа, стояли 4 каких‑то невыразительных типа, и Наташа Владимова со свойственной ей непосредственностью и темпераментом показывала на одного пальцем и кричала на весь зал: „Вот этот! Вот этот! Я его ещё в этой, ну это… в Калуге видела!“ А потом ещё появился парнишка лет 25, такой коренастый, в красной маечке и джинсах, и он как‑то встал вместе со всеми и тоже стал ждать. И видно было, что он никого не знает. И вот ни к кому не подошли, а к нему подошёл какой‑то тип и спросил, кого он провожает. А тот ответил, и притом с большим достоинством: „Александра Александровича!“ И отвернулся от него. Я подумала, что это, наверное, тот самый бескорыстный читатель, который не покушался на личное знакомство, а проводить пришёл. И ещё про Генисаретского. Я ему ещё тогда, на балконе, сказала, что это ужасно хорошо, что он пришёл. А он рассказал, что накануне были поминки по Эдику Зильберману и была куча народу и что они 4 часа спорили про „Высоты“ и все переругались, кричали, что никогда не простят. Этот цвет нашей философско‑методологической‑востоковедческой мысли сразу как‑то представился в виде собрания самосекомых унтер‑офицерских вдов, что и поминальному жанру вполне соответствует» (Н. И. Осьмакова)[11].
«Конечно же все родные после того, как увидели улетающий самолёт, явно были не в себе и инстинктивно стремились быть вместе. А вот с квартирой вашей произошли занятные метаморфозы. Когда мы все уехали на аэродром. В ней появился Венечка Ерофеев с приятелем и начал срочно допивать оставшееся вино. Всё это продолжалось довольно долго, пока Анна Александровна не догадалась сказать им, что собирается уходить. Тогда Венечка с приятелем исчезли, прихватив с собой (Оленька, увы!!!) подаренную Вам Нат. Ивановной зап. книгу, которая к тому времени была подарена мне и легкомысленно оставлена мною на подоконнике. <…> С исчезновением Венечки квартира несколько утихла. С тем, чтобы через некоторое время встретить вернувшихся с аэродрома и не пожелавших расстаться родственников и знакомых. Подробности их пребывания мне не совсем известны» (А. М. Федина)[12].
«По имеющимся сведениям в вашем доме после отбытия оставались некоторые товарищи, в т. ч. осведомители и пьяницы, которые вели себя подобающим каждому образом. Далее произошёл вынос холодильника вместе с оставшейся едой и фонаря из кухни, с последующим сбором родственников» (Т. А. Зиновьева)[13].
«После ваших проводов 6.08 мы с аэродрома снова заехали на вашу квартиру и сидели до 23.00. Выпили за мягкую посадку» (Алексей А. Зиновьев)[14].
Прощай, Ибанск!
Он снова в небе над Германией! Но на этот раз не в кабине штурмовика, любимого «летающего танка» Ил‑2, а в мягких креслах пассажирского Боинга‑737. На хвосте не красная звезда Советской армии, а жёлтый круг Lufthansa. Рядом вместо стрелка – жена и дочь. Тридцать три года прошло с той победной весны. И как же всё переменилось! Он, рисковавший жизнью ради родной страны, ею отвергнут. Страна врага, которую он с ненавистью бомбил, ждёт его, чтобы предоставить кров. Убежище. Абсурд! Убежище от Родины! Чушь! Бред какой‑то.
Стюардесса мило улыбается. Предлагает воду. Приносят ужин.
Комфорт. Чистота. Свет.
Тот Свет.
От всего этого не по себе. Пройдут – пролетят (банальный каламбур!) – два‑три часа и… надо снова научиться жить.
…Надо, чтоб душа окаменела…
…Надо память до конца убить…
Изгнание – вещь серьёзная.
[1] Архив Президента РФ. Ф. 3. Оп. 70. Д. 1105. Л. 43.
[2] Там же.
[3] Там же. Л. 44.
[4] Дневники Ольги Зиновьевой // http://zinoviev.info/wps/archives/495.
[5] Архив Президента РФ. Ф. 3. Оп. 70. Д. 1105. Л. 43.
[6] Зиновьев А. А. Исповедь отщепенца. С. 442.
[7] Погода // Правда. 1978. 6 августа.
[8] Зиновьев А. А. Светлое будущее. С. 249.
[9] Зиновьев А. А. Светлое будущее. С. 252.
[10] Архив О. М. Зиновьевой.
[11] Архив О. М. Зиновьевой.
[12] Там же.
[13] Там же.
[14] Там же.
<…>
<…>