Сергей Никольский: А.А. Зиновьев: размышления о советском человеке и советском бытии

Ярославский педагогический вестник — 2021 — № 3 (120)

Никольский Сергей Анатольевич, доктор философских наук, руководитель сектора философии культуры Института философии РАН, главный научный сотрудник Института философии РАН

Исследование проблематики советского бытия с необходимостью предполагает изучение наследия, оставленного отечественными философами. В связи с этим фигура А. А. Зиновьева — филосо­фа и литератора, кабинетного ученого и участника реальных жизненных событий, знавшего жизнь в СССР и Европе, — одна из центральных. Его мыс­ли о советском вообще и советском человеке, в частности, рассеяны по многим социологическим, публицистическим и художественным текстам. Но везде их автор — один и тот же в своем неизмен­ном статусе «сам себе суверенное государство». Все тексты — поток его личных размышлений, вы­ражение его особой позиции, без ссылок и адре­сации к каким бы то ни было прошлым или со­временным ему исследованиям советского чело­века и общества. И это небрежение результатами творчества других, не достойных, как он прямо заявляет, не только критического разбора, но и упоминания, — его личная позиция современника и судьи эпохи.

В систематизированном виде точка зрения ав­тора в отношении феномена «советского», и со­ветского человека как его части, представлена в монографиях «Нашей юности полет» (1981), «Гомо советикус» (1982) и «Коммунизм как реаль­ность» (1990), которые и станут главным предме­том нашего внимания.

Свою попытку описать и проанализировать феномен «советское» Зиновьев, в отличие от мно­гих других, менее взыскательных к себе и более самонадеянных исследователей, охарактеризовал так: «После хрущевского доклада засветилась надежда на то, что кое-что можно сделать извест­ным, причем — под своим именем, а не анонимно, как я делал до тех пор. И я сделал попытку напи­сать что-то для печати. Но ничего из написанного мною не удовлетворяло меня. “Слабо, — говорил я себе, — односторонне, фрагментарно, поверхност­но, надуманно, сентиментально. Ты же пережил исторический ураган, а не отрепетированный спектакль расчётливо поступавших разумных существ. В жизни не было четкого разделения на актеров и зрителей, на сцену и кулисы, на режис­серов и исполнителей. А что делать? Что может сказать песчинка, несомая Великим Ураганом, о всем Урагане?”» [Зиновьев, 2010, с. 160].

Сказанное Зиновьевым верно, но лишь отча­сти. И то, что избранная им позиция понимания, умеренного ностальгического восхваления и столь же умеренного рационального осуждения дей­ствительности сознательно ограничена, происте­кает из его мировоззрения. Попробую представить некоторые его особенности, которые полагаю наиболее важными.

Прежде всего, мировоззрение Зиновьева фата­листично в части его представлений о российском человеке. Автор, хорошо знавший жизнь и людей, в этом неявно следует многим из своих великих предшественников в отечественной словесности. Его суждения о российском человеке близки по­зициям Н. С. Лескова, А. П. Чехова, А. М. Горько­го, А. П. Платонова [Никольский, 2015; Неретина, 2019]. Так, он полагает, что от времени призвания варягов на русскую землю, в которой нет порядка и который сами люди, населяющие ее, установить не могут, русский человек изменился мало.

Российский (в ХХ в. — советский) человек, в отличие от представителей многих европейских этносов, в своем жизнеустроении следует опреде­ленному направляющему мировоззренческому конструкту. Из двух, известных истории — делово­го и коммунального — он всегда избирает второй. И если в деловом конструкте люди ориентирова­ны, в первую очередь, на удовлетворение своих жизненных материальных и духовных потребно­стей, то в коммунальном — их отношения, прежде всего, определяются вынужденностью совместно­го бытия, заботой о том, как в этих отношениях устроиться. Не само дело, а условия, обстоятель­ства делания, при том, что до самого дела очередь далеко не первая и не всегда наступает, — характе­ристика этого конструкта. «Я утверждаю, — пишет Зиновьев, — что именно различие этих аспектов, устойчивые взаимоотношения между ними и до­минирование того или иного из них над всеми прочими аспектами жизни людей образует самую глубокую основу различия между западным ти­пом общества и тем его типом, который развился в Советском Союзе после революции 1917 г. и в ряде других стран (Китай, Вьетнам, страны Во­сточной Европы до 80-х гг.) и который я называю коммунистическим» [Зиновьев, 2020, с. 18].

