Анастасия Федина: Аналитика в методологии фактора понимания Александра Зиновьева

Обобщенный доклад по темам трех семинаров проекта «Сохранение и преумножение научного (логико-философского) наследия А.А.Зиновьева»

 

Федина Анастасия Михайловна, специалист в области математической логики, ученица А.А.Зиновьева, член Зиновьевского клуба МИА «Россия сегодня»

 

 

Тема: «Логика научного познания: инструменты, их возможности и пределы»

 

Для начала приведу, с моей точки зрения, принципиально важные два отрывка из последней прижизненной книги Александра Зиновьева «Фактор понимания»:

«Говорят: чтобы понять коммунистическое общество, надо выяснить, как оно формировалось исторически, рассмотреть историю его становления. Но существует тривиальный методологический принцип: если мы не знаем, что появилось, то бессмысленно выяснять, как оно появилось. Надо знать, что именно появилось. И лишь после этого и на основе этого выяснять, как же оно появлялось. Без этого всякий исторический подход лишен смысла. И я могу сформулировать такое, на первый взгляд, еретическое утверждение: именно исторический подход к такому обществу, как советское, закрывает всякую возможность его понимания. Почему? Шла история. Люди влезали на броневики, произносили речи, захватывали оружейные склады, телефонные станции, ставили к стенке, стреляли, носились с шашкой наголо на коне с криками «ура» — это неслась история. А в это время незримо, незаметно, где-то в обществе зрело то, что я называю социологией. Ведь чтобы Чапаев мчался с шашкой и в развевающейся бурке, должна быть канцелярия в дивизии, а в канцелярии надо столы расставить, а за эти столы посадить людей. Нужно было бумажки выписывать, печати ставить, штампы какие-то… И когда драматическая история пронеслась, и дым развеялся, выяснилось, что именно из этого получилось, что именно осталось от истории. Контора осталась. История умчалась в прошлое, а контора с ее бумажками, печатями, скукой, званиями, распределением по чинам, волокитой, очковтирательством и прочими прелестями осталась. Надо, повторяю и подчеркиваю, брать общество в том виде, как оно сложилось и существует на наших глазах. И тогда будет понятно, зачем носился Чапаев с шашкой наголо…

<…> Идеи историзма в понимании явлений человеческой жизни стали теперь настолько естественными, что даже мысль о возможности оспаривать их кажется кощунственной. Тем не менее, тут требуются серьезные коррективы.

Я не отвергаю роли и пользы историзма в исследовании таких явлений, как социальный строй данной страны. Но я считаю, что ведущая роль в этом должна принадлежать социологической точке зрения. Надо знать, что именно получилось в результате исторического процесса, чтобы разобраться в сущности этого процесса, ибо последняя и состоит в ее результате. Надо понять ставшее общество как данность, чтобы постичь смысл каких-то исторических событий, предшествовавших ему и, как кажется, продуцировавших это ставшее общество. А задача исследования ставшего общества есть задача социологическая.

Социология тоже рассматривает жизнь общества как протекающую во времени. Но есть существенное отличие роли времени в социологическом подходе от роли времени в случае исторического подхода. Социология стремится познать формы социальной жизни, регулярно воспроизводящиеся в стабильном виде во времени, их универсальные закономерности и тенденции. Для истории же важно познать то, каким путем эти формы жизни однажды возникли во времени. Если поставить вопрос так: а каким образом вообще возникают такие формы жизни, т.е. вопрос общий, то научным ответом на него могут быть лишь суждения социологов о том, как воспроизводятся эти формы жизни в данном обществе.

Никакого научного исторического объяснения того или иного типа общества не существует с чисто логической точки зрения. Существуют лишь иллюзии исторического объяснения. Не случайно до сих пор армия ученых не может объяснить происхождение языка, человека, христианства и прочих сложных явлений общественной жизни. Не потому, что фактов мало, — фактов в таких случаях часто бывает более чем достаточно. А потому, что это в принципе невозможно. В случае со становлением коммунистического общества мы знаем слишком много исторических деталей. Но пока не будет построена научная теория ставшего общества, все это так и останется лишь историей данного куска мира в данное время. А упомянутая теория может быть построена лишь отвлеченно от истории, лишь рассматривая данное общество как эмпирический факт. (А.А.Зиновьев. Фактор понимания. — М., 2006, с. 471–475).

Методологический подход, при котором логический анализ возможных причинно-следственных связей рассматриваемого явления предваряет и определяет анализ истории его возникновения и последующего развития Александр Зиновьев называет «фактором понимания». Что отличает знание от понимания? Знание может быть любым: недостоверным, противоречивым, абсолютным (то есть таким, из которого ничего не следует или следует все что угодно, например догматические или мистические постулаты). Понимание характеризуется уровнем прогностической значимости установленных причинно-следственных связей. Наиболее плодотворные попытки поставить понимание во главу угла познания как правило предпринимаются в переходные периоды формирования тех или иных людских сообществ из небольших и пораженных в правах групп последователей в разрастающиеся по численности и социальной значимости объединения приверженцев каких-либо учений.

Весьма показательно в этом отношении история становления церковного богословия. В христианстве оно началось с проповеднической деятельности апостолов. По мере распространения приверженных учению Христа общин все бóльшую роль в жизни этих сообществ стали играть труды просвещенных апологетов, в задачу которых входило пробудить у неофитов стремление понять мир через Писание. Вот что по этому поводу пишет один из наиболее прозорливых богословов апологетического толка Климент Александрийский (ок. 150 г.— ок. 215 г.):

«Некоторые полагают, что они достаточно разумны от природы, и поэтому предпочитают ни с философией, ни с диалектикой дела не иметь, ни даже естественных наук не изучать, довольствуясь лишь простой и чистой верой. Но это все равно, как если бы они утверждали, что никакого ухода за виноградной лозой не нужно, но достаточно лишь посадить ее, чтобы иметь потом виноград. Виноградная лоза — это аллегория Господа. С нее, при должном уходе и искусстве, то есть, следуя Слову, мы получаем плоды. Уход же этот заключается в обрезке, окапывании, подвязывании и других работах, поэтому нам приходится пользоваться ножом, заступом и другими земледельческими орудиями. И в земледелии, как и в медицине, искусен лишь изучивший относящиеся к ним науки о том, как лучше обрабатывать землю и как удачнее лечить. Точно так же, свести разнообразные знания к истинному учению может лишь человек основательно ученый. И для защиты веры от посягательств на нее он пользуется различными знаниями, почерпнутыми из геометрии, музыки, грамматики и конечно же из философии. Ибо кому нужен даже сильный атлет, не подготовленный к состязанию предварительными упражнениями?

<…> Следует понимать, что природное благо возгорается благодаря заповедям, когда душа через воспитание учится избирать наилучшее. Конечно, можно быть верующим и неграмотным, однако уразуметь существо веры неуч не в состоянии. Принимать здравое учение и отвергать дурное может не слепая вера, а лишь та, что опирается на знание. Незнание есть результат невоспитанности и необразованности. Только вследствие образования постигаем мы науки божественные и человеческие.

<…> Учения всех стремящихся к истинному слову, будь то эллины, или варвары, содержат нечто от истинного знания, однако одни содержат ее в большей, а другие в меньшей степени, по мере их отпадения от истины. Если настоящее, прошедшее и будущее порознь являются отдельными частями времени и если вечность их в себе объединяет, то тем более возможно для истины ее собственные семена собрать воедино, хотя бы они и упали в чуждую почву. И действительно, в учениях различных философских школ (разумеется, за исключением совершенно безумных, которые, подобно древним вакханкам, разорвавшим человека на части, упразднили порядок и разум природы и от Христа совершенно отреклись), даже если они и не вполне согласуются между собой, можно обнаружить некое сходство в главном и согласное с истиной. Каждое из них относится к целому или как часть, или как вид, или как род. Высокие звуки противоположны низким, но вместе они составляют аккорд. Четно следующее аспектое число отлично от нечетного, однако арифметика учит и о тех, и о других. Равным образом и геометрия говорит о круге, треугольнике, четырехугольнике, хотя фигуры эти между собой несходны. Еще больше различие между частями вселенной, однако и они имеют между собой нечто общее, что позволяет говорить о них как о едином целом. Точно так же и философия, варварская и эллинская, содержит части вечной истины, полученные однако не из мифов о Дионисе, но благодаря богословию вечного Логоса. И если кто сумеет соединить все эти рассеянные части, тот, не подвергаясь опасности впасть в заблуждение, созерцать будет Логос, то есть истину во всей ее полноте». (Цит. по: Климент Александрийский. Строматы / Перевод Е.В. Афонасина — СПб: Изд-во Олега Обышко, 2003. Электронная версия: http://www.nsu.ru/classics/stromateis/strom1.htm#2).

Итак, Климент Александрийский выделяет в понимании следующие составляющие: а) осознание единого целого относительно рассматриваемой части; б) необходимость соединять разрозненные знания в единое целое; в) ответственность обучающего за приобщение к заблуждению; г) ответственность обучаемого за приятие заблуждения как истины; д) способность отличить заблуждение от следования истине развивается благодаря «богословию вечного Логоса».

У апологетов учений, социальная значимость которых неуклонно возрастает, есть еще одна не менее важная задача — опровергнуть общепринятую оценку своих учений как заведомо ложных и потому неприемлемых. Поисками пути к решению такого рода проблем занимался живший в Карфагене знаток юриспруденции Квинт Септи́мий Фло́ренс Тертуллиан (150 г. или 170 г. — после 220 г.). Вот каким он видел этот путь:

«Если кто пожелает заимствовать доказательства христианской истины из всех употребительнейших сочинений философов или поэтов или каких-либо других наставников языческой науки и мудрости, чтобы доказать их собственными сочинениями, что враги и гонители ее виновны в своих заблуждениях и в несправедливости к нам; то ему для этого необходима великая любознательность и еще большая память. Некоторые из наших, у которых сохранились и труды любознательности и крепость памяти по отношению к прежней литературе, действительно составили небольшие сочинения для этой цели. Они отдельно говорят и свидетельствуют о начале, происхождении, учении и доказательствах тех мнений, из которых можно видеть, что мы ничего не приняли ни нового, ни чудовищного, относительно чего не была бы согласна с нами всеобщая и отечественная литература, хотя мы кое-какие заблуждения отбросили и кое-какую правду привнесли. Но невероятная человеческая глупость не доверяет даже тем своим наставникам, которые в других делах считаются людьми честнейшими и всезнающими, лишь только они дадут материал для христианской апологии. Поэты тогда лживы, когда они приписывают богам человеческие страсти и украшают их фабулами. Философы тогда глупы, когда стучат в двери истины. Кто возвестит учение, близкое к христианству, тот до этих только пор и будет считаться мудрым и благоразумным; так как, если он приобретет сколько-нибудь мудрости и благоразумия или тем, что отвергнет религиозные церемонии, или тем, что осудит этот век, то его признают за христианина.

