Сергей Никольский: Советский человек как познаваемая реальность

Статья выполнена в рамках проекта Российского научного фонда НФ № 20-68-46013 «Философско-антропологический анализ советского бытия. Предпосылки, динамика, влияние на современность».

Советский человек как познаваемая реальность. Часть первая

Человек. 2021. Т. 32, № 2. С. 106–124.

 

В первой части статьи анализируются воззрения трех исследователей советской реальности — Г.Л. Смирнова, А.А. Зиновьева и В.И. Толстых. Объединение этих по-разному мыслящих ученых в качестве предмета анализа в одном тексте объясняется несколькими причинами. Первая — общая и главная у них тема советского человека — одна из центральных для приближающейся даты 100-летия образования СССР. Вторая — общий фон, на котором рассматривается предмет — феномен советского коммунизма. И, наконец, жизнеутверждающий моральный и ценностный посыл их книг. Тем не менее полученные ими результаты различны. Советский человек у Г.Л. Смирнова — это пропагандистский идеологический конструкт, в качестве образца предназначенный для культивирования идейной консолидации и однородности общества. Советский человек А.А. Зиновьева — облаченный научные одежды результат личного исследовательского размышления о свободном самоопределении человека как тяжелой ноши в реалиях СССР, сопряженный с фаталистической уверенностью в неизменности однажды сделанного страной общественного выбора. Советский человек у В.И. Толстых — рефлексивный личный опыт жизнепроживания с доминирующей установкой — критикуя «плохое», не забывать о «хорошем» реально бывшем в советском строе. Итог исследований всех авторов совпадает — ни у одного нет философско-социологического анализа феномена советского человека. Тому, что таковой возможен, посвящается вторая часть статьи, в которой будет раскрыт опыт исследований советского человека в трудах Н.Н. Козловой, Т.И. Заславской и Ю.А. Левады и его коллектива.

*           *           *

Волей исторического случая мировоззренческие позиции авторов первых двух исследований были представлены обществу в одно и то же время: книга Г.Л. Смирнова «Советский человек. Формирование коммунистического типа личности» в третьем, наиболее полном издании и книга А.А. Зиновьева «Коммунизм как реальность» увидели свет незадолго до перестройки — первого симптома краха «реального социализма» и его порождения «советского человека» в одном и том же 1980 году1.

Обе работы получили признание. Книга Зиновьева, в 1977 году изгнанного из СССР диссидента, изданная в Италии и во Франции, в 1982 году была удостоена Международной премии Алексиса Токвиля за исследования в области социологии, а Смирнов в 1981 году был избран в советскую Академию наук как «философ, специалист в области исторического материализма и теории научного коммунизма» и в 1983 году был назначен директором Института философии АН СССР.

Жизнь Г.Л. Смирнова — от комсомольского работника и до финальных должностей в качестве помощника по идеологии Генерального секретаря ЦК КПСС М.С. Горбачева и директора Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС — была жизнью профессионального коммунистического пропагандиста. Несмотря на то, что по крайней мере в молодые годы будущий ученый не мог не видеть жизнь, какой она была на самом деле, он всегда оставался человеком, который трактовал действительность с позиций не реально сущего, а марксистско-ленинско-сталинского должного.

Напротив, жизнь А.А. Зиновьева — пример независимого, враждующего с властями неустанного искателя истины в теории и в реальности, будь то учеба в Москве, участие в Великой Отечественной войне, исследовательская работа или научно-публицистическая критика советского, западного и российского строя. При этом, насколько можно судить, при всей непримиримости к реалиям марксизма в условиях СССР и России, Зиновьев в известной степени был и навсегда остался марксистом в собственном понимании теории Маркса. Вообще, в пандан его известного личностного императива — «сам себе государство», можно добавить — «сам себе наука».

Жизнь В.И. Толстых счастливым образом совпадала с волнами хрущевской оттепели, которые в конце пятидесятых годов ХХ века накрыли специализировавшегося на эстетике молодого одесского преподавателя философии и открыли ему возможность обширных знакомств с тогдашними деятелями театра и кино, периодически ритуально посещавшими «жемчужину у моря». Вскоре он оказывается в Москве и благодаря собственным способностям и ранее установленным связям, принимает активное участие в интеллектуальной и художественной жизни столицы. С 1970 года и до смерти в 2019 году Толстых работал в Институте философии Академии наук СССР, а впоследствии — РАН. За написанный в соавторстве в 1979 году для профессионально-технических училищ учебник «Эстетическое воспитание» в 1986 году он был удостоен Государственной премии СССР. Постоянный интерес к происходящему, демократические воззрения и социал-демократические ориентации всегда отличали его труды, в том числе и рассматриваемую в статье одну из его последних книг — «Мы были. Советский человек как он есть».

Как очевидно из сказанного, три автора кардинально отличались друг от друга условиями жизни, мировоззрением, ценностями, устремлениями. Но было нечто, что их объединяло — намерение дать социологическое описание советского человека и столь же общая для них в этом намерении неудача. В итоге каждый представил свою собственную идеологическую конструкцию «советского человека».

*     *      *

Простое изложение основных идей марксизма-ленинизма о человеке, представленных в монографии Г.Л. Смирнова, сегодня вряд ли бы вызвало интерес. Начиная с чиновничье-пропагандистского языка изложения и заканчивая далекими от реальности оценками и смыслами. Тем не менее, еще сорок лет назад этот труд не смотрелся как нечто из ряда вон выходящее и ненаучное. Напротив, ему можно было ставить (и ставили) в заслугу глубину понимания, всесторонность аналитического охвата исследуемого предмета, гармонию составных частей концепции советского человека. Было ли это только достоинством книги? Вряд ли. Было нечто в общественном сознании, что позволяло видеть этот текст как органичный. Но органичный чему? Думаю, текст был органичен общему для всего общества и практически никем не рефлексируемому состоянию покорности, безличной включенности всех и каждого в реальный всеохватный феномен советского. Идеологический текст был ритуальным способом, в рамках которого шла формовка индивидуального и общественного сознания с ясной целью быть покорным КПСС и ее устрашающему орудию — КГБ.

Конечно, феномен покорности как одно из условий и элементов общественного управления присущ каждому обществу. Однако в разных обществах он занимает разное место в социальном механизме, его реализация по-разному идеологически обосновывается и обеспечивается. Поэтому в настоящем тексте я буду говорить о покорности как управленческой установке и общественном свойстве лишь применимо к отечественным реалиям. Кратко обращусь к истории, позволяющей понять естественность текста Г.Л. Смирнова для ситуации в СССР.

Покорность как качество, в той или иной мере присущее природе советского, русского, российского человека имеет глубокие корни. В далеком IХ веке, возможно, впервые покорность явила себя в неумении наших предков согласовать свое общее бытие и, как результат, в призвании ильменскими словенами и кривичами варягов править сообществом, к согласию не способным, но готовым и берущим на себя обязательство неукоснительной покорности. Корни покорности – далее – в неумении понять и с возможно меньшими потерями воспринять агрессивно проявляющуюся, но не исключающую сосуществования чужую культуру и, как следствие, в вынужденном более чем двухсотлетнем опыте жизни под татаро-монгольским ярмом [22]. Также, хотя и с противоположным знаком, покорность дала о себе знать в стремлении Руси связать себя с православной Византией, объявив себя ее правопреемницей. И хотя бежавшие от турок из Константинополя священники, ученые, правоведы, поэты и художники осели не в России, а в Италии, а Русь из византийского наследия прочно усвоила лишь идею императорской власти и подчинения церкви самодержцу, ловкие московские цари попытались обратить покорность в покорение, сосредоточив эту цель на европейской политике посредством провозглашения Москвы – Третьим Римом.

Среди философов существует несколько толкований идеи «Третьего Рима». Наиболее обоснованной мне представляется интерпретация В.С. Соловьева. Согласно автору «Оправдания добра», Россия должна рассматриваться как «ответственная преемница Византии», которая, однако, унаследовала прежде всего отрицательные черты византийской культуры (курсив мой. – С.Н.), в конце концов обусловившие ее гибель, «языческую идею абсолютного государства» и принципы цезаропапизма [19, с. 244, 261]. Логически продолжающей соловьевскую абсолютистскую идею была империалистическая (тоталитаристская) трактовка идеи «Третьего Рима» Н.А. Бердяева, использованная для объяснения тоталитаризма Советской России и ее империалистических коммунистических притязаний. В его интерпретации, «Третий Рим» — символический и исторический прообраз большевистского Третьего Интернационала и уже Московское царство Ивана Грозного «собиралось и оформлялось под символикой мессианской идеи» [2, с. 9] (курсив мой. —С.Н.), в которой изначально был заложен «империалистический соблазн». К сторонникам империалистической трактовки идеи «Москвы — Третьего Рима» относился и в известном смысле рассуждения о ней венчал академик Д.С. Лихачев, полагавший, что именно она открывала перед московскими князьями «блестящее марево всемирной власти» и содержала «историческое обоснование прав Москвы на первенствующее положение в мире» (курсив мой. –— С.Н.) [14, с. 15].

Говоря о византийском наследстве, надо признать, что русские не взяли от Византии главное — то, что было более всего необходимо для их собственного цивилизованного развития, а именно ее культуру, идею частной собственности и основанной на правах человека концепцию верховенства права.

Насколько сделанный нашими предками свободный или вынужденный исторический выбор (призванием варягов, татаро-монгольским игом, византийским соблазном) фундаментален для природы русского (российского) человека, или он все же подвержен изменениям? Приведу точку зрения А.А. Зиновьева, чья концепция человека будет рассматриваться далее: «Время, в течение которого складывается и определяется тип общества в данном человеческом объединении, сравнительно с историческим временем настолько мало, что его можно принять за историческое “мгновение”. Если складывается данный тип общества, то происходит это “сразу”. В противном случае опыт не удается. Люди не успевают толком сообразить, что же именно сложилось, как формирование типа общества в основных чертах оказывается завершенным. Потом начинается его жизнь с некоторыми доделками и переделками, не меняющими его сущности» [7, с. 34]. Итак, выбор с особым положением в системе общественных отношений свойства покоряться и покорять, хоть, возможно, и растянутый во времени, был сделан. И, если следовать в этом Зиновьеву, с тех пор остался неизменен. В согласии с этим выводом состоит и марксистско-ленинско-сталинская идея советского общества. Ведь идея потенциального покорения мира всесильным учением марксизма-ленинизма, равно как и покорности ему советского человека вплоть до времени краха советской власти, была доминирующей идеей социалистического общественного строя. В полной мере она раскрывается в книге Г.Л. Смирнова.