Зиновьев полагает, что коммунизм и его про­дукт — советский человек — обнаружили и приняли как данность тот факт, что наличествующая ранее в истории эксплуатация одних людей другими и различные формы социального и экономического неравенства при советском строе не только не уничтожаются, но, изменив формы, еще более усиливаются [Зиновьев, 2012]. Тем самым, по крайней мере, в советской модели, разрушается сама принципиальная основа коммунизма — «про­летарии — соединяйтесь» и «условие развития каждого есть условие развития всех». Реализован­ная в СССР коммунальность выражается форму­лой «человек человеку волк». Ее суть — борьба людей за существование и за улучшение своих позиций в обществе как нечто во многом чуждое и враждебное, как то, что не отдает свои блага чело­веку без усилий и борьбы. Борьба всех против всех — не только открытый Гоббсом принцип жиз­ни буржуазного общества, но основа жизни людей вообще. Принципы коммунальности — меньше дать и больше взять; меньше риска и больше вы­годы; меньше ответственности и больше почета; меньше зависимости от других и больше зависи­мости других от тебя.

Именно эту коммунистическую коммунальность в СССР, утверждает Зиновьев, открыл и олицетворял собой Сталин — один из наиболее адекватных для России правителей, оказавшийся во главе страны не благодаря личностным осо­бенностям, но в результате реакции на потребно­сти и чаяния общества. Его масштабы как истори­ческой личности определяются «не способностью понимать объективную сущность происходящих событий и объективные тенденции исторического процесса в данное время, а тем, насколько его личная деятельность совпадает с объективными закономерностями нарождающегося общества и насколько она способствует реализации его объек­тивных тенденций» [Зиновьев, 2010, с. 6-7]. При этом сознание справедливости происходящего владеет подавляющим большинством участников событий, и они всеми силами поддерживают ста­линский режим.

В этом контексте, например, репрессии не бы­ли преступлением против народа. Они были сов­местным делом народа и власти, поскольку отве­чали тогдашним понятиям правды и справедливо­сти. Советское общество строили миллионы лю­дей. «Они были участниками процесса. Они были помощниками палачей, палачами и жертвами па­лачей. Они были и объектом, и субъектом строи­тельства. Они были власть и сфера приложения власти. Создание нового общества было, прежде всего, организацией населения в стандартные коллективы, организация жизни коллективов по образцам, которые впервые изобретались в ги­гантском массовом процессе путем эксперимен­тов, проб, ошибок. Создание нового общества — воспитание людей, выведение человека, который сам, без подсказки властей и без насилия, стано­вился носителем новых общественных отноше­ний» [Зиновьев, 2010, с. 16-17].

Но из кого, из какого материала «выводится» «новый человек»? Сколь глубоки присущие рос­сиянам «традиционные скрепы», как мы выража­емся сегодня? Зиновьев полагает, что в истории «имеет силу закон адекватности базисных орга­низмов и построенного из них социального орга­низма. Из клопов или тараканов не построишь общество такого вида и масштаба, какими явля­ются западные страны. Более того, не любой че­ловеческий материал способен на это» [Зиновьев, 2020, с. 10]. Что же до конкретной советской ситу­ации, то автор отмечает: Сталин «с самого начала знал цену людям, понимал, какая это мразь — народные массы, знал, что разговоры о высоком уровне сознательности как условии коммунизма суть вздор. Сталин обращался с людьми адекватно их реальной ценности. Его репрессии принесли ему больше божеского почитания, чем ежегодные копеечные снижения цен на продукты питания. Сталин знал, кто мы, а мы знали, что он это знает. Мы в глубине души признавали адекватность происходящего нашей реальной человеческой натуре» [Зиновьев, 2010, с. 25].