<…> Итак, смотрите, не Тот ли раздает царства, Которому принадлежит не только управляемый мир, но и сам управляющий человек? Не Тот ли устроил в мире смену царств по известным периодам, Который был прежде всякого времени и создал самое время? Не Тот ли, при Котором род человеческий некогда существовал без государства, возвышает и низвергает царства? Зачем вы обманываете себя? Лесной Рим был раньше некоторых своих богов. Он царствовал прежде, чем воздвигнута была такая гордость Капитолия? Царствовали и вавилоняне прежде понтификов, и лидяне прежде квиндецемвиров, и египтяне прежде салиев, и ассирияне прежде люперков, и амазонки прежде весталок. Наконец, если римские боги дают царства, то в таком случае Иудея, как презрительница всех языческих богов, никогда не царствовала бы. Вы, римляне, некогда оказали честь ее Богу жертвами, храму — подарками, народу — союзами. Вы никогда не господствовали бы над нею, если бы она не согрешила против Христ»а. (Цит. по: Тертуллиан. О свидетельстве души.. Электронная версия: https://azbyka.ru/otechnik/Tertullian/o_ svidetelstve_dushi).

В другом своем труде «Против Маркиона» Тертуллиан дает весьма важное для последующего развития богословия определение Бога, а в сочинении «О прескрипции (против) еретиков» весьма примечательный способ разобраться с заблуждениями:

«Итак, основной наш спор, а потому и весь, — это спор о числе: позволительно ли вводить двух богов по праву поэтов или живописцев, а теперь уже — и по праву еретиков. Но христианская истина объявила определенно: если Бог не один, Его нет, ибо мы придерживаемся более достойного мнения, что не существует то, что существует не так, как ему должно существовать. А чтобы убедиться в том, что Богу должно быть одному, исследуй, что есть Бог, и обнаружишь, что дело обстоит именно так. Насколько это в человеческих силах, я даю такое определение Богу, которое признает совесть всех людей: Бог есть нечто величайшее, существующее в вечности [нерожденное, несотворенное, без начала, без конца]», (Цит. по: Тертуллиан. Против Маркиона в пяти книгах.. Электронная версия: https://azbyka.ru/otechnik/Tertullian/o_ protiv-markiona-v-pjati-knigakh).

«Безнаказанно заблуждается человек, если на нем нет вины (хотя заблуждение и есть провинность). Безнаказанно, говорю я, блуждает тот, кто ничего не покидает. Но раз я уверовал в то, во что должен был уверовать, и полагаю, что снова нужно что-то искать, то я, конечно, надеюсь отыскать это. Надежда на это существует лишь потому, что я или не уверовал (хотя казался верующим), или перестал верить. Значит, покидая мою веру, я оказываюсь отрицателем (negator). Я скажу раз и навсегда: только тот ищет, кто либо не имел, либо потерял. «Женщина потеряла одну из десяти драхм, и потому искала; а когда нашла, перестала искать» (ср. Лук. 15:8). «Сосед не имел хлеба, и потому стучал в дверь; а когда ему открыли и дали хлеба, перестал стучать» (ср. Лк.11:5). «Вдова просила судью выслушать ее, ибо ее не пускали; когда же ее выслушали, прекратила просить» (ср. Лк.18:2). Поэтому есть предел и исканию, и стучанию, и прошению. Ибо «просящему дастся», — говорил [Он], — «и стучащему откроют, и ищущий найдет» (Лк.11:10). Пусть задумается тот, кто всегда стучит, почему ему никогда не откроют: он ведь стучит туда, где никого нет. Пусть задумается тот, кто всегда просит, почему его никогда не выслушают: он просит у того, кто не слушает». (Цит. по: Тертуллиан. О прескрипции (против) еритиков. Электронная версия: https://azbyka.ru/otechnik/Tertullian/o_prescript)

По сути Тертуллиан в своих рассуждениях опирается на социальный аспект интеллектуальной деятельности. Бог открывается людям не в блуждании по принятым верованиям, не в соблюдении или совершенствовании сложившихся обрядов, а в попытках отыскать, во что необходимо уверовать, что необходимо понять. Осознание такой необходимости крайне затруднено, если какое-то верование объявляется единственно возможным, или же напротив — заведомо ложным. Подобные запреты или придание учениям функции непогрешимости закрывают интеллектуальные горизонты, а значит и возможность экстраполяции принимаемых постулатов на будущие времена. Когда вы стучитесь в надежде, что вам откроется истина, а истина почему-то не открывается, то может быть проблема не в истине, а в пройденном пути? Возможно, вы уже оставили позади ту дверь, за которой сокрыта истина, или же, напротив еще до нее не дошли. Кто может помочь в этом разобраться? Те, кто идет рядом, а также те, кто, противостоя этому пути, его не отвергают. Подводя итоги, можно сказать, что труды апологетов, заложив теоретические основы богословия, призвали своих сторонников руководствоваться в вере не столько соблюдением обрядов, сколько размышлениями о Боге и своем пути в Царство Божие. По сути, от верующего христианина требовалось понять то, что в математике называется бесконечностью. Но в отличие от Бога математическая бесконечность лишена социальных функций: она не созидает царств, не карает и не милует.

Когда в 313 г. римский император Флавий Валерий Аврелий Константин издал Эдикт об освобождении от податей церкви Цецилиана, а затем в 319 г. законом освободил церковь и клир от налогов и общественных повинностей, а в 321 г. утвердил за церквями право приобретать недвижимое имущество и владеть им, он придал христианству государственный статус. Для церковного богословия важнейшей задачей стала проблема универсализации христианского учения, а борьба с ересями жизненно важной социальной задачей. Сам император, заняв позицию арбитра, активно вмешивался в богословские споры, видя в единстве кафолической (всеобщей) Церкви главное условие единства империи.

В 324 г. Константин в местечке Византий начал, а спустя 6 лет в мае 330 года закончил строительство новой столицы империи, назвав ее Новым Римом. Этот город стал известен еще при жизни императора, но под именем Константинополь. В богословии началось время патристики, Отцов Церкви. На пути универсализации религиозного знания энциклопедический труд богослова и философа Авре́лия Августи́на Иппони́йского (354‑430 гг.) «Град Божий» признан каноническим и католической, и православной церквями. Общепринятое имя этого философа в православной традиции — Августи́н Блаже́нный. В своем труде богослов стремится разобраться со всем многообразием социальных ситуаций, в которых может оказаться верующий христианин. Несомненно, Августин не только богослов и философ, он замечательный наставник. Но наставничество связано с толкованием и пониманием конечных пространственно-временных событий, когда речь идет о бесконечности, коей мыслится Бог, приходится вести диалог несколько иного рода. Вот что пишет об этом сам Августин в своих трудах «О граде Божьем» и «Об истинной религии»:

«…соглашающиеся с тем, что Бог есть Творец мира, но спрашивающие, что мы можем ответить относительно времени сотворения мира, должны подумать, что они сами ответят относительно пространства, занимаемого миром. Ибо как возможен вопрос о том, почему именно тогда, а не прежде сотворен мир, так возможен вопрос и о том, почему мир именно здесь, а не где-нибудь в другом месте. Если они представляют себе безграничные пространства времени до мира, в которых, как им кажется, Бог не мог оставаться недеятельным, то подобным же образом они могут представлять себе и безграничные пространства места; и если кто-нибудь скажет, что Всемогущий не мог быть недеятельным в них, то не будут ли они вынуждены вместе с Эпикуром бредить о бесчисленных мирах? Различие будет состоять только в том, что Эпикур утверждает, что миры рождаются и разрушаются вследствие случайного движения атомов; а они, если не желают, чтобы Бог оставался праздным в безграничной неизмеримости пространств, распростертых вне и вокруг мира, будут утверждать, что эти миры сотворены действием Бога и так же, как, по их мнению, и настоящий мир, не могут разрушиться ни по какой причине. Ибо мы ведем речь с теми, которые вместе с нами мыслят, что Бог бестелесен и есть Творец всех существ, которые не суть то, что Он сам, входить же в подобные рассуждения о религии с другими совершенно не стоит, особенно ввиду того, что и у тех, которые считают необходимым отправлять культ многим богам, первые превосходят прочих философов известностью и авторитетом не по чему-либо иному, как потому, что они, хотя и весьма далеки от истины, все же ближе к ней, чем остальные.

<…> Если бы свойственное человеку слабое разумение не осмеливалось противиться очевидной истине, а подчиняло свою немощь спасительному учению, как врачеванию, пока не исцелит его божественная помощь, получаемая от благочестивой веры, то людям здравомыслящим и выражающим свои мнения с достаточной ясностью не было бы нужды тратить много слов для того, чтобы доказать ошибочность того или иного ложно составившегося представления. Но наиболее распространенная и отвратительная болезнь глупых душ в настоящее время состоит в том, что свои неразумные движения они защищают так, как будто они — сам разум и сама истина, даже если им кто-либо и представит вполне ясное доказательство их ошибочности, насколько таковое может быть представлено одним человеком другому, — защищают или по крайней слепоте, вследствие которой не видят очевидного, или по крайнему своему упрямству, вследствие которого не признают и того, что видят. Поэтому приходится говорить пространно и о самых очевидных вещах: не для того, чтобы представить их зрячим, а для того, чтобы дать их осязать ощупывающим и зажмурившимся». (Цит. по: Блаженный Аврелий Августин. О граде Божьем. Электронная версия: https://azbyka.ru/otechnik/Avrelij_Avgustin/o-grade-bozhem)