Текст его книги предваряет, что тогда было обязательным, выдержка из отчета (доклада) Центрального Комитета КПСС ХХV съезду, зачитанного Л.И. Брежневым: «…Важнейший итог прошедшего шестидесятилетия — это советский человек» [18, с. 2]. То есть, «новый человек» — главное из реальных воплощений теории. Что же в представлениях об этом человеке в первую очередь выделяет автор монографии?

Прежде всего, Г.Л. Смирнов говорит о революционно-практическом характере коммунистического гуманизма. Отметив, что идеи Маркса и Энгельса об освобождении и гуманизации личности, лишенной свободы в условиях антагонистического общества, обретают практическое звучание уже в «Манифесте Коммунистической партии» и тем более в «Капитале». И состоит гуманизм в том, что «на место старого буржуазного общества с его классами и классовыми противоположностями приходит ассоциация, в которой свободное развитие каждого является условием развития всех» [16, с. 447], а «развитие человеческих сил» становится «самоцелью» коммунистического общества [15, с. 387].

Эти привлекательные, как всякая красивая утопия, но далекие от реальности идеи, по мнению автора книги, были поставлены на практическую почву В.И. Лениным. Во-первых, потому, что цель революции он видел «во всестороннем развитии человека труда». Во-вторых, занимаясь подготовкой революции, Ленин первейшее внимание уделял вопросу о том, «какие качества должны характеризовать личность революционера». И, наконец, в-третьих, «Ленин с первых шагов советской власти упорно и систематически… занимался проблемами воспитания нового человека, и не только практически, но и теоретически» [18, с. 18–19].

Не только содержание ленинских работ дооктябрьского и послеоктябрьского периода обнаруживает в лучшем случае спорадический и весьма поверхностный интерес вождя Октября к названным вопросам. Всю жизнь работавший с ленинскими текстами Смирнов не мог этого не знать. Как и того, что, напротив, доминирующим и даже всепоглощающим интересом Ленина было изобретение способов для того, чтобы совершить скачок в «свободное общество» в русле политики военного коммунизма (1918–1921), в котором ему и его сподвижникам удалось только одно — развернуть во всероссийском масштабе экспроприацию (уничтожение) частных собственников, поскольку они со своей собственностью добровольно расставаться не желали. Тому, как это процесс организовывался и осуществлялся, в текстах самого Ленина, его сотоварищей, а позднее и у историков, материала имеется в избытке. Однако эта реальность, естественно, оказывается за пределами внимания автора книги «Советский человек».

Венчает рассуждения Смирнова о «практическом гуманизме» перечень «основных гуманистических аспектов теории социалистической революции». Они таковы: меняя частную собственность на общественную, революция ведет к установлению власти трудящихся; капитализм заменяется социализмом и коммунизмом в силу объективного экономического закона; социалистическая революция осуществляется народными массами во главе с пролетариатом под руководством партии коммунистов; революция — единственно реальный путь превращения миллионов рабочих и крестьян, задавленных тяжелым трудом и нуждой, в сознательных тружеников, целеустремленно создающих наиболее благоприятные условия собственного бытия; социалистическая революция совершается насильственным путем потому, что только так можно преодолеть насилие эксплуататоров [18, с. 28–29].

Почему эти меры революционного насилия именуются «гуманистическими аспектами» насильственной смены власти, остается лишь догадываться, в том числе, оставляя без ответа и вопрос: а каковы же тогда в революционном насилии «аспекты негуманистические»? Что до самого советского человека, контуры которого уже начинают просматриваться, то о нем с уверенностью и обобщенно можно сказать только одно: он либо сам предмет покорения, или инструмент для покорения других.

Центральная часть книги Смирнова отводится разделу «Исторические предпосылки и основные этапы формирования социалистической личности», поскольку сегодняшнее состояние человека в значительной мере результат вчерашнего бытия. Отмечается, что вступление России на капиталистический путь развития расширило экономическую многоукладность, увеличило сферу, как пишет автор, «раздраженного сознания». В частности, как выдавал желаемое за действительное Ленин и что повторяет Смирнов, «в русской деревне появился новый тип — сознательный молодой крестьянин. Он общался с “забастовщиками”, он читал газеты, он рассказывал крестьянам о событиях в городах, он разъяснял деревенским товарищам значение политических требований, он призывал их к борьбе против крупных землевладельцев-дворян, против попов и чиновников» [13, с. 316].

Этот тезис, как и другие, Смирнов не соотносит с анализом реальности. Он игнорирует даже признанные советской властью, отражающие реальность художественные тексты, — например, признанный и благословленный лично Сталиным роман «Тихий Дон», в котором, в частности, представлены упомянутые типы «сознательных молодых крестьян».

Необходимо отметить, что в данном случае Михаил Шолохов — автор «Тихого Дона», на мой взгляд, никак не соотносим с Шолоховым — автором «Поднятой целины».

В нем Михаил Шолохов, в отличие от вождя Октября, живший в деревне — казачьем хуторе, показывает единственно возможный способ проникновения туда коммунистических идей в образе присланного партией питерского рабочего-большевика агитатора Осипа Давыдовича Штокмана. Авторские характеристики этого персонажа сомнительно комплиментарны: «Штокман был сердцевиной, упрямо двигался он к одному ему известной цели. Точил, как червь древесину, нехитрые понятия и навыки, внушал к существующему строю отвращение и ненависть. Вначале натыкался на холодную сталь недоверия, но не отходил, а прогрызал» [23, с. 156]. Относиться к таким определениям — «точил, как червь древесину»; «прогрызал… сталь», «внушал отвращение» — как к хвалебным? Или к замечанию: ему одному была известна цель, до времени не открываемая другим? Похожи ли такие характеристики, да и само действие на свидетельство достоинств персонажа как человека, заслуживающего уважения? Передавая в «Тихом Доне» разговор с казаками Штокмана, Шолохов сознательно прибегает к языку пропагандистских штампов, в полной мере развернутому в будущей политически заказной «Поднятой целине» с ее наполненными митинговым пафосом речами партийных вожаков Макара Нагульнова и Семена Давыдова. Не лучше и портреты хуторских последователей Штокмана — по Смирнову, «сознательных молодых крестьян», прельстившихся его речами. Этого всего-то ленивые батраки, редкие среди жадного до работы казачества, — «слюнявый» Валет с «ежиной мордочкой», на которой в минуты опасности возникает «дымчатая, шевелящаяся шерсть» и трусливый, охотно подличающий «скалозуб» Давыдка. Хороши же строители социализма, коих провидел из Кремля вождь Октября.

Смирнов, конечно, не обходится без обращения к задаче Ленина обосновать историю большевизма в контексте истории страны посредством усмотрения в ней «трех типов революционеров» — дворян, помещиков, декабристов и Герцена; революционеров-разночинцев — от Чернышевского до «героев «Народной воли»; и, наконец, «пролетариата, поднявшего к революционной борьбе миллионы крестьян» [11, с. 261]. И далее автор «Советского человека» переходит к анализу черт личности революционера большевистского типа, для которой характерны: преданность делу рабочего класса в сочетании с научными (марксистскими) представлениями о путях преобразования общества на коммунистических началах; представление о революционных действиях исключительно как действий самих революционных масс; непримиримость к врагам. На этой основе в дальнейшем после победы пролетарской революции в условиях социалистических общественных отношений с неизбежностью происходит формирование коммунистической личности.

Чего больше в этих рассуждениях — чуждой реальной жизни, схоластики, выдуманности «новой» истории или самовлюбленности на почве иллюзий об обладании окончательной истиной? Все это, конечно, присутствует. Но главное в другом. По замыслу писателя-пропагандиста, мы, наконец, должны осознать, что природа исторической супер-личности в теории осознана и, главное, ее укоренение с последующим преобразованием мира неостановимо, ведь личность познала открытые марксизмом законы его развития и действие этих законов — объективный, никому не подвластный процесс. «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно», — казалось, на века заявил Ленин [12, с. 43]. И остается только одно — следовать этим законам, и горе тем, кто встанет у них на пути. Таким образом, объявленный впервые в истории свободным человек на самом деле оказывается еще более, нежели ранее, покоренным. Начинается эпоха нового рабства, названного историей СССР.

В сравнении с текстом Г.Л. Смирнова несравненно более содержательна концепция советского человека А.А. Зиновьева, рассеянная по многим его книгам. (Обзор творчества А.А. Зиновьева см., например: [20])

В наиболее полном и систематизированном виде она представлена в монографиях «Коммунизм как реальность» и «Гомо советикус».

В иерархии конструктов, которые, по мнению Зиновьева, ведут к пониманию феномена советского человека, наличествуют следующие: человеческое общество вообще; западное и восточное (коммунистическое) общество; деловой и коммунальный аспекты общества; советский человек. Сразу обратимся к конструктам наиболее содержательным. Таковых два: деловой и коммунальный. В первом люди представлены как удовлетворяющие свои жизненные материальные и духовные потребности. Во втором — коммунальном — взаимные отношения определяются вынужденностью совместного бытия. «Я утверждаю, — пишет Зиновьев, — что именно различие этих аспектов, устойчивые взаимоотношения между ними и доминирование того или иного из них над всеми прочими аспектами жизни людей образует самую глубокую основу различия между западным типом общества и тем его типом, который развился в Советском Союзе после революции 1917 года и в ряде других стран (Китай, Вьетнам, страны Восточной Европы до восьмидесятых годов) и который я называю коммунистическим» [5, с. 18].