Впрочем, особого труда советскому человеку это не стоило. В отличие от человека западного, у советского нет убеждений. Вместо них есть сте­реотип поведения, никаких убеждений не предпо­лагающий и потому с любыми убеждениями сов­местимый [Зиновьев, 2000, с. 5]. В своем поведе­нии «гомосос» не руководствуется принципами морали. Но это ему и не нужно, так как его пове­дение определяется другими механизмами — вла­стью коллектива, государственной идеологией, принудительным трудом, которые более эффек­тивны. Но он вместе с тем признает и некоторые элементарные моральные нормы, поэтому в доно­сах на ближних пишет только правду [Зиновьев, 2000, с. 40].

Зиновьев, и это еще одна характеристика его взгляда на советский мир, признает работу совет­ской тайной полиции справедливой и адекватной целям советского общества. «Как работали Орга­ны в смысле репрессий, общеизвестно. Но поче­му-то выпала из поля внимания та гигантская ра­бота, которую они проделали по очистке общества от всякого рода мрази и по воспитанию масс лю­дей. Я утверждаю с полной ответственностью за свои слова: новое общество с его системой орга­низации и управления было бы невозможно без Органов и без той роли, какую они сыграли в ста­линские времена» [Зиновьев, 2010, с. 30].

Автор текста «Нашей юности полет», как вид­но читателю, не утруждает себя размышлениями по поводу еще одной важной сферы деятельности органов — целенаправленного и систематического уничтожения целых социальных слоев российско­го общества (дворянства, духовенства, чиновни­чества, зажиточного крестьянства), то есть всех, кто обладал собственностью или имел отношение к формам ее легитимации. Для него все эти люди, равно как и их гонители, — «мразь». И общие сло­ва про «позитивную работу органов по «воспитанию» «новых людей» мало что в этой общей оценке меняют. По его мнению, работа «органов» была необходима. Нужен был всеобщий подъем, а для этого «людей надо было держать в страхе и в напряжении. … Без подъема мы ничего не сделали бы. Погибли бы. А подъем без страха не бывает» [Зиновьев, 2010, с. 105], — говорит один из героев текста, выражая позицию Зиновьева.

Но для чего подъем? Для созидания? Да. Но и для противостояния всему миру. Ведь весь мир в той или иной степени, как и Россия до Октября, жил по законам частной собственности и верхо­венства права. И лишь СССР не только не жил так, но и открыто заявлял о необходимости весь мир заставить жить по своим правилам, реально готовил такого рода революционную переделку. Отсюда — необходимость «подъема» на основе напряжения и страха. Но описания и раскрытия этого механизма в тексте Зиновьева нет. Можно ли в этом случае считать позицию «социального мыслителя» полной и корректной?

Ради «целостности» своего мировидения Зино­вьев иногда позволяет себе использовать явно ложную информацию. Так, вопреки историческим свидетельствам, подкрепленным, например, тек­стами писателей-фронтовиков, не доверять кото­рым как непосредственным участникам событий нельзя, он утверждает: «Как бы плохо ни было в колхозах, большинство крестьян уже не хотело от них отказываться. Тяга людей к коллективной жизни (причем — без хозяев, с активным участием в этой жизни) была неслыханной ранее нигде и никогда» [Зиновьев, 2010, с. 33].

Характеристику мировоззрения Зиновьева можно было бы продолжать далее, однако чтобы показать его нередко далекий от объективности и в целом апологетический по отношению к совет­скому строю характер, сказанного, думаю, доста­точно. Как можно охарактеризовать его воззре­ния? Безусловно, это род сочувственного понима­ния, но без анализа причин как феномен «совет­ского» стал возможен, из каких корней он произ­рос, какими питательными веществами (как внешними, так и его собственными) питался.