«Итак, если разумная жизнь судит сама по себе, то выше нее уже нет никакой природы. Но поскольку ясно, что она изменчива, оказываясь иногда опытной, а иногда — неопытной, причем она судит тем лучше, чем бывает опытнее, а опытной она бывает тем более, чем более обладает каким-нибудь искусством, наукой или мудростью, то необходимо исследовать природу самого искусства. В настоящем случае я имею в виду не то искусство, которое обнаруживается в опыте, а то, которое проявляется в мышлении. Ибо чем, собственно, прекрасным владеет тот, кто знает, что состав, приготовленный из извести и песка, скрепляет камни прочнее, чем состав из глины, или тот, кто строит здания с таким изяществом, что замечательного в его понимании того, что те части здания, которых много, должны соответствовать одни другим, как равные равным, те же, которые одиночны, занимать места в средине, хотя это чувство симметрии граничит уже с разумом и истиной? Но само собой, мы должны определить, почему нам неприятно, когда два окна, расположенные рядом, имеют разные размеры или форму, а если они находятся одно над другим, то тогда их неравенство нас так не огорчает. Когда же речь идет о трех окнах, то некое внешнее чувство требует или чтобы они были равны друг другу, или чтобы между самым большим и самым меньшим находилось такое среднее, которое бы настолько было больше меньшего, насколько само, в свою очередь, было бы меньше большего. Таким образом, прежде всего сама природа как бы заботится о том, что следует одобрить, а что — осудить. При этом, впрочем, нужно заметить, что случается и так, что некий предмет, с первого взгляда нам понравившийся, перестает нам нравиться при сравнении с лучшими. Итак, искусство в обыденном значении есть не что иное, как воспроизведение предметов, взятых из опыта и нравящихся нам, в соединении с тем или другим материалом; и если бы ты не обладал этим умением, то все же мог бы судить, что в такого рода произведениях наиболее прекрасно, хотя бы сам и не умел создавать художественные произведения». (Цит. по: Блаженный Аврелий Августин. Об истинной религии. Электронная версия: https://azbyka.ru/otechnik/Avrelij_Avgustin/ob_istinnoj_religii).

Согласно Августину сопряжение между истинами, получаемыми в конкретном опыте, и истиной бесконечной, Божьей, происходит при создании мира прекрасного, а мир прекрасного возникает через мышление. Если подводить итоги становления богословия как универсального учения, обладающего ключом, открывающим любые двери, то приходится констатировать, что поиски такого ключа с необходимостью должны были привести к расколу. И вот почему.

По мере освоения христианами северо-западной части Европы формировалась и западная ветвь единой Церкви Христовой. Люди, осваивавшие во времена великого переселения народов необжитые европейские земли и решавшие организационные задачи по образованию государств и усилению в жизни человеческих сообществ роли властных структур, нуждались в богословии времен апологетики, то есть в богословии, строящим понимание возможных путей решения конкретных мирских задач и вопросов веры на пересмотре канонических и догматических решений и новом обосновании пути в Царство Божие. Четыре восточных патриархата имели дело с уже выстроенным социальным пространством, обитатели которого, и особенно представители властных структур, стремились упрочить сложившиеся системы взаимодействия различных человеческих сообществ. Это значит, что для восточного христианского богословия более важной задачей было сохранение универсального характера вероучения как эффективного средства управления жизнью различных людских сообществ. Понимание в этом случае необходимо строить на авторитете богословских трудов, а это значит, что каким-то из исследуемых в этих трудах истин необходимо придать статус догмата, а авторов таких трудов отнести к наиболее важным для понимания сути христианства — к Отцам Церкви. Разумеется, пока дело идет о конкретных, связанных с конечными пространственно-временными ситуациями истинах, догматизм и авторитетность источника вполне работающие инструменты для разрешения той или иной социальной коллизии. Но когда речь ведется о поисках пути к Богу, к непостижимому, к открытию неизведанного, догматов веры и авторитета Отцов Церкви явно недостаточно. Если задачи существования тех или иных людских сообществ настолько разнятся, что общепринятый теоретический инструментарий не позволяет их решить, разрыв неизбежен.

Разногласия между западной частью единой Церкви и Константинопольским патриархом по вопросам догматического и канонического характера, а также особенностям совершения таинства евхаристии начались задолго до 1054 года. Но так случилось, что именно в этом году папа римский Лев IX послал в Константинополь легатов во главе с кардиналом Гумбертом для разрешения конфликта 1053 года, связанного с закрытием в Константинополе латинских церквей. Более важной целью миссии папских легатов было получение от византийского императора гарантий военной помощи в борьбе с норманнами. Вскоре после смерти самого Льва IX, 16 июля 1054 года в константинопольской храме Святой Софии папские легаты объявили о низложении и отлучении от Церкви патриарха Керулария. 20 июля патриарх предал анафеме легатов. Происшедший в те дни раскол не преодолен до сих пор.

Как это сказалось на богословии? В ортодоксальном богословии усилились тенденции связывать понимание с постижением Божественных истин, то есть с устремлением понимания картины мира как части единого целого. На фоне разгоравшейся борьбы за власть между арабским халифатом и Византией в Константинопольском богословии усиливается влияние учения изихастов. Признанный учителем Церкви, православный святой Григо́рий Палама́ (1296–1359 гг.) считается систематизатором философского обоснования практики исихазма. В отличие от Тертуллиана, для которого «Бог есть нечто величайшее, существующее в вечности [нерожденное, несотворенное, без начала, без конца]», Палама в своем труде «О Божественных энергиях и их причастии» отождествляет Бога с энергией:

«Однако не потому одним и тем же называем мы божественную сущность и энергию, чтобы абсолютно одним было обозначаемое и тем и другим [термином], но <…> они обозначаются одним и тем же словом и по причине бесконечной неисчерпаемости и нераздельности энергии, что, конечно же, [является свойством] и единого Бога, ибо один лишь Он вовеки неизменно пребывает неизреченно Действующим. И не потому [мы так говорим], чтобы энергия не была от сущности, но потому что Бог, обладая всем вместе и сообща, нераздельно совершает каждое и, будучи всегда собранным в Себе Самом и никогда Себя не покидая, весь и один лишь является обозначаемым через [каждое Свое] выступление к каждому, как Неделимый в разделенном. (Цит. по: Святитель Григорий Палама. О Божественных энергиях и их причастии. Электронная версия: https://azbyka.ru/otechnik/Grigorij_Palama/O_Bogestvennih_energijah_i_ih_prichastii).

Но чтобы приобщиться к Божественной энергии нужна особая работа по сопряжению этой энергии с мирской мудростью, или в современной терминологии с «конкретными знаниями». Вот что пишет по этому поводу Григорий Палама в своем труде «Триады в защиту священнобезмолствующих»:

«Каковы же дело и цель исследователей вложенной в творения Божией мудрости? Разве не приобретение истины и не прославление Создателя? Несомненно. Но от того и другого отпала наука внешних философов. А есть ли в ней что-либо полезное для нас? Даже очень; ведь и в яде, извлекаемом из змеиных тел, много действенного и целебного, и знатоки врачебного искусства считают изготовленное из него снадобье лучшим и полезнейшим, равно как для приготовления тайных отрав берутся как раз сладчайшие из кушаний, способные скрыть добавленное снадобье; словом, в мирской мудрости есть полезное, и много, как в меде, смешанном с отравой, но много и опасности, что отделяющие из этой смеси мед не заметят почерпнутого вместе с ним смертоносного осадка. Если рассмотришь внимательно, увидишь, что все или большинство страшных ересей берут начало там же, откуда исходят и наши иконогносты (познаватели образа Божия), говорящие, что человек обретает Божий образ через знание и через знание же божественно преобразуется душа.

<…> Если наша душа — это единая многоспособная сила, которая пользуется получающим от нее жизнь телом как орудием, то пользуясь какими частями тела как орудиями действует та ее способность, которую мы называем умом? Конечно, никто никогда не представлял себе вместилищем мысли ни ногти, ни ресницы, ни ноздри, ни губы, все считают ее помещенной внутри нас, но богословы разошлись в вопросе, каким из внутренних органов мысль пользуется прежде всего, потому что одни помещают ее, как в некоем акрополе, в мозгу, а другие отводят ей вместилищем глубочайшее средоточие сердца, очищенное от душевного духа. Если сами мы определенно знаем, что наша способность мысли расположена и не внутри нас как в некоем сосуде, поскольку она бестелесна, и не вне нас, поскольку она сопряжена с нами, а находится в сердце как своем орудии, то мы узнали это не от людей, а от самого Творца людей, который после слов «Не входящее в уста,… а выходящее через них оскверняет человека» говорит: «Из сердца исходят… помыслы» (Мф.15:11, 19). <…> Пусть судачат эти люди, что-де как можно еще ввести внутрь ум, который и так не отделен от души, а связан с ней. Видно, они не знают, что одно дело сущность ума, а другое — его энергия; или, пожалуй, знают, но намеренно встают в позу запутавшихся, софистически прикрываясь одноименностью разных понятий». (Цит. по: Святитель Григорий Палама. Триады в защиту священнобезмолствующих. Электронная версия: https://azbyka.ru/otechnik/Grigorij_Palama/triady-v-zashhitu-svjashhenno-bezmolvstvujushhih).

Отметим, что там, где Климент Александрийский говорит об ответственности приобщаемого и приобщающего к вере за приобщение к заблуждению, Григорий Палама говорит о немощи несопряженной с Божественной энергией мысли, о ее малой пригодности для постижения истины. Следует сказать, что при оценке исторической роли исихазма современные авторитетные богословы, а также специалисты по византийской и древнерусской литературе, такие как Иоанн Мейендорф и Г.М.Прохоров, говорят об исихазме XIV–XVI веков как существенно повлиявшем на литературу, искусство, философию и политику своего времени.

Чем стали эти века для христианской Европы? В 1291 году после захвата египетскими мамелюками Акры окончательно пало Иерусалимское королевство, а с ним завершилось присутствие в Палестине христианских государств. В 1453 году пал Константинополь. Эта победа турок-османов под предводительством султана Мехмеда II, приведя к уничтожение Восточной Римской империи, обеспечила Османской империи вплоть до ее распада в 1922 году господство в восточном средиземноморском регионе.