То, как коммунальные отношения возникают и укореняются в обществе — часть намного более обширного содержания проблемы так называемой социабельности, берущей начало в древнегреческой философской мысли и получившей развитие позднее, в частности, в моральной философии Нового времени [1]. Их источник и развивающееся содержание были предметом теоретических исследований и споров философов, и предлагаемая Зиновьевым их трактовка с позиций так называемого личного здравого смысла может иметь место лишь при условии игнорирования наработанного в истории этики содержания. В истории философии таковое вряд ли допустимо, однако, тем не менее, именно такое игнорирование Зиновьев делает принципом своей исследовательской позиции, о чем заявляет неоднократно. Что же до постулата о том, что именно и исключительно из коммунальных отношений и вырастает коммунизм, то это утверждение поверхностно, если не легкомысленно. Впрочем, для полноты представления позиции автора труда «Коммунизм как реальность» стоит рассмотреть его идеи подробно.

Выросший из коммунального аспекта общества коммунизм и его продукт — советский человек, обнаружил, полагает Зиновьев, что наличествующая до него эксплуатация одних людей другими и различные формы социального и экономического неравенства при нем не только не уничтожаются, но, изменив формы, даже еще более усиливаются, а это ставит под сомнение саму коммунистическую идею. Понять же коммунизм можно, только выделив его из его антагониста — делового аспекта, являющегося источником цивилизации. Цивилизацию, утверждает автор, порождают «право, мораль, гласность, религия, гуманизм и прочие средства, в какой-то мере защищающие человека от прочих людей и от власти их объединений. …Если коммунальность можно представить себе как движение по течению потока истории, то цивилизацию можно представить как движение против течения. …Цивилизация есть усилие, коммунальность есть движение по линии наименьшего сопротивления. Коммунизм есть буйство стихийных сил природы, цивилизация — разумное их ограничение» [7, с. 20–21].

Коммунальность, согласно Зиновьеву, довольно точно выражается формулой «человек человеку волк», которую впоследствии стали приписывать лишь буржуазному обществу. Но ее суть состоит в борьбе людей за существование и за улучшение своих позиций в социальной среде, которая воспринимается ими как нечто данное от природы, во многом чуждое и враждебное им и как нечто такое, что не отдает свои блага человеку без усилий и борьбы. Борьба всех против всех образует основу жизни людей в этом аспекте истории. Стремясь укрепить и возвысить свое положение в обществе, человек во все времена руководствуется правилами коммунальности, а именно: меньше дать и больше взять; меньше риска и больше выгоды; меньше ответственности и больше почета; меньше зависимости от других и больше зависимости других от тебя.

Это, однако, не значит, что люди не противятся этим законам. В русле цивилизационного тренда они изобретают институты, противостоящие коммунальности, ограничивающие ее. Если же этого не происходит, то складывается особый тип — советское общество, в котором будет процветать лицемерие, насилие, коррупция, бесхозяйственность, обезличка, безответственность, халтура, хамство, лень, дезинформация, обман, серость, система служебных привилегий. Членами этого общества превозносятся ничтожества и унижаются значительные личности, нравственные граждане подвергаются гонениям, а талантливые и деловые низводятся до уровня посредственности и средней бестолковости. Такой результат, однако, не обязательно является результатом действий властей. В этом с удовольствием участвуют коллеги, друзья, сослуживцы и соседи. Общество начинает превращаться в казарму и обрекается на застой и гниение. И состояние это может длиться века.

К этому стоит добавить и приведенный ранее тезис автора «Коммунизма как реальности» о том, что каждое общество создается изначально раз и навсегда и, таким образом, выдвинутая марксизмом-ленинизмом идея о конце человеческой истории в случае наступления коммунизма получает еще одно подтверждение, хотя и со стороны человека, объявляющего себя критиком коммунизма.

В коммунальном поведении советского человека Зиновьев обнаруживает ряд законов. Среди них — «всякий индивид, желающий получить побольше и повкуснее кусок пирога на пиршестве жизни, должен убедить окружающих в том, что он есть среднеподлое и среднебездарное существо» [7, с. 38]. И работает этот закон потому, что в этом обществе подлость маскируется под добродетель, донос — под честность, бездарность — под талант, а клевета — под правду. Это лучшее положение для того, чтобы максимально эффективно сражаться за свой кусок общественного пирога. Но делать это нужно так, чтобы окружающие были уверены, что его претензии не угрожают их положению. Для этого индивид должен руководствоваться законом постепенности, то есть начать с претензий на малый кусок, а уж потом — на большой.

Анализ рассуждений Зиновьева о закономерностях советского (коммунистического) общества и характеристиках советского человека можно было бы продолжить. Однако поскольку их характер и методология исследователя на основе представленного уже достаточно ясны, думаю, нужды в этом нет. Отгораживаясь от какого бы то ни было предшествующего философского и научного опыта, Зиновьев постулирует свое ни с чем не связанное и ни на чем, кроме его собственных воззрений, не основанное. «Наука — это я» — его лозунг и принцип.

Что же до идеи автора о невозможности для советского человека выбраться из клетки фатальной необходимости в царство личной свободы, то к ней, полагаю, нужно отнестись как к спорной. Ведь сам Зиновьев своей непростой жизнью борца с действительностью дает пример того, что победа человека над общественными обстоятельствами возможна и, значит, не все пути зарыты и не все возможности исчерпаны.

В аннотации одной из своих последних монографий «Мы были. Советский человек как он есть» В.И. Толстых посчитал нужным обозначить ее главную задачу — автор «посредством философско-антропологического анализа предлагает свое видение и понимание природы советского человека и образа жизни» [21, с. 2]. Как задача выполняется?

К сожалению, философско-антропологический анализ в книге присутствует еще в меньшей степени, чем в исследованиях Зиновьева. Представления Толстых о советском человеке сводятся к еще более узкому ракурсу — его личному жизненному видению, знанию и пониманию. А они, к сожалению, подчас довольно ограничены. «Советский человек как он есть» — это сам автор. С учетом этого, обратимся к тексту, не углубляясь в конкретику личного опыта.

Вот, например, как Толстых толкует свое понимание «феномена советского человека». Это «сплав неких индивидуальных и типологических человеческих качеств, в ряду которых я бы выделил коллективизм, интернационализм и сознательность». И далее: «дух коллективизма как важная составная часть советского духа явно превалировал и торжествовал, особенно в массовых гражданских акциях и в трудовых свершениях. Я не раз участвовал в демонстрациях, митингах, трудовых соревновательных проектах, и потому говорю об этом со знанием дела» (курсив мой. — С.Н.) [21, с. 45, 47]. Но действительно ли можно с претензией на научность говорить о «знании дела» на основании личного участия в демонстрациях, митингах, проектах? Не столь коллективистский дух обнаруживается в известных описаниях тех, кто ощущал его в рабочих или крестьянских коллективах, что будет показано на примере исследований во второй части статьи. Да и Зиновьев, прошедший значительно более суровый жизненный путь, чем Толстых, в чем у меня нет оснований ему не доверять, о природе советских коллективов пишет совершенно иное.

Что же до «сознательности», то до обсуждения ее реального бытия автор текста «Мы были» не доходит, а ограничивается, в духе книги Смирнова, отсылкой к ее пропагандистской трактовке: «В условиях социализма формируется свой, совершенно иной тип взаимосвязи между сознанием и поведением людей, их образом мышления и образом жизни, чем при капитализме. В идеале предполагалось, что сознание и самосознание человека избавится от разлада между нормами общественности и личными склонностями, желаниями и потребностями индивида, обладающего развитой способностью самоконтроля и берущего на себя полную ответственность за свои поступки и действия» [21, с. 62]. Интенция, положим, ясна. Но какова реальность?

Пропагандистским заявлениям Толстых о проникновении советского человека духом коллективизма вполне соответствует и его «знание» о «стахановском движении», коим следует гордиться, а также высокая оценка вклада, который внесли в сбережение и развитие страны большевики, «посредством мощного индустриального скачка превратившие Россию в сверхдержаву» [21, с. 40]. Вновь — пример незнания реальности или нежелания ее знать, поскольку она разрушает интеллектуальную верность автора провозглашенным партией идеалам социализма? Обратимся к истории.

Так называемое «стахановское движение», цель которого состояла не столько в большей рационализации труда, сколько в задаче посредством пропагандистской кампании многократно повысить нормы выработки и снизить расценки, кроме прочего, было шулерским в своей технологической основе. Вокруг «передовика-забойщика» в шахте создавали искусственные благоприятные рабочие условия — специально выделяли крепильщиков, откатчиков вагонеток, подсобных рабочих, чтобы он не отвлекался от своего прямого дела.

Такое движение на примере судьбы каменщика нашло отражение в фильме Анджея Вайды «Человек из мрамора» (1977), в СССР к показу запрещенного и появившегося в нашем прокате только в 1991 году.

Но чтобы все отнеслись к затее серьезно, заведующего донбасской шахтой «Центральная-Ирмино» Заплавского, который, естественно, не мог создать такие условия остальным и потому усомнился в пользе затеи, как «вредителя» расстреляли, а 17 ноября 1935 года Сталин выступил на Первом всесоюзном совещании рабочих и работниц-стахановцев. «Именно тогда, на пике репрессий, им была сказана фраза, начало которой стало крылатым: “Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее. А когда весело живется, работа спорится… Если бы у нас жилось плохо, неприглядно, невесело, то никакого стахановского движения не было бы у нас”» [4, web].