Что вовсе опускает, о чем не говорит автор «Гомо советикуса»? Или говорит метафорически, как, например, в следующем тезисе: «Мы суть характерный продукт революции, — ее самый лучший и чистый продукт, но продукт двойствен­ный — продукт легенды революции и ее реально­сти. Мы впитали в себя легенду революции, но восстали против ее реальности» [Зиновьев, 2010, с. 24]. В этой мысли, на мой взгляд, прежде всего, опускаются содержание и технология воплощения в жизнь «революционной легенды». Поясню.

В текстах Зиновьева практически нет анализа главного, что составило бы предмет применения марксизма на русской почве, — идеологического обоснования необходимости уничтожения соб­ственности не только как атрибута эксплуататора- буржуа, но и как фундаментального свойства че­ловеческой природы. Российские революционеры на практике быстро поняли, что просто отделить собственность от человека, владеющего ею и тем более не желающего отказываться от нее самой и от понятия о ней, без того, чтобы уничтожить этого человека, нельзя. И они поставили знак ра­венства между собственностью и смертью, пойдя в этом так далеко, как никогда не мыслили осно­ватели марксизма.

Так, к примеру, Маркс и Энгельс предполагали, что по мере развития науки и технологий сельские труженики будут вынуждены отказаться от участ­ков земли малых размеров — использовать на них технику станет невыгодным. По этой причине, считали они, возможно возникновение организа­ционных форм как «ассоциаций товаропроизводи­телей». Что это будут за формы, они не предпола­гали.

Как это предположение использовали больше­вики? Во-первых, они заявили: если при капита­лизме земля является частной собственностью отдельных хозяев, с которым нужно на правовой основе решать вопрос о создании больших участ­ков для использования техники, то в СССР земля объявлена государственной собственностью и власть свободна в своем решении о создании кол­лективных землепользователей. Более того, даже с самими частными собственниками, не желающи­ми менять способы хозяйствования, власть по «классовому принципу» может распорядиться своевольно — отобрать имущество и лишить сво­боды, а если случится, то и жизни. Что до коллек­тивизированных сельских товаропроизводителей, то от продажи за рубеж отбираемой у них продук­ции и должно произойти технико-технологическое переустройство российского села.

Провозглашая уничтожение частной собствен­ности, Маркс и Энгельс [Маркс, 1974] имели в виду ту собственность капиталистов, посредством которой осуществляется эксплуатация человека человеком, а отнюдь не трудовую или какую-либо иную некапиталистическую или мелкокапитали­стическую собственность, предполагающую, как у крестьянина, самоэксплуатацию. Впрочем, для реализации этого общего принципа на практике в реальности не существовало иного мерила, кроме конкретного решения любого конкретного боль­шевика в каждом отдельном случае. Именно он самочинно и своевольно всегда определял, какого рода собственность перед ним, а испытывая страх перед своими товарищами за излишнюю «мягко­телость», всегда направлял дело в духе «лучше перекланяться…»

Поэтому российские коммунисты изначально объявили себя врагами собственности любой, собственности вообще — собственности как родо­вого свойства человека, включая также и прежде всего трудовую собственность российского кре­стьянства. Крестьянство — даже при условном его разграничении на кулаков, середняков и бедняков, как известно, изначально было обозначено как слой мелкой буржуазии, которая «рождает капи­тализм и буржуазию постоянно, ежедневно, еже­часно, стихийно и в массовом масштабе» [Ленин, 1981, с. 6]. И логикой вещей случалось так, что на место эксплуататоров-капиталистов партия рус­ских коммунистов поставила себя, созданный ею бюрократический властный аппарат и новый классовый тип политической полиции, назначив цель: готовить мировую революция, определив Россию в качестве ее материальной базы и потому нещадно эксплуатируя единственный материаль­ный ресурс страны — человеческий потенциал об­щества, деревни прежде всего. Вторым достиже­нием русского марксизма стало уничтожение главного принципа организации общества — вер­ховенства права. На его место было помещено «революционное правосознание» — легитимиро­ванный произвол правящей партии, от нижних до верхних ее этажей. Эту особенность отечествен­ного «коммунального коммунистического обще­ства» Зиновьев также обходит молчанием.