С конца XIII века Европа начала кардинально меняться. После разорительного (особенно для венгерских и польских земель) похода войск Батыя в 1241–1243 гг., нашествия ордынцев прекратились. Но на материке уже не осталось неосвоенных земель, а проживание в городах с концентрацией в них властных структур и при растущих торговых связях требовало все бóльших денежных средств. Оброк с крестьян стали собирать не продуктами земледелия, а деньгами. Крестьяне разорялись, поскольку не они диктовали цены на рынке. Начавшаяся в 1337 году и длившаяся с переменным успехом до 1453 года Столетняя война между Англией и Францией и вспыхнувшая в 1346 году эпидемия чумы безнадежно ухудшили и без того незавидную участь земледельческого сословия. В 1358 году к северу от Парижа начался крестьянский мятеж, известный как Жакерия. Мятеж был подло и жестоко подавлен. В 1381 году вызванное практически теми же причинами в Англии началось восстание под предводительством Уота Тайлера. Бунт охватил почти половину страны, но, в конце концов, после гибели Тайлера был подавлен. В этом же веке в 1304–1314 годах по распоряжению французского короля Филиппа IV подвергались пыткам и казням члены ордена тамплиеров. Основанный на Святой земле в 1119 году орден был упразднен папой Климентом V в 1312 году

Европа менялась, а вместе с ней менялось и средневековое богословие. Для папской курии основной задачей стало управление паствой, сохранение своего влияния над воюющими и разоряющими друг друга странами. Западное христианское богословие постепенно теряет свой универсализм, распадаясь на учения монашеских орденов и конгрегаций. Внутри церкви назревает будущий раскол католичества с выпадением из лона единой веры приверженцев протестантизма. Весьма примечательно, что спор об истине мирского и конечного, и истине Божественной и бесконечной, который на протяжении веков вели богословы, в XIII веке принял принципиальный характер. Длившиеся вплоть до XVII века нескончаемые дискуссии схоластов, их попытки различить формальными средствами универсальные и пустые понятия, упорядочить соотношения между конечным и бесконечным настолько запутали проблему доказуемых истин, что проще было, не уставая напоминать о непостижимости всего Божественного, нежели разбираться, как ипостаси Божьи проявляются в мире конкретных истин. Если воспользоваться терминологией Григория Паламы, то можно сказать, что «исследователи, вложенной в творения Божией мудрости» предпочли «приобретению истины», «прославление Создателя». «Внешних философов» поиски Божественной истины и попытки построения универсальной картины мира привели к появлению разнонаправленных концепций: материализм — идеализм; рационализм, прагматизм, позитивизм — иррационализм; агностицизм, скептицизм и т.д. Наибольших успехов в разработке доказуемых истин добились представители точных наук и, прежде всего, математики. Чтобы лучше разобраться в специфике методологии ведения схоластического спора, приведем два отрывка. Первый взят из работы «Опровержение опровержения» испано-арабского философа Абу́ль-Вали́д Муха́ммад ибн А́хмад аль-Куртуби (1126–1198 гг.), известного под именем Ибн Рушд, а в латинизированном написании — Аверро́эс. Второй текст взят из труда Фомы Акви́нского (ок. 1225–1274 гг.) «Сумма против язычников». Аквинат принадлежал к ордену доминиканцев и прославился своей непримиримой борьбой за очищение философии Аристотеля от учений аверроистов; в католическом богословии позиционируется как учитель церкви и князь философов, считается основоположником томизма. Итак, сначала диалог из работы Ибн Рушда:

«Абу-Хамид говорит:

<…> как вы опровергнете ваших противников, если они скажут, что извечность мира невозможна, поскольку это приводит к утверждению о неисчислимом множестве и беспредельном количестве оборотов (небесных) сфер, хотя таковые могут быть разделены и на шесть, и на четыре, и на два? Ибо сфера Солнца завершает свой круговорот в один год, а сфера Сатурна — в тридцать лет. Таким образом, один оборот Сатурна приходится на тридцатую часть оборота Солнца. А один оборот Юпитера, который завершает свой круговорот в двенадцать лет, приходится на половину шестой части оборота Солнца. Но число оборотов Сатурна так же бесконечно, как и число оборотов Солнца, хотя они находятся в соотношении одного к тридцати. Более того, вращение сферы неподвижных звезд, которая делает один оборот в тридцать шесть тысяч лет, исчисляется таким же бесконечным числом оборотов, как и вращение Солнца, делающего один оборот за один день и одну ночь.

Если теперь кто-нибудь скажет: «Ясно, что это нелепость», — то чем же ваш довод будет отличаться от указанного утверждения? Но что, если кто-нибудь поставил бы такой вопрос: является ли число этих оборотов четным или нечетным или тем и другим вместе, или же ни тем, ни другим? Если бы вы ответили, что четным и нечетным вместе или же ни тем, ни другим, то несостоятельность такого ответа была бы совершенно очевидной. А если бы вы сказали: «четным» или «нечетным», то ведь четное после прибавления к нему единицы становится нечетным, а нечетное — четным, каким же образом бесконечность может быть уменьшена на единицу? Значит, вы должны были бы признать, что это число не является ни четным, ни нечетным».

Я говорю:

Это вкратце сводится к следующему. Если ты представишь себе два круговых движения, совершающиеся в один и тот же промежуток времени, и ограниченные части этих движений, занимающие один и тот же отрезок времени, то отношение между их частями будет то же, что и отношение между самими этими двумя движениями, взятыми в целом. Так, например, если круговое движение Сатурна в тот отрезок времени, который мы называем годом, составляет одну тридцатую кругового движения Солнца за тот же отрезок времени и если ты представишь себе все круговое движение Солнца в соотношении со всем круговым движением Сатурна за тот же самый отрезок времени, то отношение между движениями, взятыми в целом, и их частями необходимо будет одним и тем же. Но если нет соотношения между двумя движениями, взятыми в целом, в силу того, что оба они потенциальны, и значит не имеют ни начала, ни конца, но есть соотношение между частями, поскольку оба они актуальны, то не необходимо, чтобы отношение между целыми было тем же, что и между частями (как полагают иные, приводя для этого свои доказательства). Ибо нет отношения между двумя величинами или двумя количествами, каждая из которых принимается как бесконечная. Так, например, когда древние предполагали, что движение Солнца в целом не имеет ни начала, ни конца, и что так же обстоит дело с движением Сатурна, они между ними не устанавливали никакого отношения, ибо тогда пришлось бы признать конечность обоих этих движений, взятых в целом, так же как конечность их частей. Это ясно само собою.

Рассуждение Абу-Хамида внушает ту ложную мысль, что если части относятся друг к другу как большее к меньшему, то и целые (величины) относятся друг к другу как большее к меньшему. Но так должно было бы быть лишь в том случае, если бы целые (величины) были конечными. Но там, где нет предела, нет ни большего, ни меньшего. Если принять в этом случае какое-то отношение, в котором величины будут относиться друг к другу как большее к меньшему, то из этого будет вытекать другой нелепый вывод, а именно, что одно бесконечное может быть больше другого. Это нелепо, когда берутся две актуально бесконечные вещи, ибо в этом случае между ними существовало бы определенное соотношение. Если же берутся потенциально бесконечные вещи, то здесь вообще нет никакого соотношения. Таков правильный ответ на вопрос, а не тот, который приводит Абу-Хамид, излагая взгляды философов». (Цит. по: Ибн-Рушд. Опровержение опровержения. Пер. А.В. Сагадеева Электронная версия: http://enoth.narod.ru/Philosophy/Philosophy.htm — Арабская философия в переводах А.В. Сагадеева).

А теперь приведем аргументы Фомы Аквинского:

«Поскольку не все способы изложения истины одинаковы, <…> постольку необходимо прежде показать, каким способом может быть изложена каждая данная истина.

<…>Итак, существуют две истины о божественных умопостигаемых [вещах]: одна — доступная для разумного исследования, вторая — выходящая за пределы природных способностей человеческого разума; и ту, и другую Бог предлагает людям принять на веру, и это правильно. Что это правильно, нужно доказать, и в первую очередь применительно к той истине, которая доступна для разумного исследования: ведь кому-нибудь может показаться, что раз до нее можно дойти разумом, то совершенно излишне было передавать ее через сверхъестественное вдохновение и предлагать в нее поверить. Однако если бы нам было предоставлено искать истину этого рода исключительно с помощью разума, из этого проистекали бы три неприемлемых следствия.

Первое: очень немногие люди знали бы Бога. Обретение истины — плод ревностного исследования, которым большинство людей заняться не может, ибо им мешают три препятствия. (1) Многие люди от природы не расположены к науке, так как их организм неприспособлен к познанию, и никакие занятия не могут привести их к высшей ступени человеческого знания, которое состоит в познании Бога. (2) Другим же мешает хозяйственная необходимость. <…>. (3) А некоторым мешает лень. Дело в том, что для познания того, что разум может исследовать о Боге, нужно много предварительных знаний; недаром к изучению метафизики, занимающейся божественными [предметами], приступают в последнюю очередь, изучив все прочие части философии. Таким образом, подойти к исследованию вышеназванной истины можно лишь с великим трудом после ревностных занятий. Подобный труд мало кто желает взять на себя ради любви к знанию, хоть Бог и вложил в человеческие души естественное стремление к нему.

Второе: если бы кому и удалось дойти до открытия вышеназванной истины, то лишь по прошествии долгого времени. Во-первых, из-за глубины этой истины, настичь которую на пути разума ум человеческий оказывается в состоянии лишь после долгого упражнения. Во-вторых, из-за множества предварительных требований, о которых уже говорилось. В-третьих, из-за того, что в пору юности душа, волнуемая движением разнообразных страстей, неспособна к познанию столь глубокой истины… Следовательно, если бы один лишь путь разума вел к познанию Бога, род человеческий оставался бы во тьме величайшего невежества, ибо богопознание, более всего другого делающее людей совершенными и добрыми, доставалось бы лишь немногим, и то по истечении долгого времени.

Третье: в исследования человеческого разума почти всегда вкрадываются ошибки — из-за слабости нашего ума в суждении и из-за вмешательства воображения. И поэтому многие будут продолжать сомневаться даже в том, что доказано наидостовернейшим образом, ибо они не разбираются в силе доказательства; в особенности когда они увидят, как противоречат друг другу учения тех, кого зовут мудрецами. Даже во многих доказуемых истинах оказывается иногда примесь ложного, которое не доказывается, а утверждается на основании вероятности или софистического довода, порою принимаемого за доказательство. Вот почему нужно было, чтобы незыблемая достоверность и чистая истина о божественных вещах была сообщена людям путем веры.

<…> Итак, первую истину следует излагать с помощью доказательных доводов, которые могут убедить противника. Но поскольку ко второй истине подобные доводы неприменимы, то здесь наша задача должна состоять не в том, чтобы убедить противника доводами, а в том, чтобы опровергнуть его доводы, противные истине, так как естественный разум не может противоречить истине веры, как показано выше. Единственный же способ убедить противника подобной истины — обратиться к авторитету Писания, подкрепленному божественными чудесами: ибо заставить нас поверить в то, что превосходит человеческий разум, может лишь Божье Откровение. Правда, для изложения подобного рода истины следует приводить кое-какие правдоподобные доводы, но это ради упражнения и утешения верных, а не ради переубеждения противников: ибо сама недостаточность этих доводов лишь пуще утвердила бы их в их заблуждении; они решили бы, что мы соглашаемся с истиной веры на основании столь слабых доводов».