Что до содержания, эффективности и цены большевистского «индустриального скачка», так вдохновляющего автора текста «Мы были», то провалами первого пятилетнего плана, экономической ямой, на десятилетие образованной насильственной коллективизацией и обращением к рабскому труду заключенных как средству решения производственных задач, исследователю вряд ли следовало бы гордиться. Удивительно, что на него не производит впечатление и никак не акцентируется цена «скачка», по сути классового геноцида — по минимальным оценкам четыре миллиона погибших от голода 1932–1933 годов, безвестное число погибших из пяти–шести миллионов выселенных «кулаков» и членов их семей и сотни тысяч убитых–умерших в период индустриализации в ГУЛАГе, хотя в отдельных местах текста все эти сталинские свершения автор ритуально осуждает. Однако как при этом можно восхищаться большевистским «скачком» и продолжать отказываться «признавать коммунизм только утопией» [21, с. 353] — понять вряд ли возможно.

Большой загадкой для Толстых стало «безропотное согласие» (на мой взгляд, равнодушно-стыдливое приятие) восемнадцатимиллионной партией факта устранения из Конституции пункта, в котором была закреплена ее роль в качестве «руководящей и направляющей силы советского общества». «Отмена 6-й статьи Конституции, — писал Толстых, — …означала также — и, пожалуй, это самое главное — снятие шлагбаума, последней правовой (конституционной!) преграды на пути возможного, хотя и не обязательного, распада страны. В угаре перестроечных страстей и событий вероятность подобного исхода мало кем учитывалась, и даже впоследствии, когда всего лишь вероятное стало очевидным, с формальным отлучением КПСС от власти никто не связывал уход в небытие великой сверхдержавы. Такой «странно-тихий» уход партии с исторической арены создал ситуацию вседозволенности и безответственности, которая растянулась на годы, вызвав многочисленные государственные и общественные метаморфозы» [21, с. 362–363].

И, завершая свой анализ финала перестройки и последовавшего за ней распада СССР, Толстых итожит: «Нисколько не преуменьшая и не обеляя промахов, ошибок и даже преступлений перед обществом и народом, совершенных под эгидой КПСС и советского государства, не следует все-таки сводить к ним все общеизвестные (гигантские!) результаты модернизации и революционного прорыва, осуществленных под руководством все той же КПСС в экономике, социальном и культурном развитии страны» [21, с. 373].

Вывод, на мой взгляд, производит странное впечатление: разве «модернизация» и «прорыв» оправдывают, уравновешивают или даже снимают ответственность за «промахи, ошибки и преступления»? Что за странный призыв «не сводить» одно к другому? В этой, ставшей известной реальной истории, конечно, были не только преступления, но успехи и прорывы, однако какая-либо калькуляция в данном случае в принципе невозможна. И призывать к ней людей, в том числе и рядовых членов партии, не стоило — они как раз эту ситуацию, в отличие от автора, поняли. Члены партии, по моим наблюдениям, осознали, что далее, после ставшего известным, в том числе и им самим, формального права «руководить и направлять» у них больше нет.

Думаю, что похожая ситуация имела место и при распаде СССР, о чем, прежде всего как о гибели сверхдержавы, которую боятся и потому уважают, сокрушается Толстых. Конечно, в решении о выходе из Союза, без сомнения, большую роль сыграл субъективный фактор — амбиции не только Б.Н. Ельцина, но и некоторых местных республиканских руководителей, возомнивших себя маленькими самодержцами или, подобно прибалтам, наконец-то получившим возможность освободиться от удушающих объятий «старшего брата». Но, возможно, главным, чего не заметил и не понял Толстых, был реальный процесс обретения народами своей истории и собственной памяти, возможность каждому на своем историческом пути стать самим собой, выбравшись из железной оболочки нормативов КПСС и ее продукта — «советского человека». Распад СССР стал выходом на свободу народов, однажды через насилие и кровь покоренных власти Российской империи, а потом еще более кровавой власти коммунистического СССР.

*     *      *

Завершая, отмечу следующее. Три автора, поставив задачу раскрыть феномен советского человека, в результате каждый по-своему всего лишь создали его идеологемы. Г.Л. Смирнов — коммунистический идеологический тип — советского человека, каким он должен быть. А.А. Зиновьев — коммунальный идеологический конструкт самопальной природы. В.И. Толстых и вовсе в качестве ключа к пониманию природы советского человека предложил самого себя.

Библиография

1. Андреенкова А.В. Сравнительные межстрановые исследования в социальных науках: теория, методология, практика. М.: Новый Хронограф, 2014.

2. Беляева Л.А. Россия и Европа: структура населения и социальное неравенство (часть 2) // Мониторинг общественного мнения. 2010. № 3. С. 18–46.

3. Бессокирная Г.П. Статусная рассогласованность сельских жителей в реформирующейся России // Социологический журнал. 2014. № 1. С. 55–77.

4. Богомолова Т.Ю., Саблина С.Г. Статусная рассогласованность как аспект социальной стратификации: Презентация классической концепции // Рубеж. Альманах социальных исследований. 1997. № 10–11. С. 58–67.

5. Коленникова Н.Д. Статусная консистентность занятого населения в современной России // Социологические исследования. 2019. № 11. С. 52–62.

6. Международная стандартная классификация занятий. 2008 г. URL: https://www.ilo.org/wcmsp5/groups/public/—europe/—ro-geneva/—sro-moscow/ documents/publication/ wcms_306603.pdf (дата обращения: 21.01.2021).

7. Саблина С.Г. Статусные рассогласования: методология анализа и практика исследований. Новосибирск: Новосиб. гос. ун-т, 2002.

8. Тихонова Н.Е. Средний класс в фокусе экономического и социологического подходов: границы и внутренняя структура (на примере России) // Мир России. 2020. № 4. С. 34–56.

9. Формула успеха: Аналитический обзор // ВЦИОМ. 19.10.2018 [Электронный ресурс]. URL: https://wciom.ru/analytical-reviews/analiticheskii-obzor/formula-uspekha (дата обращения: 27.01.2021).

10. Broom L., Jones F.L. Problematics in Stratum Consistency and Stratum Formation: An Australian Example // American Journal of Sociology. 1977. Vol. 82, N 4. P. 808–825.

11. Lenski G. Status Crystallization: A Non-Vertical Dimension of Social Status // American Sociological Review. 1954. Vol. 19. P. 405–413.

12. Nelson E.E. Status Inconsistency: Its Objective and Subjective Components // Sociological Quarterly. 1973. N 14. P. 3–18. © https://chelovek-journal.ru/s023620070014864-7-1/

 

Советский человек как познаваемая реальность. Часть вторая

Человек. 2021. Т. 32, № 3. С. 167–188.

 

Исследование работ Г.Л. Смирнова, А.А. Зиновьева и В.И. Толстых, предпринятое в первой части статьи, показало, что ни у одного автора нет философско-социологического анализа феномена советского человека. Тому, что таковой возможен, посвящена вторая часть статьи, в которой анализируется опыт изучения советского человека в трудах Н.Н. Козловой, Т.И. Заславской и Ю.А. Левады и его сотрудников. Методология Козловой ориентирована на работу с характерными типажами советского общества, а также раскрытие механизма превращения изначально различающихся по своей природе людей в стандартизированный тип советского человека. Так, обучая детей, молодежь и взрослых, власть производила номинацию — означивание составных частей мира. Козлова раскрывает этот процесс на примере крестьянства. Методология Заславской — макросоциологический анализ советского человека на материале исследований конца 1990-х – начала 2000-х годов, где постсоветский человек рассматривается в качестве человеческого потенциала — в социально-демографическом, социально-экономическом, социокультурном и деятельностном аспектах. Методология Левады — конкретно-социологический мониторинг современного ему общества с вычленением количественных показателей базовых черт природы советского человека, на основе которых делаются заключения с приоритетным вниманием к проблематике связей индивида в коллективе, а также отношений с государственной властью. В статье делается вывод о том, что три указанных методологических подхода как взаимодополняющие и взаимокорректирующие могут быть значимыми для дальнейших комплексных разработок феномена советского человека.

*           *           *

Негативный вывод первой части статьи, согласно которому в трудах Г.Л. Смирнова, А.А. Зиновьева и В.И. Толстых отсутствует философско-социологический анализ феномена советского человека, в этой части сменяется выводом позитивным. В работах Н.Н. Козловой, Т.И. Заславской и Ю.А. Левады и его сотрудников философско-социологический анализ безусловно есть, хотя и выполняется с разных методологических позиций. Начну с хорошо известной исследователям книги Н.Н. Козловой «Советские люди. Сцены из истории» [5].

Данное автором в названии книги уточнение — «сцены» — существенно важно. Перед нами именно отдельные фрагменты большого социологического полотна, на котором представлены советские люди преимущественно от Октября и до того времени, как советское общество «рухнуло в три дня». Автор вдохновлялся доступностью созданного в 1990-е годы «Народного архива» — собрания мемуаров, семейной переписки и дневников обычных советских граждан. И хотя исследователя интересовали преимущественно повседневные советские практики, но и другие проявления советского человека (мировоззрение, например) не обойдены вниманием.

В чем оригинальность исследования Козловой? Сама она об этом в другой своей книге — «Горизонты повседневности советской эпох. Голоса из хора» пишет так: «[Работая с архивами] я впервые ощутила (а не только прочитала в книгах), что метод — не только путь, но и взгляд, и чувство. Проблема онтологического соучастия, ключевая для теоретического рассмотрения специфики социальной реальности, постоянно присутствует в процессе исследования индивидуальных практик» (курсив мой. — С.Н.) [4, с. 12–13]. Итак, «взгляд», «чувство», «соучастие» — те элементы методологии, которые акцентирует автор, избирая для себя позицию сопереживания, косвенного соприсутствия в реальной, зафиксированной в артефактах жизни. Это, собственно, именно то, о чем еще в начале ХХ века говорил С.Л. Франк, обращаясь к экзистенциальной теме «национального духа», раскрытие которой возможно посредством «понимания и сочувственного постижения» [14, с. 163]. Что же обнаруживает исследователь в героях своей книги?