В завершение хотел бы выразить несогласие с одной из важных идей А. А. Зиновьева относи­тельно невозможности для советского человека выбраться из тисков советского царства необхо­димости в пространство личной свободы. Эту идею, очевидно, было бы трудно оспорить, если бы не множество противоположного характера жизненных примеров, включая и собственный пример Зиновьева — ученого, воина, оппонента советской власти. А это означает, что победа чело­века над обстоятельствами возможна, не все доро­ги закрыты и не все возможности исчерпаны.

Библиографический список

1. Александр Зиновьев: мыслитель и человек (ма­териалы «круглого стола») // Вопросы философии. 2007. № 4. С. 36-61.
2. Астафьев В. Прокляты и убиты. Москва : Экс- мо, 2011. 732 с.
3. Бибихин В. В. Собственность. Философия свое­го. Санкт-Петербург : Наука, 2012. 390 с.
4. Гроссман В. Жизнь и судьба. Ростов-на-Дону : Изд-во Ростовского государственного университета, 1990. 672 с.
5. Гусейнов А. А. Об Александре Зиновьеве и его социологии // Зиновьев А. А. На пути к сверхобще­ству. Москва : Центрполиграф, 2000. С. 4-22.
6. Зиновьев А. А. Гомо советикус. Москва : Центрполиграф, 2000. 477 с.
7. Зиновьев А. А. Запад. Москва : ООО «Издатель­ство Родина», 2020. 416 с.
8. Зиновьев А. А. Коммунизм как реальность. Пара беллум. Москва : Изд-во АСТ : Астрель, 2012. 511 с.
9. Зиновьев А. А. Нашей юности полет. Литера­турно-социологический очерк сталинизма. Москва : АСТ, 2010. 510 с.
10. Кантор М. К. Эстетика сопротивления. Кон­кретный Зиновьев и наше абстрактное время // Кантор М. Медленные челюсти демократии. Статьи и эссе. Москва : АСТ, Астрель, 2008. С. 204-263.
11. Ленин В. И. Полн. собр. соч. 5-е изд. Т. 41. Москва : Издательство политической литературы, 1981. 695 с.
12. Маркс К., Энгельс Ф. Манифест коммунисти­ческой партии. Москва : Изд-во политической литера­туры, 1974. 63 с.
13. Неретина С. С. Философская антропология Андрея Палтонова / С. С. Неретина, С. А. Николь­ский, В. Н. Порус. Москва : Голос, 2019. 236 с.
14. Никольский С. А. Горизонты смыслов. Фило­софские интерпретации отечественной литературы XIX и ХХ вв. Москва : Голос, 2015. 536 с.
15. От знания к пониманию. Памяти Александра Александровича Зиновьева // Свободное слово. Ин­теллектуальная хроника: Альманах 2007/2008 / сост. и отв. ред. В. И. Толстых. Москва : ИФРАН, 2008. С. 5-40.
16. Плетников Ю. К. Собственность и богатство: интеллектуальная хроника раннего капитализма в За­падной Европе. Москва : Прогресс-Традиция, 2014. 254 с.
17. Фокин П. Е. Александр Зиновьев: Прометей отвергнутый. Москва : Молодая гвардия, 2016. 746 с.
18. Kirkwood Michael. Aleksandr Zinov’ev // Sla- vonica. 2006. Vol. 12. № 2. P. 186-190.
19. Hanson Philip. Alexander Zinoviev and the Rus­sian Tragedy. The Reality of Post-Communism // Baltic Worlds. Stockholm : Centre for Baltic and East European Studies, Sodertorn University, 2010. Vol. III. № 2. P. 18-25.