<…> Мышление Бога, как и его бытие, лишено последовательности. Он всегда пребывает всецело одновременно: в этом состоит суть вечности. А длительность времени — это протяжение, создаваемое последовательностью предшествующего и последующего [моментов]. Значит, пропорция такова: вечность относится к целокупной длительности времени как неделимое к континууму, — но только не то неделимое, которое является границей континуума и которое [поэтому] не присутствует в каждой части континуума — к такого рода неделимым принадлежит [настоящий] момент времени — а такое неделимое, которое вне континуума, но которое, тем не менее, сосуществует каждой части континуума. Ведь время не выходит за пределы движения, а вечность — всецело вне движения; поэтому вечность никоим образом не принадлежит времени. (Цит. по: Фома Аквинский. Сумма против язычников. Электронная версия: https://azbyka.ru/otechnik/konfessii/summa-protiv-jazychnikov).

Если перевести на современный язык, то о чем рассуждают столь влиятельные представители средневековой мысли, какими были Ибн Рушд и Фома Аквинский, получится следующее. Оба мыслителя согласны в том, что истины Божественные, то есть недоказуемые, и нуждающиеся в доказательстве истины разума соотносятся друг с другом как часть и целое, но когда целое представляет собой бесконечность, то освоенные человеком правила рассуждений оказываются бессильными. Об этом свидетельствуют всем известные апории Зенона и об этом уже в XVIII веке напишет в своей работе «Критика чистого разума» немецкий философ Иммануил Кант, об этом тем или иным способом рассуждают многие философы иррационалистского толка. Рецепты выхода из образовавшегося интеллектуального ступора у всех разные.

Ибн Рушд предлагает различать мир актуальный и мир потенциальный. Именно в первом мире разворачиваются все пространственно-временные процессы, относительно которых ученые и мыслители ведут свои рассуждения. Мир потенциальный как мир бесконечный никакими соотношениями не обладает. Чтобы заниматься доказуемыми истинами, необходимо ограничить в пространстве и времени контекст, в котором будут вестись рассуждения. Методологический подход Ибн Рушда оказался весьма продуктивным в области установления причинно-следственных связей, и именно этот подход заложил основы для будущей методологии сформировавшихся к XVII веку точных наук. Знаковыми в этом отношении стали три работы Рене Декарта (1596–1650 гг.): «Рассуждение о методе, чтобы хорошо направлять свой разум и отыскивать истину в науках» (1637 г.), «Размышления о первой философии» (1641 год), «Первоначала философии» (1644 год); и изданная в 1687 году работа Исаака Ньютона (1642–1727 гг.) «Математические начала натуральной философии». Прозорливость рассуждений Рене Декарта и несомненная практическая значимость работ Исаака Ньютона позволила их последователям вывести свою деятельность из-под юрисдикции католической церкви, пытавшейся через возрастающие властные полномочия инквизиции утвердить свое право на каноническое понимание мира.

Инквизиция была введена в XII веке по настоянию императора Фридриха Барбароссы. По поручению папы Луция III была разработана система выявления религиозных преступлений. Соответствующим декретом епископов обязали раскрывать требовавшие церковного суда злодеяния. Суд, названный инквизицией, был создан в 1215 году папой Иннокентием III. В 1229 году папа Григорий IX ввел церковный трибунал в Южной Франции, в 1478 году король Фердинанд и королева Изабелла с благословления папы Сикста IV учредили испанскую инквизицию. В 1542 году папой Павлом III была создана Конгрегация священной канцелярии, куда вошла и отвечавшее за составление и пополнение списка запрещенных книг конгрегация индекса. Рескрипты конгрегации священной канцелярии стали обязательны для всех служителей и прихожан католической церкви.

Что это означало для сообществ ученой братии, или как их именовали Отцы Церкви «внешних философов» (сами себя они считали приверженцами натурфилософии)? В 1600 году, после семи с лишним лет пребывания в застенках инквизиции на римской площади был сожжен Джордано Бруно. 13 февраля 1633 года в Риме началось дело против 69‑летнего Галилео Галилея (1564–1642 гг.) В ходе расследования Галилея объявили «сильно заподозренным в ереси», и это спасло его от костра. После оглашения приговора Галилей на коленях произнес предложенный ему текст отречения. По распоряжению папы Урбана VIII копии приговора и отречение Галилея были распространены по всему христианскому миру.

Как прореагировал на сей рескрипт ученый мир? Показателен в этом отношении часто цитируемый отрывок из письма Рене Декарта своему другу еще со времен обучения в иезуитском колле́же Марену Мерсенну: «Это меня так поразило, что я решил сжечь все мои бумаги, по крайней мере никому их не показывать; ибо я не в состоянии был вообразить себе, что он, итальянец, пользовавшийся расположением даже Папы, мог быть осужден за то, без сомнения, что хотел доказать движение Земли… Признаюсь, если движение Земли есть ложь, то ложь и все основания моей философии, так как они явно ведут к этому же заключению». Разумеется, что в таких обстоятельствах без серьезного покровительства светской власти натурфилософам было бы трудно продолжать свою научную деятельность. Светская власть в силу задач, стоявших перед набиравшими социальный авторитет сообществами купцов, промышленников и банкиров, была заинтересована в исследованиях, гарантирующих задуманный результат и ведущих к повышению производительности труда. Получается, что уровень понимания натурфилософов отвечал веяниям времени, а управленческие решения папского клира такому пониманию препятствовали. Что из этого вышло? Вышло два раскола. На церковном уровне разрыв между католичеством и протестантством, на социальном — буржуазные революции, отказ или реформирование сложившихся систем власти.

На интеллектуальном уровне начинает доминировать идея просвещения и независимости рассуждения от мнения авторитетов. Сам Галилей много этому способствовал. Скажем в своем трактате 1623 года «Пробирных дел мастер» он писал следующее:

«Сдается мне, что я распознал у Сарси [Лотарио Сарси, псевдоним математика Орацио Грасси, оппонента Галилея] твердое убеждение в том, будто при философствовании необычайно важно опираться на мнение какого-нибудь знаменитого автора, словно наш разум непременно должен быть обручен с чьими-то рассуждениями, ибо в противном случае он пуст и бесплоден. Он [Сарси], по-видимому, полагает, что философия — книга чьих-то вымыслов, такая же, как «Илиада» или «Неистовый Орланд» — книги, для которых менее всего значит, истинно ли то, что в них написано. В действительности же, синьор Сарси, все обстоит не так. Философия написана в величественной книге (я имею в виду Вселенную), которая постоянно открыта нашему взору, но понять ее может лишь тот, кто сначала научится постигать ее язык и толковать знаки, которыми она написана. Написана же она на языке математики, и знаки ее — треугольники, круги и другие геометрические фигуры, без которых человек не смог бы понять в ней ни единого слова; без них он был бы обречен блуждать в потемках по лабиринту. Сарси, должно быть, полагает, что наш разум непременно должен находиться в рабском подчинении у какого-нибудь другого человека (я уже не говорю о том, что, низводя тем самым всякого, в том числе и себя, до роли жалкого подражателя, он восхваляет в себе то, что осуждал в синьоре Марио) и что, созерцая небесные тела, непременно следует следовать кому-то». (Цит. по: Галилео Галилей. Пробирных дел мастер. Пер. А.В. Данилова. — М.:«Наука». — 1987. — С. 41)

Родившийся ровно через 300 лет со дня смерти Галилея и один из самых фантастичных ученых современности Стивен Хокинг в своей книге «Краткая история времени: от Большого взрыва до чёрных дыр» на редкость точно характеризует роль итальянского мыслителя в науки Нового времени:

«Галилей, пожалуй, больше, чем кто-либо другой из отдельных людей, ответствен за рождение современной науки. Знаменитый спор с Католической Церковью занимал центральное место в философии Галилея, ибо он одним из первых объявил, что у человека есть надежда понять, как устроен мир, и, более того, что этого можно добиться, наблюдая наш реальный мир.

<…> Оставаясь преданным католиком, Галилей не поколебался в своей вере в независимость науки. За четыре года до смерти, в 1642 г., находясь все еще под домашним арестом, он тайно переправил в голландское издательство рукопись своей второй крупной книги «Две новые науки». Именно эта работа, в большей степени, чем его поддержка Коперника, дала рождение современной науке». (Цит. по: Хокинг С. Краткая история времени от Большого взрыва до черных дыр». Электронная версия: http://society.polbu.ru/hoking_briefhistory/ch14_i.html).

Как это сказалось на понимании? За скобками научного наблюдения остаются поиски ответа на два вопроса. Какого рода вещами занимаются созидатели прекрасного? На какого рода наблюдениях базируются аксиомы и постулаты математики, или законы точных наук? Попробуем разобраться, что при отсутствии ответа на эти вопросы происходит с фактором понимания. Возьмем для примера понятие «звук». Для физика звук — это распространение в виде упругих волн механических колебаний в твердой, жидкой или газообразной среде. Как и любая волна, звук характеризуется амплитудой. Человек с помощью слуха способен различать звуковые колебания в диапазоне частот от 16–20 Гц до 15–20 кГц. Звук ниже диапазона слышимости человека называют инфразвуком; выше — ультразвуком, а выше 1 ГГц — гиперзвуком. Для специалиста по акустике важно понимать, каким образом частота и форма колебаний звука влияют на восприятие его громкости и высоты, насколько эффективно преобразуются под воздействием звукового давления воспринимающие звук механизмы и структуры, как те или иные пространственные характеристики влияют на восприятие звука человеческим ухом. Среди слышимых звуков принято так же выделять речевые звуки и фонемы, и звуки музыкальные.