Персонажи Василий Иванович и Иван Иванович принадлежат к тому созданному советской властью человеческому типу, основные особенности которого — видеть, сознавать и сообщать другим исключительно то, что велит партия, колеблясь вместе с ее «линией». «Обратим внимание, — читаем у Козловой, — что он [Василий Иванович] пишет о себе в страдательном залоге. Не он сам что-то делает, а с ним что-то делают. Не сам он выбирает, приспосабливается, добивается ясно осознаваемой цели…» [4, с. 81]. При этом следование за властью, покорность ей иногда заставляют героя не раз оказываться на грани жизни и смерти. К примеру, когда в мороз Василия Ивановича посылают сопровождать обоз в летней одежде (в противном случае грозят посадить под арест с последующим возможным расстрелом), он выполняет приказ. Ощутив в этом человеке верного слугу, власть на два месяца отправляет его учиться в партшколу, после чего в 17 лет Василий сам начинает «преподавать», читая «Историю революционного движения на Западе» и «Краткую историю РКП(б)» [там же, с. 121].

Всю жизнь герой работает по материально-технической и снабженческой части, испытывая на себе как присущие эпохе внутриобщественные треволнения (по навету его исключали из партии, а потом вновь восстанавливали), так и большие, инициированные извне события (он участник Великой Отечественной войны). При этом зафиксированные в дневнике Василия Ивановича прозрения и оценки столь незначительны, что выдают в нем человека мелкого и недалекого. Так, завершая войну в Чехословакии, он подробно сообщает о значимом своем впечатлении — обилии личных вещей в гардеробе у одной из местных жительниц, с которой познакомился.

Другой персонаж исследования Козловой — Иван Иванович, — хотя и происходит из крестьян и вполне мог бы рассказать в дневнике о событиях коллективизации на родном Урале, тем не менее благоразумно начинает воспоминания с 1933 года, когда его двадцатилетним юношей призвали в армию и направили в полковую школу. Войну персонаж заканчивает в тыловом подразделении, а потом строит карьеру архивиста в органах профсоюзов. В домашнем архиве кроме всего прочего Иван Иванович хранит текст напутственной речи выпускникам университета марксизма-ленинизма под названием «Чему учит сталинский Краткий курс истории ВКП(б)»: «Товарищи! Вы заканчиваете изучение великой Сталинской энциклопедии основных знаний в области марксизма-ленинизма, краткого курса истории ВКП(б). Ни одна книга в истории марксизма не имела столь широкого распространения. Достаточно сказать, что в наше время на всех языках народов мира издано было около 40 млн экземпляров “Истории ВКП(б)”» [там же, с. 115].

Искренние слова, чуть ли не клятва. Это, однако, не мешает Ивану Ивановичу после 1956 года постоянно повторять в речах «как сказал товарищ Хрущев» и клеймить Сталина за «культ личности». Конечно, для партийных пропагандистов такие оценки были обязательны, но ничто, кроме личных соображений, не вынуждало героя мемуаров в этих рядах пребывать.

Подводя итог жизненным воззрениям первых двух персонажей, Н.Н. Козлова отмечает особую роль в жизни населения страны опубликованного в 1938 году «Краткого курса истории ВКП(б)». Каждый из ее героев не только подлаживает свой взгляд под правильную модель вѝдения, но и в самом деле так видит, так помнит, так интерпретирует мир. Ментальная модель, заданная этой книгой, прочно вошла в систему социальных представлений людей той эпохи. «Он [«Краткий курс»] выступал одновременно в роли Писания и в функции ключевой точки на когнитивно-нормативной карте не одного советского поколения. Он воплощал концепцию истории как эсхатологию, телеологию и теорию линейного прогресса, оказывая мощное воздействие на типы личной идентичности в советском обществе. Для многих «Краткий курс» был знаком перехода от времени-круга традиционного общества ко времени-стреле модерна» [там же, с. 130].

Представленные автором два персонажа — деревянные куклы, плывущие по течению ровно так, чтобы «быть всегда в главном потоке», не понести какого-либо собственного ущерба, ни во что не верящие, озабоченные лишь удовлетворением личных минимально необходимых потребностей и столь же мелких интересов, согласованных с общественным укладом.

Третий герой книги принадлежит к типу более самостоятельно мыслящих советских людей. Владимир Ильич, тоже выходец из крестьян, исправно всю жизнь служил на разных мелких «ответственных» должностях. По выходе на пенсию он устраивается на работу вахтером, чтобы продолжать «работать с людьми». При этом Владимир Ильич все также тщательно соблюдает кодекс официальных правил: к каждому празднику выпускает стенгазету и «Информационный бюллетень», сочиняет соцобязательства и правила внутреннего распорядка, готовит профконференции и отчеты месткома, оформляет протоколы собраний, поздравляет сослуживцев с днем рождения открытками. В результате бригада, в которую входят, по его свидетельству, бездельные старики, пьяницы и воры, получает призы и премии, а сам Ильич награждается путевкой в Дом отдыха «Тихий уголок» [там же, с. 173].

В отличие от первых двух персонажей, герой не чужд рефлексии, осмысления своего жизненного пути. В мемуарах он подводит итог жизни как удачу, отмечая следующее: «Мы живем в стране, где созданы необходимые условия для материального благополучия трудящихся; мы с женой трудились добросовестно и за труд получали должное вознаграждение; нам повезло в жизни, нас направили работать на Крайний Север, где повышенные условия оплаты труда; мы не страдали расточительством» [там же, с. 174]. Мало того, Владимир Ильич подсчитывает денежные расходы за более чем тридцатилетний срок — с 1945 по 1978 год: питание — 78 тыс. р., вещи — 23 тыс., налоги — 18 тыс., партийные и профсоюзные взносы — 7 тыс., дорога — 6 тыс., квартира — 11 тыс., прочее — 6 тыс. р. Думаю, своими ценностями и жизненными ориентирами этот персонаж демонстрирует, какие личные базовые качества были присущи советскому человеку.

В своей книге Н.Н. Козлова не ограничивается изложением и анализом эмпирического материала. В теоретических рассуждениях она обращается к значимым социальным проблемам, в частности к теме власти и подданных. Вместе с тем, ставя вопрос о роли «низовых» личностей в общественном развитии и их роли в поддержании социального порядка, автор соглашается с распространенным среди крестьяноведов мнением: крестьяне опытны в техниках симуляции и изображения неведения, умелом подворовывании и дезертирстве, устраивании саботажа и изобретении многообразных способов «проскальзывания и ускользания».

Если же взглянуть на социальный тип «владимиров ильичей» в исторической перспективе, то становится ясно, что мигрировавшие и осевшие в городах вчерашние крестьяне практически на все — разжигавшуюся в стране после Октября гражданскую войну (в чем большевикам принадлежала едва ли не ведущая роль), проводимую сталинцами коллективизацию с ее миллионными жертвами, выстроенный в стране ГУЛАГ и т.д. — отвечали грамотным приспособлением, демонстрируемой покорностью, наукой использовать общественную систему «для себя». В результате им удавалось с выгодой и пользой обустроить личную жизнь, не обращая внимания на принесенные ради этого свои и чужие жертвы. И пассивное приятие действительности было только частью их реакции на происходящее. Что же до их участия в обусловленных властью или обстоятельствами «чистках», гонениях, репрессиях, то и в этом случае подобный социальный тип «выходил на сцену» с далеко не последними ролями. Более того, во многом в соответствии со своими нравственными ценностями, опытом и социальной практикой он эту власть и ее действия формировал. Власть была поистине народной, плоть от плоти реальных «владимиров ильичей».

Большое внимание в своем исследовании Козлова уделяет теме формирования «нового человека», в том числе рассматривая ее сквозь призму воспоминаний еще одного героя — Степана Филипповича (к этому герою я еще вернусь). Как верно отмечает автор, уже простое обучение грамоте было введением в политику. Речь, которой люди овладевали в школе, была языком власти. Дети и молодежь дышали им, как дышат воздухом. Через обучение слову власть внедряла в сознание людей «единственно правильное» вѝдение мира, в котором крестьянство, в частности, маркировалось знаком мелкого буржуа, временного и ненадежного попутчика пролетариата. Весь мир — прошлый, нынешний и будущий — оказывался номинированным, формировалась идентичность, определялись и открывались (или закрывались) маршруты социальной мобильности.

Доминирующим способом овладения словом было приобщение к прецедентным текстам эпохи, имевшим, как правило, сверхличный характер. Прецедентность была хрестоматийной и закреплялась в дискурсивных практиках. Знание прецедентных текстов являлось знаком принадлежности к эпохе и ее культуре, а незнание, наоборот, — предпосылкой, а то и клеймом отверженности. Само собой, для культуры советской эпохи прецедентными текстами прежде всего были труды вождей — К. Маркса, В. Ленина, И. Сталина.

В связи с темой прецедентных тестов и опознания «свой — чужой» вспоминается рассказ А.И. Солженицына «Случай на станции Кочетовка». События разворачиваются осенью 1941 года, когда немцы рвутся в столицу. Главный герой, молодой лейтенант, служит помощником начальника подмосковной железнодорожной станции. В его обязанности входит составление графика прохождения воинских эшелонов, от чего в какой-то степени зависит судьба фронта. Он комсомолец, честен, порядочен, организован. Случается так, что к лейтенанту обращается отставший от своего эшелона человек — нелепо одетый, без документов, он представляется актером московского театра, призванным в народное ополчение. Лейтенант поначалу верит рассказу человека странного вида и обещает посадить его на воинский поезд, который идет в Сталинград. Но в разговоре выясняется, что актер не знает о том, что Сталинград прежде носил название Царицын. И лейтенант «прозревает»: это переодетый немецкий диверсант, не читавший «Краткий курс истории ВКП(б)», в котором так много говорится о решающей роли товарища Сталина, командовавшего в 1918 году обороной Царицына. Обнаруживший «врага» лейтенант передает актера органам ОГПУ [12].