Статья подготовлена в рамках работы над проектом Российского научного фонда НФ 20-68-46013 «Философско-антропологический анализ советского бытия. Предпосылки, динамика, влияние на современность»

Для цитирования: Никольский С. А. А. А. Зиновьев: размышления о советском человеке и советском бытии // Ярославский педагогический вестник. 2021. № 3 (120). С. 162-167. DOI 10.20323/1813-145X-2021-3-120-162-167

В статье анализируются главные идеи А. А. Зиновьева о природе советского общества и советского человека. Автор исходит из представления, что в своем бытии люди следуют одному из двух известных истории мировоззренческих конструктов — деловому и коммунальному. И если в деловом конструкте люди ориентированы, в первую очередь, на удовлетворение своих жизненных (материальных и духовных) потребностей, то в коммунальном их отношения определяются вынужденностью совместного бытия, заботой о том, как в этих отношениях устроиться. Важно не само дело, а условия, обстоятельства делания, при том, что до самого дела далеко не всегда доходит, характеристика этого конструкта. Советские люди всегда избирают второй. Советская модель общественного устройства не только далека от марксистского замысла, но в ней разрушается принципиальная основа коммунизма, выраженнная формулами «пролетарии — соединяйтесь» и «условие развития каждого — условие развития всех». Сталин, открывший и реализовавший в СССР коммунистическую коммунальность, был одним из наиболее адекватных для России правителей, оказавшийся во главе страны не благодаря личностным особенностям, но в результате реакции на потребности и чаяния общества. В своем анализе советского человека и советского бытия Зиновьев не утруждает себя размышлениями о многих трагичных явлениях действительности — уничтожении целых социальных слоев, которые имели отношение к собственности и формам ее легитимации. Для него все эти люди, равно как и их гонители, — «мразь». Воззрения Зиновьева — пример сочувственного понимания, отягощенного предзаданной установкой: советский строй и Сталин — лучшие формы общественной жизни россиян.

Ключевые слова: общество, человек, советское, СССР, марксизм, коммунизм, собственность, право, история, философия, литература.

A. Nikolsky

A. Zinoviev: reflections on Soviet man and Soviet being

The article analyzes the main ideas of A. A. Zinoviev about the nature of the Soviet society and Soviet man. The author proceeds from the idea that in their existence people follow one of two known histories of worldview constructs — business and communal. And if in the business structure people are focused primarily on satisfying their material and spiritual needs, then in the communal one their relationship is determined by the compulsion of being together, caring about how to settle in these relations. Not the matter itself, but the conditions, circumstances of doing, despite the fact that the turn does not always reach the matter, the characteristic of this construct. Soviet people always elect the second. The Soviet model of a social structure is not only far from the Marxist idea, but it destroys the fundamental basis of communism — «proletarians, unite» and «the condition for the development of everyone — the condition for the development of all.» Stalin, who discovered and realized communist communality in the USSR, was one of the most adequate rulers for Russia, who was at the head of the country not thanks to personal characteristics, but as a result of a reaction to the needs and aspirations of society. In his analysis of the Soviet man and Soviet being, Zinoviev does not bother to reflect on many tragic phenomena of reality — the destruction of entire social strata that possessed or were related to property and its forms of legitimization. For him, all these people, as well as their persecutors were «scum.» Zinoviev’s views are an example of a sympathetic understanding weighed down by a predetermined idea — the Soviet system and Stalin are the best forms of public life of Russians.

Keywords: society, man, Soviet, USSR, Marxism, communism, property, law, history, philosophy, literature.