Что же имеется в виду, когда произносится слово «звук»? Единственная область человеческой деятельности полностью ориентированная на понимание звука — это музыка. Отметим, как мне кажется, весьма важные особенности музыки: она представлена практически на всех уровнях социальной жизни человеческих сообществ; игра музыканта, в отличие от звучащего слова не нуждается в переводе, а понимание, скажем, восьмой симфонии Густава Малера, хотя и требует определенной подготовки, но вполне возможно и при отсутствии профессиональных музыкальных знаний. Так что же мы понимаем, слушая музыку? А какой смысл придает социально значимому событию исполнение государственного гимна? Ответ на подобные вопросы или не считается чем-то существенным, или просто привязывается к конкретному контексту. Однако и симфония Малера, и принятый в качестве гимна Евросоюза финал девятой симфонии Людвига ван Бетховена («Ода к радости» в аранжировке Герберта фон Караяна) были бы невозможны: если бы в 30-х годах XI века Гвидо д’Ареццо не придумал записывать ноты на 4-линейном нотном стане, а в преддверии века XVII немецкий ученый и музыкант Андреас Веркмейстер не разработал логарифмически равномерную 12-тоновую музыкальную шкалу и не изготовил настраиваемое по этой шкале фортепиано; если бы создатели музыкальных инструментов в диалоге с музыкантами не совершенствовали свое мастерство; если бы архитекторы в диалоге со специалистами по акустике не проектировали пространства, позволяющие передавать столь важную для музыканта нюансировку звука; ну и так далее. Видимо, не только музыкантам, но и другим людским сообществам музыкальные созвучия о чем-то говорят.

Научные теории, разумеется, тоже причастны к миру звуков, поскольку без обсуждения этих теорий в устной форме вряд ли обходится хотя бы одно умеющее говорить сообщество. Но сами теории, особенно математические, интересны людям не тем, что они их понимают, а тем, что их использование при решении тех или иных общемировых или каких-то житейских проблем позволяет с высокой степенью вероятности получать предсказанный или заранее заданный результат. Именно успехи в развитии точных наук сделали возможной промышленную революцию XVIII–XIX веков в наиболее развитых в этом отношении странах Западной Европы. А что при этом происходит с фактором понимания? Для людских сообществ, непричастных к миру науки, понимание сводится к доверию суждениям профессиональных ученых. Если говорить языком богословия, то после XVII века наука перешла из времени апологетики во время патристики.

То, о чем пойдет речь дальше скорее подходит к теме второго семинара, а потому продолжим разговор в ключе этой темы.

Тема: «Методологические проблемы современной физики: новый этап развития
науки или предвестие кризиса фундаментального физического познания»

Чтобы понять грозит ли науке время схоластики и что же такое время схоластики, вернемся к обсуждению приводившихся выше отрывков из работ Ибн Рушда и Фомы Аквинского и обсудим идею Аквината, что двойственность истины — это не двойственность ее природы. И доступную разуму истину «о божественных умопостигаемых [вещах]», и истину, выходящую за пределы природных способностей человеческого разума «Бог предлагает людям принять на веру, и это правильно». Но поскольку «не все способы изложения истины одинаковы… необходимо прежде показать, каким способом может быть изложена каждая данная истина». И вот что Фома Аквинский пишет о том, как могут излагаться Божественные истины, выходящие за пределы природных способностей человеческого разума:

«Итак, чтобы двинуться вперед в познании Бога по пути отрицания, примем за исходный пункт то, что уже выяснено выше с очевидностью, а именно, что Бог совершенно неподвижен. Это подтверждает и авторитет Священного Писания. Ибо сказано: «Я — Господь, Я не изменяюсь» (Малахия, 3:6); «[Отец светов], у Которого нет изменения [и ни тени перемены]» (Иак., 1:17); «Бог не человек… чтоб Ему изменяться» (Числа, 23:19).

…Далее. Временем измеряются только те [вещи], которые движутся, поскольку «время есть число движения», как объясняется в четвертой книге Физики [Аристотеля]. Но Бог всецело лишен движения, как уже доказано (I, 13). Следовательно, Он не измеряется временем. Следовательно, применительно к нему недопустимы [высказывания] «раньше» и «после». Значит, Он не имеет бытия после небытия, и не может иметь небытие после бытия, и никакой другой последовательности в Его бытии нельзя обнаружить, ибо никакая последовательность немыслима без времени. Следовательно, у Него нет начала и конца, и всем своим бытием Он обладает одновременно. В чем и состоит смысл вечности. К тому же, если Его когда-то не было, а потом Он был, то кто-то вывел Его из небытия в бытие. Но не Он сам: ибо то, чего нет, не может что-либо предпринять. Если же другой, то этот другой первее Его. Но доказано, что Бог — первая причина. Следовательно, Он не начинал быть. Следовательно, и не прекратит; ибо то, что было всегда, обладает свойством быть всегда. Итак, Он вечен». (Цит. по: Фома Аквинский. Сумма против язычников. Электронная версия: https://azbyka.ru/otechnik/konfessii/summa-protiv-jazychnikov)

Рассуждения Аквината по сути указывают на ту же проблему понимания, что и рассуждения в известном парадоксе «Гранд-отель», впервые сформулированным в 1924 году немецким математиком Давидом Гильбертом (1862–1943 гг.). Звучит это так: «Представим себе гостиницу с бесконечным количеством комнат, в каждой из которых находится постоялец. При этом в гостиницу всегда можно подселить новых посетителей, даже если их бесконечно много». Для средневекового богослова Бог — это вечность, которую разум не в состоянии понять, и если этот разум начинает сомневаться в божественных умопостигаемых вещах, то ему следует довериться милости Божьей и авторитету Писания, в противном случае он впадет в заблуждение. Математик предпочитает слову «вечность» понятие «бесконечность». Свою задачу он усматривает в разработке теорий, позволяющих решать те или иные проблемы через упорядочивание, структурирование и установление отношений между составляющими проблему элементами. Всякое упорядочивание бесконечности начинается с ее ограничения. И упорядочивание, и ограничение — действия активные, доверие милости Божьей для католического богословия — действие пассивное, поскольку доверие есть следствие акта веры. В силу догмата о безошибочности Папы, ответственность за различение веры и заблуждения возложена на главу римско-католической церкви, а это означает, что проблема истинности решается не путем рассуждений, а посредством управленческих действий. Создание Святой инквизиции стало логически неизбежным актом. На уровне богословия это привело к двум расколам: внутрицерковному — формирование протестантства; и интеллектуальному — выход научных исследований из-под юрисдикции церкви.

Может ли наука повторить путь богословия? Собственно наука в Германии времени третьего рейха уже его повторила. От раскола ее спасло отсутствие должных властных полномочий и нехватка поддержки со стороны мирового сообщества ученых. Но предпосылки для такого раскола остались. Заметнее всего они проявляются в деятельности представителей и сторонников гуманитарных наук, присвоивших догмат безошибочности либеральным теориям. В роли социальной кувалды выступают умом непостижимые, таинственные «европейские ценности».

Для представителей точных наук, и прежде всего физиков и математиков, решение кризиса непонимания через присвоения какой-либо теории статуса безошибочности означало бы невозможность гарантировать доказанность, прогностическую значимость своих результатов. И если физиков тревожит, что существующие в их науке теории оказываются неспособными объяснить определенные наблюдаемые явления или экспериментальные результаты и неясно, какого рода эксперименты могут подтвердить предлагаемые теории, то у математиков кризис понимания проходит иначе. Подтверждение прогностической значимости математических теорий происходит через прикладную математику, то есть через применение в других областях науки и техники математических методов и построение для конкретных областей человеческий деятельности алгоритмов получения заданных результатов. Теория множеств, разработанная Георгом Кантором (1845–1918 гг.) в конце 70-х–начале 80‑х гг. XIX века, позволяла выразить в терминах этой теории все основные математические понятия. Возможность построения математики в рамках теоретико-множественных представлений Давид Гильберт охарактеризовал как «рай для математиков», саму теорию он называл «симфонией бесконечного». Но уже в 1897 году итальянским математиком Чезаре Бурали-Форти был сформулирован парадокс, названный его именем, в 1899 году еще один парадокс был сформулирован самим Кантором, а в 1901 году английским философом, математиком и общественным деятелем Бертраном Расселом был предъявлен очередной новый парадокс.

Дальнейшее совершенствование теории множеств не отменяло возможности формулировок очередных парадоксов. И вот почему. Доказанная Георгом Кантором в 1878 году теорема о том, что «любое множество менее мощно, чем множество всех его подмножеств» свидетельствует о том, что какое бы множество мы не взяли в нем всегда найдется нечто, что не укладывается в описание этого множества. По правде говоря, мир математики столкнулся с той же ситуацией, что и католическое богословие времен схоластики: что делать с проблемами, возникающими в интеллектуальной деятельности тех или иных человеческих сообществах и не укладывающимися в рамки существующих представлений о том, как решаются проблемы как таковые.

Математики еще со времен Пифагора знали о существовании иррациональных чисел. Они так же понимали, что природа иррациональных чисел такова, что их невозможно упорядочить. Но почему? Любой ответ на этот вопрос оказывается парадоксальным, если вы начнете рассуждать о решении проблемы, не уточняя ее границ. Скажем, ответ на парадокс Рассела в формулировке «О возможности существования деревенского брадобрея, бреющего только тех сельчан, которые не бреются сами», вполне осмыслен и лишен какой-либо парадоксальности: «Если этот брадобрей бреется сам, то брадобрея, бреющего только тех, кто не бреется сам, в деревне нет; если же он вообще не бреется или его бреет кто-то другой из соседней деревни, то брадобрей, бреющий только тех, кто не бреется сам, в деревне имеется». Но в формулировке «О существовании множества всех нормальных множеств» ответ оказывается парадоксальным, то есть маловразумительным: «Если такое множество нормально, оно не включается само в себя, а значит оно или невозможно, или ненормально, то есть включает само в себя, а значит или невозможно или нормально.