Умение играть в новые словесные игры, ориентируясь на прецедентные тексты, следование правилам знаково-символического обмена, владение нарративом (техниками писания, чтения и говорения), равно как и стремление органически включиться в общество, для каждого человека, желавшего жить в СССР, было категорически обязательным. И личность солженицынского лейтенанта, конечно же, — редкое исключение. А если человек хотел не только выжить, но и с выгодой «вписаться» в действительность, ему следовало овладеть языком власти. У Козловой находим: «Повествуя о том, как навещал ссыльного отца в Архангельске, Степан Филиппович отмечает: “Как на зло, со многими рабочими барака (почти всеми) я яро дрался по поводу текущей политики, объясняя, почему у нас трудности. А с ними говорить очень трудно. Во-первых они не читают газет, а во-вторых по письмам знают, в какой местности, а также у себя что неладно. Там голод — они козыряют, там бюрократизм, там нет промтоваров и выступать одному против всех трудно”» (Здесь, как и в других случаях, текст из дневников и мемуаров Н.Н. Козлова приводит без изменений, в его изначальной орфографии и пунктуации) [4, с. 202–203].

Власть не только номинировала людей, но и разворачивала социальные практики и номинации, сопутствующие ей или ее предваряющие. Так, в мемуарах Степан Филиппович подробным образом описывает, как государство устраивало паспортизацию (герой называет ее «сортировкой-людечисткой»), в результате которой многие не получали паспорта и должны были быть выселены из Москвы. И таких, по его мнению, среди его знакомых находилось, наверное, до половины. Как на это реагирует герой? Все так же, сохраняя лишь желание остаться в стороне от опасности, быть «в струе» потока. Тяжелые работы, ссылка, тюрьма Степану Филипповичу не страшны. Но, как пишет он в дневнике, «страшен голод. Сегодня получили письмо… они взывают. Тетя Фрося и брат Степа мы распухли от голоду помогите если чем можите. Я слишком хладнокровен стал ко всему окружающему. Мама плакала. А я почему-то с улыбкой прочел письмо (04.02.1933)». И через несколько дней: «Кажется все непочем, нечего не боюсь. Только ужас голода с головы не выходит» [там же, с. 222].

Следующий герой книги Н.Н. Козловой, тоже «низовой» человек, но из «низов» или «нижних слоев» власти, — Николай Андреевич, который вел дневник во время военной блокады Ленинграда. Окончив с отличием Московскую Высшую партийную школу в 1940 году, Николай Андреевич становится секретарем РК ВКП(б) в Выборге, который после окончания Советско-финляндской войны (1939–1940) был включен в состав Карело-Финской ССР. Отходя вместе с отступающими войсками в связи с военной блокадой Ленинграда, он вначале не находит работу и в качестве иждивенца получает карточку, по которой можно прожить лишь одну декаду месяца. К тому же заболевает дизентерией. Он ест оладьи из дуранды на кокосовом масле, кисель из какао, пьет рюмку пайкового вина с одной конфетой. В дневнике записывает, что некоторые уже кошек употребляют.

Ситуация резко меняется, когда Николая Андреевича зачисляют на работу в Смольный инструктором горкома партии Ленинграда. В дневнике запись: «С питанием теперь особой нужды не чувствую. Утром завтрак — макароны, или лапша, или каша с маслом и два стакана сладкого чая. Днем обед — первое щи или суп, второе мясное каждый день. Вчера, например, я скушал на первое зеленые щи со сметаной, второе котлету с вермишелью, а сегодня на первое суп с вермишелью, на второе свинина с тушеной капустой. Вечером для тех, кто работает, бесплатно бутерброд с сыром, белая булочка и пара стаканов сладкого чая» [там же, с. 261]. Партийный работник с удовольствием рассказывает и о времяпрепровождении в доме отдыха для партийного актива Ленинградской организации, который в былые времена с целью охоты посещал сам С.М. Киров, опять же подробно описывает мясные и рыбные деликатесы, вина и фрукты. И завершает: «Война почти не чувствуется. О ней напоминает лишь далекое громыхание орудий, хотя от фронта всего несколько десятков километров. Да. Такой отдых, в условиях фронта, длительной блокады города, возможен лишь у большевиков, лишь при Советской власти» [там же, с. 266]. Знаменательное признание.

О чем этот сюжет? О не имеющих границ лживости, лицемерии и подлости советской власти и ее «передового отряда» с их идеологией, целями и практикой? О ничтожестве выращенного советской властью «нового» социального типа человека, с готовностью эту сущность принимающего и беззаветно служащего ей? Сказано как будто достаточно, но все равно кажется мало. Не исключено, что это тот «шаламовский случай», когда для описания существования человека в колымских лагерях писатель не находил слов и пришел к выводу, что в такой ситуации литература вообще должна замолчать — отказаться от своего обычного просветительского и наставительно-морализирующего дела, ограничив себя документальной констатацией того, что было [16].

Еще один представленный автором социальный тип советского человека, хотя осознанно и не участвовал в созидании советского общества, но созидал его самим фактом своего существования. Имел ли такой советский человек исторические корни? Примечательно, что в литературе конца ХIХ – начала ХХ столетия появились попытки анализа исторического предшественника антропологического типа советского человека (Мысль о том, что у социального типа советского человека был исторический предшественник, разделял и Ю.А. Левада. Социолог предполагал наличие «некоего исторического “архетипа” человека, “архетипа”, уходящего корнями в социальную антропологию и психологию российского крепостничества, монархизма, мессианизма и пр.», однако никак в его исследование не углублялся [см.: 6, с. 27]), которые находим, например, у А.М. Горького и А.П. Чехова. Вот одно из чеховских рассуждений о русских мужиках: жили они хуже скотов и жить с ними было страшно; они были грубы, нечестны, грязны, нетрезвы, жили не согласно, постоянно ссорились, потому что не уважали, боялись и подозревали друг друга. Но все же, итожит писатель, они страдают и плачут, как люди, и в их жизни нет ничего такого, чему нельзя было бы найти оправдания [15].

Последняя героиня исследования Козловой, о которой скажу, — Евгения Григорьевна — из мало изменившейся за несколько десятилетий деревенской среды. В отличие от прежних персонажей, она из тех общественных «низов», которые в силу неспособности к рефлексии и тем более к какому-либо отклику чаще, чем другие, становятся предметом политических спекуляций на тему «простого советского человека». Подобные общественные «низы» — также излюбленный объект идеологической обработки в духе текста Г.Л. Смирнова, о чем шла речь в первой части статьи.

Мир героини — физическая и социальная теснота, в которой все знают всех и про все, где все движется по однажды очерченному кругу «культуры бедности». О «большом», внешнем мире обитатели мира «малого» узнают лишь постольку, поскольку он их непосредственно затрагивает. Главный императив обитателей «малого» мира — выживание любой ценой; все прочее, включая дружественность, моральность, супружество, воспитание детей, подчиняется данной задаче. Понятия о свободе, чести и достоинстве у них отсутствуют как бесполезные, непригодные или препятствующие выживанию. Эти люди «своим поведением напоминают детей: они не пользуются носовыми платками, отправляют естественные потребности на глазах у всех. На взгляд “культурного человека”, они плохо себя контролируют, они не могут ждать, легко переходят от эмпатии и слез умиления к агрессии — вербальной и физической. Они кричат громко, когда им больно, они легко плачут, и в то же время они невероятно выносливы. Они способны выносить боль, но они и достаточно легко способны боль наносить» [4, с. 314].

Таковы приведенные Н.Н. Козловой портреты и «сцены из истории» некоторых советских людей, вошедшие в общую картину под названием «советский человек». Некоторые черты и характеристики советского человека коренятся в прошлом. И хотя они не были сформированы советской действительностью, но органично влились в ее тело.

Прежде чем продолжить философско-антропологический анализ феномена «советский человек», кратко скажу о более общем — феномене «советское». При том что в своей центральной части — конструкте и образе советского человека, воспроизводимом гуманитарными науками, литературой и философией, — данный феномен получает значительный негативный окрас, он этим окрасом, конечно, не исчерпывается. Феномены «советское» и «советский человек» многогранны, не сводимы только к одной, хотя и существенной своей античеловечной части-компоненте. Данная негативная компонента во многих аспектах является определяющей, но не единственной. Если бы имела место и всегда доминировала только она, то жившие при советской власти люди как социальная общность не смогли бы в подобной реальности выживать. Сложность и трагическая сущность феноменов «советское» и «советский человек» заключается в том, что в них имело место и другое, гуманистическое начало, которое проявлялось в разного рода добровольных и вынужденных формах личностного взаимного позитивного взаимодействия. Иногда это взаимодействие шло в формате «услуга за услугу», иногда — бескорыстно. Часто оно существовало в превращенных, очень хрупких формах и главным образом давало о себе знать лишь в обыденности и «внизу». Порой бескорыстное имело место даже в отношениях человека и государства. Так, работавшие в колхозах «за палочки» (ничтожно оплачиваемые трудодни) впоследствии объясняли свое алогичное с точки зрения экономики и нормальных взаимодействий поведение доводом: «Мы шли работать, потому что трава выросла». Однако такого рода человечно-аномальное, конечно, не было в социуме доминирующим. Человечное почти всегда было придавлено античеловечным, но до конца — кажется, вопреки всему — не уничтожалось никогда.

В своей хрупкой форме советское позитивное прежде всего вспоминается и выводится на первый план нашими современниками, жившими при советском строе и тоскующими о нем сегодня. То, что это позитивное, как правило, было связано с близкими людьми, не позволяет испытывающим тоску его забывать или преуменьшать хотя бы ради памяти о близких. При этом не осознается, что от боязни преуменьшения до несознаваемого преувеличения и даже утверждения, что советское позитивное было основным и даже единственным, — шаг небольшой. Его легко делает сознание нерефлексирующее, переполненное предрассудками, находящееся в плену эмоций (в том числе и от критического отношения к негативному настоящему). Не в этом ли воображаемом мире, мире предрассудков одна из причин высокого в общественном сознании рейтинга Сталина, призывов вернуться на его путь?