Reference list

1. Aleksandr Zinov’ev: myslitel’ i chelovek (materialy «kruglogo stola») = Aleksandr Zinoviev: thinker and man (round table materials) // Voprosy filosofii. 2007. № 4. S. 36-61.
2. Astafev Prokljaty i ubity = Damned and killed. Moskva : Jeksmo, 2011. 732 s.
3. Bibihin V. Sobstvennost’. Filosofja svoego = Property. Philosophy of own. Sankt-Peterburg : Nauka, 2012. 390 s.
4. Grossman Zhizn’ i sud’ba = Life and fate. Ros- tov-na-Donu : Izd-vo Rostovskogo gosudarstvennogo universiteta, 1990. 672 s.
5. Gusejnov A. A. Ob Aleksandre Zinov’eve i ego so- ciologii = About Aleksandr Zinoviev and his sociology // Zinov’ev A. A. Na puti k sverhobshhestvu. Moskva : Cen- trpoligraf, 2000. S. 4-22.
6. Zinov’ev A. A. Gomo sovetikus = Gomo Soveticus. Moskva : Centrpoligraf, 2000. 477 s.
7. Zinov’ev A. A. Zapad = West. Moskva : OOO «Iz- datel’stvo Rodina», 2020. 416 s.
8. Zinov’ev A. A. Kommunizm kak real’nost’ = Com­munism as reality. Moskva : Para bellum Izd-vo AST : Astrel’, 2012. 511 s.
9. Zinov’ev A. A. Nashej junosti polet. Literaturno- sociologicheskij ocherk stalinizmav = Our youth flight. Literary and sociological essay on Stalinism. Moskva : AST, 2010. 510 s.
10. Kantor M. K. Jestetika soprotivlenija. Konkretnyj Zinov’ev i nashe abstraktnoe vremja = Aesthetics of re­sistance. Specific Zinoviev and our abstract time // Kantor M. Medlennye cheljusti demokratii. Stat’i i jesse. Mos­kva : AST, Astrel’, 2008. S. 204-263.
11. Lenin V I. Poln. sobr. soch. = Somplete works. 5- e izd. T. 41. Moskva : Izd-vo politicheskoj literatury, 1981. 695 s.
12. Marks K., Jengel’s F. Manifest kommunistich- eskoj partii = Communist Party Manifesto. Moskva : Izd- vo politicheskoj literatury, 1974. 63 s.
13. Neretina S. S. Filosofskaja antropologija Andreja Paltonova = Philosophical anthropology of Andrei Pal- tonov / S. Neretina, S. A. Nikol’skij, V. N. Porus. Mos­kva : Golos, 2019. 236 s.
14. Nikol’skij S. A. Gorizonty smyslov. Filosofskie interpretacii otechestvennoj literatury HIH i HH vv. = Horizons of meanings. Philosophical interpretations of Russian literature of the XIX and XX centuries. Sankt- Peterburg : Golos, 2015. 536 c.
15. Ot znanija k ponimaniju. Pamjati Aleksandra Aleksandrovicha Zinov’eva = From knowledge to under­standing. In memory of Aleksandr Aleksandrovich Zino­viev // Svobodnoe slovo. Intellektual’naja hronika: Al’manah 2007/2008 / i otv. red. V. I. Tolstyh. Mos­kva : IFRAN, 2008. S. 5-40.
16. Pletnikov Ju. K. Sobstvennost’ i bogatstvo: intel- lektual’naja hronika rannego kapitalizma v Zapadnoj Evrope = Property and wealth: intellectual chronicle of early capitalism in Western Europe. Moskva : Progress- Tradicija, 2014. 254 s.
17. Fokin P. E. Aleksandr Zinov’ev: Prometej ot- vergnutyj = Aleksandr Zinoviev: Prometheus rejected. Moskva : Molodaja gvardija, 2016. 746 s.
18. Kirkwood Michael. Aleksandr Zinov’ev // Sla- vonica. 2006. Vol. 12. № 2. P. 186-190.
19. Hanson Philip. Alexander Zinoviev and the Rus­sian Tragedy. The Reality of Post-Communism // Baltic Worlds. Stockholm : Centre for Baltic and East European Studies, Sodertom University, 2010. Vol. III. № 2. P. 18-25.