На самом деле сформулированные Расселом парадоксы указывают скорее на методологические проблемы математики, нежели на проблемы понимания. Вспомним слова Тертуллиана: «Пусть задумается тот, кто всегда стучит, почему ему никогда не откроют: он ведь стучит туда, где никого нет». Собственно об этом же идет речь в работах Александра Зиновьева «Логическая физика» (1974 г.) и особенно в его книге 2005 года «Логический интеллект». Об этой методологии разговор нужен особый. Но насколько эффективно ее применение активизирует понимание, поясним на примере использования введенного в этих книгах понятия «минимальная протяженность». Начнем с того, что определим Число как способность устанавливать границы объекта, а Ноль как правило, запрещающее измерять принятый за Ноль объект. При счете Ноль не требуется, и в римских цифрах Ноль не представлен. Но без Нуля нельзя ничего измерить и невозможно задать систему координат. Операции с числами и Нулем или сохраняют число неизменным, или превращают число в 0, то есть в объект, не подлежащий измерению, или запрещены (деление на Ноль). Проблема: может ли объект находится одновременно в двух разных местах решается в зависимости от того, какого рода протяженность считается одним местом. В геометрии функции Нуля выполняет точка, а числа — единица измерения. В прикладной математике минимальная протяженность определяется в зависимости от того, какого рода объекты требуется различить. Ахиллес догонит черепаху не потому, что не понимает всех тонкостей деления, а потому, что и он и черепаха не смогут сделать шаг длиной в 1 миллиметр. Разумеется, работа в этом направлении только начинается. Математиков всегда отличало повышенное чувство ответственности за полученные результаты. А это дорогого стоит и вот почему. Общество тогда развивается и сохраняется во времени, если его деятельность ориентирована на будущее. И вот что об этом думает Александр Зиновьев:

«По мере прохождения физического времени социальное настоящее сдвигается в физическое будущее. Интервал физического будущего, включаемого в настоящее, может увеличиваться. Это означает, что люди все дальше и дальше заглядывают в физическое будущее, все больше в своей жизнедеятельности ориентируются на предполагаемые в будущем события, в наступлении которых они более или менее уверены. Они как бы устремляются в будущее. Для них ход исторического процесса как бы ускоряется. Но возможно и такое, что по мере перемещения социального настоящего в физическом времени граница физического прошлого, включаемого в социальное настоящее, остается той же или сдвигается настолько медленно, что расширение социального настоящего происходит в основном за счет физического прошлого. Ход исторического времени как бы замедляется. Возможно даже такое, что в настоящее начинают включать факторы еще более отдаленного прошлого, и тогда социальное настоящее как бы устремляется в прошлое. Возможно также такое, что у людей вообще не появляется или исчезает отношение к своему социальному бытию как к бытию в социальном времени. Их жизнь при этом есть бытие в бесконечно (в их восприятии) длящемся социальном настоящем. В этом случае возникает ситуация, которую можно считать остановкой исторического времени для данной человеческой общности. Физическое время при этом проходит, но люди не переживают свою жизнь как ориентированную во времени в будущее. Подавляющее большинство народов, живших и живущих на планете, является именно таким. В том, о чем шла речь, никакого ускорения, замедления, остановки и обратного хода физического времени не происходит. Тут в жизни социальных субъектов происходит нечто такое, что связано с их памятью о прошлом, со способностью сохранять традиции и избегать новшеств, со способностью предвидеть будущие события и последствия своей деятельности, со способностью считаться с ними в их настоящем. Это происходит в их социальном настоящем, которое может охватывать жизнь множества поколений в течение десятилетий, столетий и порою тысячелетий.

Устремленность в будущее есть не извечное и не всеобщее явление, а сравнительно молодое, исключительное и преходящее. Думаю, что оно есть изобретение западноевропейской цивилизации. Запад не всегда был устремлен в будущее. Как и прочие народы, народы западные жили настоящим. Христианская религия вообще снимала проблему будущего как проблему социальную, отнеся ее в сферу загробного бытия и религиозной морали. Практические расчеты не выходили за рамки жизни в настоящем. Начало ориентации Запада на будущее относится, по всей вероятности, к эпохе Возрождения, когда будущее как фактор социальный было из сферы потустороннего спущено на землю, в обычную человеческую жизнь в настоящем.

Самого высокого, на мой взгляд, уровня устремленность в будущее достигала в сталинские годы в Советском Союзе. Основная масса населения жила будущим в полном смысле слова. Подчеркиваю, не просто мечтала (мечтали-то не все, и даже не большинство, а немногие!), а именно жила. Весь образ жизни их был построен так, что исследователь, наблюдающий их как независимое от него, объективное явление бытия, должен был бы обнаружить фактор устремленности в будущее (для наблюдаемых людей, а не для исследователя) как существенный социальный фактор, игнорируя который, он не смог бы объяснить поведение этих людей. В послесталинские годы начался спад в этом отношении. К концу брежневского периода этот спад завершился идейным кризисом советского общества и после 1985 года полным идейным крахом. В посткоммунистический период устремленность в будущее вообще исчезла как социально значимое явление. Зато усилилась устремленность в прошлое.

Возврат в физическое прошлое логически (а значит и эмпирически, в реальности) невозможен. Время необратимо: если некоторый момент или интервал времени следует за другим относительно любого способа установления временного порядка событий, то невозможно, чтобы их отношение переменилось на противоположное относительно какого-то способа установления временного порядка событий (отсчета времени). В социальном же настоящем для данного социального субъекта возможно оживление и возрождение явлений, которые считались явлениями социального прошлого, так что эволюция этого субъекта воспринимается как устремленность в социальное прошлое. В XX веке такое явление приняло грандиозные глобальные масштабы как реакция на устремленность в будущее. Произошла как бы дифференциация человечества в его отношении к социальному времени на устремленных в будущее и устремленных в прошлое. Устремленность в прошлое стала важным фактором жизни в частях человечества, страдающих от западнизации и глобализации. Характерным ее проявлением может служить фундаментализм. В посткоммунистической России она приняла гротескные формы, причем не только как реакция на тяжкие последствия западнизации, но и как реакция на коммунистическое прошлое. (А.А.Зиновьев. Фактор понимания. — М., 2006, с. 466–468).

То, о чем предстоит говорить дальше, в целом связано с тематикой заключительного семинара, а потому перейдем к разговору в этом ключе.

 

Тема: «Комплексная логика Александра Зиновьева и перспективы когнитивистики»

Вернемся к тому моменту в истории богословия, когда христианская церковь разделилась на западную (католическую) и восточную (ортодоксальную или православную) церкви. Распространение и утверждение ортодоксального христианства в основном шло на землях, занятых славянскими народами. После объединения под одной властью северных и южных земель восточных славян и крещения князем Владимиром Руси на этих землях начали учреждаться монастыри. Основатель Киево-Печерской лавры Антоний Печерский (983–1073 гг.), почитаемый православной церковью как «начальник всех русских монахов», придерживался традиции афонского монашества.

Афон как место исключительного проживания монахов был утвержден в 883 году византийским императором Василием Македонянином. Основатель Великой Лавры Афанасий (ок. 925 или 930–ок. 1000 гг.) создал обитель, способную обороняться от внешних нападений и в своей хозяйственной деятельности использующую новые для своего времени технологии (в монастыре была сооружена водопроводная система, построены водяные мельницы), и при этом строго соблюдающую принципы монашеской жизни. В 1316‑1325 гг. в этом монастыре ведет подвижническую жизнь систематизатор практики исихазма Григорий Палама. С тех пор, несмотря на многочисленные захваты и погромы традиция исихазма в Афонском монастыре практически никогда не нарушалась.

Признанный духовным собирателем русского народа, современник Григория Паламы Се́ргий Ра́донежский (1314 или 1322–1392 гг.) известен как последователь деятельного исихазма, основоположник русского старчества, как человек, возродивший монашеское общежитие в традиции Антония и Феодосия Печерских, то есть в традиции греческого Афона. Основанный Сергием Свято-Троицкий монастырь (ныне — Троице-Сергиева лавра) стал важным звеном в собирательстве земель русских. И вот как это происходило в XIV–XVII веках.

В январе 1363 года внук Ивана Калиты — Дмитрий Иванович (получивший известность под именем Дмитрий Донской) вернул себе утерянный после внезапной смерти отца контроль над великим княжеством Владимирским и перестал признавать ярлыки, выдаваемые другим князьям. В 1383 году после победы войск князя в Куликовской битве переход Владимира к Москве был признан в Орде. При Иване III (1440–1505), великом князе Московском, а с 1497 года государе всея Руси, были присоединены северо-восточные русские земли и Великий Новгород. В 1462 году общая площадь русского государства составляла около 430 тысяч квадратных километров. С 1476 года Иван III прекратил уплату дани хану Большой Орды, а после «стояния на Угре» в 1480 году Русь окончательно освободилось от податной зависимости.

Сын Ивана III Васи́лий III (1479–1533) продолжил дело своего отца по собиранию земель русских. При нем были присоединены Псковская земля, Рязанское, Стародубское и Новгород-Северское княжества, Русь вышла за пределы соей этнической территории. В договоре от 1514 года с Максимилианом I императором Священной Римской империи Иван III поименован императором русов. Сын Василия III Ива́н IV (1530–1584) стал правителем в 3 года, с 1533 года — государь, великий князь московский и всея Руси, с 1547 года — царь всея Руси (в 1575–1576 гг. великим князем всея Руси был Симеон Бекбулатович). При Иване IV начался созыв Земских соборов, составлен Судебник 1550 года. Проведены реформы военной службы, судебной системы и государственного управления, были покорены Казанское и Астраханское ханства, Западная Сибирь, область войска Донского, Башкирия, земли Ногайской Орды. Территория Руси выросла до 5,4 миллиона квадратных километров и по размерам превзошла вместе взятую остальную Европу.

Попробуем разобраться, почему умный и весьма продвинутый в научном отношении мир западной культуры не только не справляется с такой насущной для мира людей проблемой глобализации, а напротив: все его действия приводят к противоположному эффекту: люди настолько начинают ненавидеть друг друга, что готовы сами умереть, чтобы вместе с собой и других погубить? Возможно, приобщившись к схоластическому способу мышления эта культура вогнала свое понимание мира и его проблем в один очень серьезный грех, о котором вот что писал Григорий Палама, богослов весьма прозорливый:

 «…мы уступили лукавому советчику, прокравшемуся обманом и прельстившему нас красотой познания добра и зла. Видно, он и сегодня тем, кто не хочет под водительством отцов возделывать и хранить свое сердце, сулит точное знание многоподвижных и взаимоуравновешенных небесных сфер с их свойствами — знание добра и зла, потому что добро не в самой по себе природе этого знания, а в человеческих намерениях, вместе с которыми и знание склоняется в любую сторону. По той же причине я назвал бы вместе добром и злом навыки и одаренность в многоязычных наречиях, силу красноречия, знание истории, открытие тайн природы, многосложные методы логических построений, многотрудные рассуждения счетной науки, многообразные измерения невещественных фигур — не только из-за того, что все это колеблется в зависимости от мнений и легко изменяется, сообразуясь с целями людей, но и потому что хоть занятия эти хороши для упражнения остроты душевного ока, но упорствовать в них до старости дурно. Хорошо, если в меру поупражнявшись, человек направляет старания на величайшие и непреходящие предметы; тогда даже при пренебрежении к словесным занятиям и наукам ему бывает немалое воздаяние от Бога». (Цит. по: Святитель Григорий Палама. Триады в защиту священнобезмолствующих. Электронная версия: https://azbyka.ru/otechnik/Grigorij_Palama/triady-v-zashhitu-svjashhenno-bezmolvstvujushhih).