*           *           *

Предложенная Н.Н. Козловой методология исследований советского человека предполагает составление целостного представления об этом феномене посредством движения от частного к общему, постепенного наполнения отдельными частями общего-целого, включения в него типичных, но единичных личностных образов (Методология работы Н.Н. Козловой близка той, которой следуют философствующие писатели [cм., напр.: 8; 9]). А вот методология, которой пользуется Т.И. Заславская, напротив, исходит из общего — берет за точку отсчета систему представлений об обществе и общественном развитии в целом, концентрируя внимание на периоде революционного перехода от одного общественно-экономического уклада к другому, в ходе которого происходят социокультурные сдвиги, изменяющиеся посредством человеческого потенциала и в то же время сами изменяющие его. При этом к микроуровню — отдельным типам советского человека — Заславская не прибегает и сравнить ее представления с выводами Козловой нельзя. Однако создаваемая Заславской общественная панорама, несомненно, коррелирует с картиной, складывающейся у Козловой.

При анализе феномена советского человека начальной точкой рассматриваемого переходного исторического периода Заславская избирает состоявшийся в России Октябрьский переворот и последовавшее за ним становление советского тоталитарного строя. В это время, отмечает исследовательница, произошло радикальное изменение «социетального типа» общества. Социетальная трансформация представляется как результат взаимодействия движущих сил, порождаемых самим преобразующимся обществом, как равнодействующая активности социальных групп, слоев, классов, общественных движений, солидарностей, различающихся экономическими, политическими и социокультурными характеристиками, интересами, статусными и иными ресурсами [3, с. 18]. При этом определяющее для дальнейшего исследования значение имеет исходное понимание самого первичного исторического события, запустившего процесс трансформации — феномена Октября. Такое углубление в историю оправдано тем, что исследователю необходимо иметь представление о предшествующей общественной ситуации, с тем чтобы в дальнейшем понять природу свершившейся трансформации.

Как представляется, адекватным пониманием процесса преобразования исследуемой реальности является то, согласно которому обе революции 1917 года, гражданская война и установление советской власти были закономерным финалом острейших социальных противоречий, накопившихся в феодально-капиталистической России. Однако после гражданской войны, когда одним из главных импульсов, стимулирующих социальное столкновение, была попытка большевиков одним прыжком оказаться в будущем посредством реализации политики военного коммунизма, в том числе в период сталинского этапа российской истории (1923–1953), насильственная модернизация традиционного крестьянского общества стала содержанием государственной политики. Это была трудная задача, требующая неординарных действий. Обстановка усугублялась тем, что политика модернизации проводилась не только при крайнем напряжении всех общественных сил, вызванном установкой на «построение социализма в отдельно взятой стране», но и в условиях перманентной военной угрозы, а также оборонительных и захватнических войн, которые вела советская власть.

Подобную точку зрения следует отделять от распространенной, но вряд ли, на мой взгляд, верной, внутренне противоречивой позиции, занимаемой, например, одним из компетентных исследователей советского аграрного общества начала ХХ века историком В.П. Даниловым. Ученый полагал, что все достижения советского строя явились следствием заданного революцией социалистического импульса, который на многие годы вперед определил директории и содержание экономического и культурного строительства, придав ему характер народного подвига. Индустриализация страны, всеобщее образование и здравоохранение, подъем науки и культуры, иные достижения советского времени были продуктом не только идей, но и практики первых советских лет. Они воплотились в реальность не благодаря сталинизму, а вопреки ему [2].

Что можно сказать по поводу идеи «мощного социалистического импульса»? Очевидно, нечто похожее на то, что говорилось о «достижениях советского времени», отмеченных в рассуждениях В.И. Толстых в первой части статьи. В ней я формулировал вопрос об «экономической эффективности» радикальных преобразований и, главное, о человеческой цене «скачка». Удивительно, но даже у серьезных и гуманно настроенных ученых, каковыми, несомненно, были Данилов и Толстых, исследовательское сознание «проскакивает» мимо этого вопроса. У них не вызывает сомнения «правомерность» того, что в реальной жизни советского общества инициируемые властью модернизационные проекты посредством «народной поддержки» специально планировались и столь же планово оплачивались миллионами жизней. На мой взгляд, уже стало общим местом утверждение, что происходящее в СССР при Сталине было «массовыми репрессиями». То, что произошедшее при Сталине получило в СССР наименование «массовые репрессии», было продолжением на более широких основах того, что делалось большевиками еще при Ленине. Но если при Ленине основами были «классовый и политический принципы», то при Сталине еще до Великой Отечественной войны к ним добавились «плановые задания» на репрессии, а во время и даже после нее — «этнический принцип» в отношении депортируемых народов. Однако людям с советским сознанием кажется естественным говорить об этом всего лишь как о неприемлемых «искажениях» и тут же, как бы забывая о них, делать акцент на прогрессивном «импульсе».

Большевистскую модернизацию, кстати незавершенную, страна оплатила многими миллионами жизней населения СССР в 1920–1930-е годы и огромными потерями — следствием неготовности к войне с германским фашизмом [1; 13]. Такой невероятной ценой по планам коммунистической партии советский народ рассчитался за превращение страны из отсталой в передовую державу, за возможность движения к социализму в его ленинско-сталинском понимании. Каким же с точки зрения крупного масштаба видится Заславской советский человек?

О предмете своего рассмотрения Т.И. Заславская говорит на основании исследований конца 1990-х – начала 2000-х годов, в которых постсоветский человек рассматривается в социально-демографическом, социально-экономическом, социокультурном и деятельностном аспектах. Постсоветский человек интересен Заславской как потомок, вобравший в себя многие черты советского человека. В ее трактовке советский человек предстает как человеческий потенциал — совокупность физических и духовных сил граждан, которые могут быть использованы для достижения индивидуальных и общественных целей. С позиций макросоциологической методологии под человеческим потенциалом понимается фактор жизнеспособности общества, интегрально характеризующий его человеческие ресурсы как субъекта собственного воспроизводства и развития [3, с. 219]. Само собой, в процессе общественного развития данная совокупность человеческих сил меняется. Одно — какой была эта сила сразу в послеоктябрьский период, в начале НЭПа и другое — после завершения Великой Отечественной войны или накануне распада СССР.

Согласно Заславской, человеческий потенциал — это единство четырех элементов. Первый элемент — социально-демографическое состояние страны, которое измеряется сбалансированностью возрастно-половой структуры населения, средней продолжительностью жизни мужчины и женщины, прочностью института семьи, рождаемости и смертности, качеством национального генофонда, другими демографическими параметрами. Второй — уровень социально-экономического развития страны, который отражает уровень и структуру занятости населения, квалификацию и профессионализм работников, востребованность трудовых и интеллектуальных ресурсов граждан. Третий — социокультурные качества населения, уровень его образования и особенности национального менталитета, влияющие на развитие общества. Это характер нормативно-ценностного сознания, особенности политических убеждений и верований, уровень морали и нравственности, типы мотивационного комплекса и способы поведения людей. Четвертый элемент — деятельностные характеристики людей, выражаемые в активности последних, энергии и деловых качествах индивидов, организаций и групп, преобладании инновационных или традиционных форм мышления и способов деятельности, а также объективных возможностях граждан свободно реализовать свои социальные и творческие потенции, вести полноценную жизнь.

Составив на изложенной выше основе систему анализа социальных сил, участвовавших в трансформационных процессах в России в конце ХХ столетия, Т.И. Заславская делает вывод: «Если подлинной причиной реформ была осознанная властью и обществом необходимость рационализации социальных практик, то, значит, и судить об их результатах следует по тому же критерию. Стали ли граждане России более свободными, расширились ли их возможности реализовать свои цели и ценности? Улучшилось ли их отношение к труду? Больше ли они дорожат рабочими местами? Повысилось ли качество труда работников, а соответственно — и отечественной продукции? Меньше ли стало воровства? Кому удается сделать более удачную карьеру — более одаренным, образованным, квалифицированным работникам или тем, кто умеет более ловко мошенничать, располагает большими силовыми, социальными и экономическими ресурсами? Свертывается ли теневой сектор хозяйства, становится ли экономика более прозрачной? Усиливается ли обратная связь между властью и обществом, их взаимопонимание и взаимодействие?» [там же, с. 218].

Такого рода вопросы, вытекающие из макросоциологической методологии, адресованы постсоветскому человеку как некоему коллективному целому. В рамках указанной методологии конкретный, полный и содержательный ответ на эти вопросы дать нельзя. Между тем именно широкие направляющие директории, которые создает макросоциология, позволяют дополнить их личностным анализом (Н.Н. Козлова) и затем грамотно нацелить исследования конкретно-социологические. В этой связи перейду к анализу феномена советского человека, сделанному Ю.А. Левадой и его сотрудниками.

*           *           *

Методология исследований Ю.А. Левады строится на базовом тезисе: «Нельзя понять общество, не представив себе его социально-антропологическую основу — специфическое распределение личностных характеристик, доминирующих в данной общественной системе». На основе этих «специфических распределений» исследователь получает возможность составить представление о новом качестве «советского простого» (постсоветского) человека [11, с. 5]. Содержание работы Левады и его сотрудников — анализ результатов специального опроса общественного мнения. Исследователи исходят из того, что человек в обществе представляет собой набор санкционированных системой ценностных установок и ориентаций, познавательных и поведенческих характеристик, в конечном счете он «материал», из которого строятся социальные институты. На обложке своей книги авторы наделяют советского человека эпитетом «простой» («Советский простой человек» [там же]), предваряя тем самым полученные ими совокупные конкретно-социологические результаты. Последние таковы: советский человек — «массовидный» («как все»), противостоящий всему своеобразному и элитарному — деиндивидуализированный, доступный для контроля сверху («прозрачный»), примитивный по интересам и запросам, созданный однажды и навсегда, легко управляемый государственным механизмом. Уже приведенные характеристики убеждают в том, что советский человек Ю.А. Левады отчасти совпадает с абстрактным изображением, данным А.А. Зиновьевым, нисколько не похож на модели, создаваемые Г.Л. Смирновым и В.И. Толстых, и в полной мере сходен с портретами, представленными Н.Н. Козловой. Конкретно-социологические исследования и результаты Левады — содержательный материал, наполняющий макросоциологические конструкты Т.И. Заславской.

Многолетние исследования Левады и его сотрудников охватывают почти все стороны личности, жизни и деятельности советского человека. Я же остановлюсь на одном из центральных результатов — положении советского человека в системе государственной власти. Выбор именно этой темы подкрепляется следующим обстоятельством: приведенные ранее исследовательские результаты показывают, что принадлежность государству есть родовая и доминантная характеристика советского человека, по отношению к ней любые иные типы властных отношений вторичны, а если значимы, то лишь отчасти.

Подчеркивая корректность исследования, авторы «Советского простого человека» отмечают, что не располагают достоверной эмпирической базой для суждений об антропологическом феномене периода 1930–1950-х годов и оперируют лишь данными опросов 1989–1991-х годов. Что фиксирует исследовательский коллектив Левады?

Во-первых, трое из пяти советских людей не только не считают для себя возможным и важным проявлять какую-либо инициативу и энергию, но с подозрительностью относятся к тем, кто таковую проявляет. «…Общество сравнительно слабо дифференцировано, во-первых, склонно удовлетворяться, в общем-то, малым, во-вторых и в-третьих, наиболее сильным статусно-дифференцирующим фактором в нем выступает место в иерархии власти, которое повышает, прежде всего, среднюю самооценку» [там же, с. 54]. В советском обществе по уровню образования и доходу почти не выражен слой «выше среднего», а «средний» сдвинут в сторону «низкого». То есть формируемый в течение десятилетий властью, простой по конструкции, знающий свое место, не высовывающийся за пределы определенного ему пространства и функций «винтик» (Эту властную интенцию в советской действительности одним из первых усмотрел А. Платонов, в начале 1930-х годов создавший образ коммунистического бюрократа Умрищева, постоянно читающего книгу Ивана Грозного и всем рекомендующего жить по принципу «Не суйся!» [10]) по истечении 70 лет из проекта сделался реальностью.

Во-вторых, советский человек считает себя и других несправедливо оцененными (переоцененными или недооцененными). И если себя недооцененными полагают опять же трое из пяти, то в том, что несправедливо оценены другие, согласно исследованиям декабря 1991 года, уверен 41% [6, с. 57]. «В наших условиях у среднего человека отсутствуют два качества, крайне необходимых, чтобы реально изменить свою ситуацию, — резерв интенсификации труда и запас сбережений» [там же]. При этом стоит обратить внимание, насколько негативно смотрит советский человек на тех, кто так или иначе добивается успеха, значимого положения. Такие счастливчики крайне подозрительны для среднего, массового индивида, проявление ими активности и квалификации он объясняет везением, случаем или сговором с «темными силами» и именует их не иначе как «жулики», «мафия», «партократы». «Советский человек склонен индивидуальный экономический успех трактовать как неправедный. Так, 48% опрошенных твердо против того, чтобы в стране появились миллионеры» [там же, с. 59].

Данное заключение может быть примером того, как конкретные исследования укладываются в макросоциологические проекции Т.И. Заславской, а именно в ее рассуждения о социально-демографическом, социально-экономическом, социокультурном и деятельностном человеческом потенциале. Получая содержательный ответ о физических и духовных, как говорил К. Маркс, «сущностных силах человека» [7] советского общества, равно как и о «запасе его сбережений», часто нулевых, мы получаем ответ о возможности осуществления тех или иных преобразований в обществе на конкретном уровне его развития. Исходя из этого, может быть отчасти объяснен провал радикально-экономических преобразований первой половины 1990-х годов.

В-третьих, советский человек считает себя человеком коллективистским. Это и в самом деле так. Однако в специфически советском понимании коллектива не как внутренне-дифференцированного, свободно составляемого, солидарного сообщества, объединенного общими индивидуально осмысленными и принятыми целями и ценностями, но как горизонтальной структуры одинаково «средних» индивидуумов, зависимых и преданных власти как «строгому и заботливому отцу», сплоченных властью и властными отношениями.

Сознавая современность — начало трансформационных преобразований российского социума, Левада ставит вопрос об устойчивости черт советского человека, о преемственности ценностно-нормативной базы общества советского типа. Следует отметить, что этот вопрос органично дополняется и коррелирует с вопросом об исторических предпосылках черт и свойств советского человека, выросшего из российского общества дооктябрьского периода, при этом глубину его «корней» еще предстоит определить.

Ю.А. Левада также озабочен проблемой готовности общества, его различных групп к иным типам поведения, иным ценностям, самостоятельному выбору, индивидуальному риску, проблематичности и ответственности негарантированного повседневного существования. То есть, как и Т.И. Заславская, ученый ориентирован на возможность личностных и социальных перемен. В каких же отношениях данная проблематика исследуется?

В отношениях между людьми в связи с их деревенским или городским происхождением исследователям очевидно, что масштаб личностных отношений у человека на селе меньше, а покорной удовлетворенности нынешними условиями существования больше, чем у горожанина. Кроме того, у выходцев из села в отличие от городских жителей существенно ниже готовность к социальной инициативе и самостоятельности, а также лидерский потенциал. Корни этого явления, полагает Левада, лежат в недавней советской истории — в последовательном истреблении в деревне наиболее активного, квалифицированного и работящего слоя, любых альтернативных начал жизнеустроения, независимых источников смысла и ценностей. В целом, как показывают конкретно-социологические исследования, в городе готовность к достижительному поведению в два-три раза выше, чем в деревне.

В отношениях, проблематизирующих тему возможных будущих перемен по линии «отцов — детей». Левада отмечает, что мышление молодежи менее авторитарно, она заметно реже рассчитывает на опеку свыше, справедливое распределение поровну на всех и скорее склонна идентифицировать себя либо с самым узким кругом «своих», либо с «родом человеческим» как таковым.

В тех отношениях, где рассматриваются представления советских людей, проживших в СССР всю жизнь, в сравнении с представлениями тех, кто в советской стране родился недавно. В данном случае расхождения между этими группами те же, что и в отношениях отцов и детей. В предпочтениях старших групп отчетливо проступают нормы поведения в больших, традиционалистских по типу сообществах (тотально-государственном, религиозном), а у молодых — внеофициальные и «внутренние» регулятивы (случай, собственная воля, игра).

*     *      *

Завершая анализ подходов Н.Н. Козловой, Т.И. Заславской и Ю.А. Левады в исследованиях советского человека, следует отметить их очевидную, на мой взгляд, взаимодополняемость, если выстраивать вѝдение феномена от общего к частному. Макросоциологический подход Заславской намечает доминантные тренды развития общественно-экономического уклада в его переходном состоянии от «социалистического» к «постсоциалистическому». В результате анализа человеческого потенциала в его социально-демографическом, социально-экономическом, социокультурном и деятельностном аспектах мы получаем общий ответ на вопрос «Почему советский человек соглашается претерпевать трансформации или, напротив, их избегает?» Методологический подход Левады, предоставляя о природе советского человека сведения количественного характера, логически связан с ответом на вопрос «Какова и сколь сильна в своих характерных проявлениях природа массового советского человека?».

И наконец, подход Козловой, выделяя и рационально осмысливая конкретные типы советского человека и при этом подключая к анализу эмоционально-психологическую компоненту, делает представления об этом феномене жизненными и ощутимыми. Таким образом мы обретаем возможность получить ответ на вопрос «Каков советский человек сам по себе?» Очевидно, что все три подхода — при важности каждого из них по отдельности — в своей совокупности представляют содержательное целое, позволяющее приблизиться к более адекватному пониманию феномена советского человека и, в перспективе, к выстраиванию данного феномена в качестве антропологической конструкции — образующего элемента советской, а во многих отношениях и постсоветской эпохи.

Библиография

1. Бешанов В. Сталин — гробовщик Красной Армии: Главный виновник катастрофы 1941 года. М.: Яуза-пресс, 2021.

2. Данилов В.П. К истории становления сталинизма // Куда идет Россия? Власть, общество, личность. М.: МВШСЭН, 2000. С. 56–68.

3. Заславская Т.И. Современное российское общество: Социальный механизм трансформации. М.: Дело, 2004.

4. Козлова Н.Н. Горизонты повседневности советской эпох: Голоса из хора. М.: Институт философии РАН, 1996.

5. Козлова Н.Н. Советские люди: Сцены из истории. М.: Европа, 2005.

6. Левада Ю. Время перемен: Предмет и позиция исследователя. М.: Новое литературное обозрение, 2016.

7. Маркс К., Энгельс Ф. Экономическо-философские рукописи 1844 года // Маркс К., Энгельс Ф. Соч.: в 50 т. Т. 42. М.: Изд-во полит. лит., 1974. С. 41–174.

8. Никольский С.А. «…Пожить в смерти и вернуться». О художественной философии Андрея Платонова // Вопросы философии. 2019. № 12. С. 52–63.

9. Никольский С.А. Художественная философия. О методологии исследования // Философские науки. 2020. Т. 63, № 3. С. 24–55.

10. Платонов А. Ювенильное море. Воронеж: Центр.-Чернозем. кн. изд-во, 1988.

11. Советский простой человек: Опыт социального портрета на рубеже 90-х / отв. ред. Ю.А. Левада. М.: Мировой океан, 1993.

12. Солженицын А.И. Случай на станции Кочетовка // Солженицын А.И. Собр. соч.: в 30 т. Т. 1. Рассказы и крохотки. М.: Время, 2006. С. 159–209.

13. Солонин М. 22 июня: Анатомия катастрофы. М.: Эксмо, Яуза-пресс, 2009.

14. Франк С.Л. Русское мировоззрение. СПб.: Наука, 1996.

15. Чехов А.П. Мужики. URL: https://ilibrary.ru/text/1160/p.1/index.html (дата обращения: 10.05.2021).

16. Шаламов В.Т. Колымские рассказы. М.: АСТ, 2019. © https://chelovek-journal.ru/s023620070015653-5-1/