Зависимость истины от целей перестает восприниматься человеком, как только он загоняет свое мышление в рамки дилеммы «кто прав — кто не прав», в худшем варианте «кто прав — кто виноват». Прав относительно чего? Знаний в этом случае, разумеется, недостаточно, нужно понимание, то есть нужно искать ответ на вопросы: «Если X, то что?» «Если X, то почему Y?». Иными словами, сначала нужно разобраться с причинами и следствиями, а уж потом решать, действительно ли вы этого хотите, считая себя правым. Задача поиска причинно-следственных связей решаема, пока известны параметры, в которых эта проблема существует, и в этом случае поиск решения легко формализовать. Скажем, часто приводимое в качестве примера истины выражение «2 х 2 = 4» может быть таковым только в рамках счета, как прием, ускоряющий подсчет величин. В ситуации измерения и сопоставления единиц измерения эта истина не работает, как не работает истинность высказывания «А — буква русского алфавита», если речь идет об английском или каком-нибудь другом языке.

Но представитель точных наук, как, впрочем, и создатель мира прекрасного, может сказать вам, что самые интересные проблемы, решение которых дает наиболее прогностически значимые результаты возникают на сопряжении конечного и бесконечного, и как раз осмысление проблем в этой области приводит к понятийной неразберихе. Напомним в связи с этим одно достаточно часто цитируемое утверждение Иммануила Канта (1724–1804 гг.): «Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, — это звездное небо надо мной и моральный закон во мне» (Кант И. Критика практического разума. — Соч. в 6 тт. Ч. 1. — М.: «Наука», 1965, с. 499). Попробуем включить в свое настоящее будущее и подумаем, как можно сохранить то, что Александр Зиновьев называл феноменом жизни. Сохранение этого феномена невозможно без постоянного расширения границ понимания. И вот что он об этом писал:

«Больше всего в результате потрясений прошедшего и наступившего столетия пострадал сам феномен человеческой жизни. Он был разрушен почти до основания. Люди теперь даже представить себе не могут масштабов потерь и вообще не думают о них. Слова всякие произносятся в изобилии. Слов много. Но все, что люди говорят на эту тему, лишено смысла. Я хочу кратко пояснить читателю, в чем именно заключается суть феномена жизни. На более или менее детальное описание потребовалась бы разработанная в деталях научная теория. Сделать ее сейчас мне уже не по силам.

Прежде всего, феномен жизни, в моем понимании, это не просто какие-то кусочки живого вещества, это — сложнейшая живая структура. Самое сложное в перспективе эволюции вообще. <…> То, что я в свое время успел тут что-то сделать, это — лишь незначительный первоначальный мизер.

В пору молодости, когда я увлекся этой проблемой всерьез, я представлял себе структуры жизни, включавшие в себя огромное число логически необходимых компонентов. Подчеркиваю: логически необходимых, т.е. таких, без которых эти структуры не могли бы жить без ошибок.

Повторяю и подчеркиваю, феномен жизни я мыслю как самое сложное в перспективе живое образование. Я не исключаю, что оно со временем может стать всеобъемлющей живой структурой, охватывающей весь объем бытия когда-нибудь в его будущем виде. Ничего нереального в этой фантазии я не нахожу.

Феномен жизни не есть всего лишь нагромождение каких-то структур. Это — логически организованное, внутренне дифференцированное, систематизированное построение. Он не вырастает сам по себе. Он может быть создан только искусственно, изобретен усилиями выдающихся творческих умов. И на создание его могут уйти многие годы, возможно даже столетия и даже тысячелетия. Это может быть творение человечества, возможно — последнее, заключительное, окончательное» (А.А.Зиновьев. Фактор понимания. — М., 2006, с. 519).

Современные социальные теории предполагают, что будущее человечества — это что-то вроде отдыха на Канарских островах, а для особо избранных на Бали. Александр Зиновьев считает и, слава Богу, он в этом не одинок, что человечеству предстоит сопряженная с колоссальной ответственностью грандиозная работа. Эта работа больше всего напоминает восхождение на Эверест. И как только вы покоряете одну вершину, перед вами возникает новая. Можно ли перепоручить подобную работу машине и уповать на рынок, который сам за нас решит? Что при этом может получиться лучше всего написал (надо заметить еще в 60-е годы прошлого века) Норберт Винер. И вот его слова:

«Мне очень хорошо известны машинопоклонники нашего мира с их лозунгами свободного предпринимательства и экономики, основанной на стремлении к наживе. Я думаю, что машинопоклонники могут существовать и существуют и в коммунистическом мире.

Власть и жажда власти — это, к несчастью, реальные силы, которые выступают в разнообразных облачениях. Среди фанатичных жрецов силы встречается немало таких, которые нетерпимо относятся к ограниченным возможностям человечества, и в особенности к ограничениям, связанным с ненадежностью и непредсказуемостью человеческого поведения…

Помимо того что машинопоклонник преклоняется перед машиной за то, что она свободна от человеческих ограничений в отношении скорости и точности, существует еще один мотив в его поведении, который труднее выявить в каждом конкретном случае, но который тем не менее должен играть весьма важную роль. Мотив этот выражается в стремлении уйти от личной ответственности за опасное или гибельное решение. Побуждения такого рода проявляются в попытках переложить ответственность за подобные решения на что и на кого угодно: на случай, на начальство, на его политику, которую-де не положено обсуждать, или на механическое устройство, которое якобы невозможно полностью постичь, но которое обладает бесспорной объективностью…

Из таких же мотивов исходят и те, кто раздает одним солдатам, исполняющим приговор о расстреле, боевые патроны, а другим — холостые, с тем чтобы каждый солдат так никогда и не узнал, участвовал ли он в убийстве. Несомненно, что подобными же уловками будет пытаться успокаивать свою совесть то высокопоставленное должностное лицо, которое осмелится нажать кнопку первой (и последней) атомной войны <…> Как только такой господин начинает сознавать, что некоторые человеческие функции его рабов могут быть переданы машинам, он приходит в восторг. Наконец-то он нашел нового подчиненного — энергичного, услужливого, надежного, никогда не возражающего, действующего быстро и без малейших размышлений!

Такая психология свойственна колдуну в полном смысле этого слова. От колдунов такого рода предостерегают не только церковные доктрины, но и органически присущий человечеству здравый смысл, выраженный в легендах, мифах и творениях здравомыслящих писателей. Все они сходятся на том, что колдовство не только грех, ведущий в ад, оно таит в себе опасность для самой жизни на Земле. Это обоюдоострый меч, который рано или поздно пронзит вас».

«Относительно легко отстаивать добро и сокрушать зло, когда они четко отделены друг от друга разграничительными линиями и когда те, кто находится по ту сторону, — наши явные враги, а те, кто по эту сторону, — наши верные союзники. Но как быть, если в каждом случае мы должны спрашивать, где друг и где враг? Как же нам быть, если, помимо этого, мы еще передали решение важнейших вопросов в руки неумолимого чародея или, если угодно, неумолимой кибернетической машины, которой мы должны задавать вопросы правильно и, так сказать, наперед, еще не разобравшись полностью в существе того процесса, который вырабатывает ответы? Можно ли в этих условиях доверять обезьяньей лапе, у которой мы попросили двести фунтов стерлингов?

Нет, будущее оставляет мало надежд для тех, кто ожидает, что наши новые механические рабы создадут для нас мир, в котором мы будем освобождены от необходимости мыслить. Помочь они нам могут, но при условии, что наши честь и разум будут удовлетворять требованиям самой высокой морали.

Мир будущего потребует еще более суровой борьбы против ограниченности нашего разума, он не позволит нам возлежать на ложе, ожидая появления наших роботов-рабов» (Винер Н. Творец и робот. — М., 1966, с. 15).

«Представим себе, что вторая революция завершена. Тогда средний человек со средними или ещё меньшими способностями не сможет предложить для продажи ничего, за что стоило бы платить деньги. Выход один — построить общество, основанное на человеческих ценностях, отличных от купли–продажи. Для строительства такого общества потребуется большая подготовка и большая борьба, которая при благоприятных обстоятельствах может вестись в идейной плоскости, а в противном случае — кто знает как?» (Винер Н. Кибернетика, или управление и связь в животном и машине. М.: Советское радио. — 1958. С. 70).

Обсуждение творческого наследия Александра Зиновьева хочу закончить двумя сказками, с моей точки зрения, замечательно иллюстрирующих разницу в методологических подходах, основанных на европейских ценностях, и подходах, строящих свои рассуждения с учетом фактора понимания. Знайте «Свобода — это возможность найти выход в безвыходной ситуации», не помню, кто сказал, но вдохновляет. Ведь не зря же Россия сохранив, свои просторы, первой вышла в космос; опять же и сапожник, хотя и не попал в рай, но остался со скамеечкой, заметно расширившей его возможности видеть, что творится на Земле, а Хуан-солдат, хотя и попал за райские двери, но абсолютно неизвестно, что его там ждет.

Русская народная сказка «Сапожник на небе»

Раньше — как сапожник, так последний человек, ругатель и пьяница. А этот был справедливый. Другому дай кожу — он ее украдет и деньги не отдаст. А этот был честный. Вот он помер. Помер и пошел в рай. Стоит у ворот апостол Петр.

— Нет бога дома! Он гулять пошел. И святые с ним. Садись и жди его. А пока расскажи, как жил ты на земле. Не крал ли?

Сапожник говорит:

— Только то себе оставлял, что с-под ножа падает.

— Ну, коли так — сядь за эту дверь и жди.

Стал сапожник в угол и ждет. Видит — стоит скамеечка маленькая. Взял он ее и сел на уголок. А скамейка была Бога — Бог садится на свое место, а на скамейку ноги ставит. Сел сапожник на скамейку и вдруг целый мир увидал. И жену видит. Та белье полощет в речке. Взяла и повесила сушить. И домой пошла. А другая баба подошла да давай это белье снимать, воровать… Осерчал сапожник и заорал:

— Ты что делаешь? Ты что чужое белье воруешь?

Далеко от неба до земли — ничего не слышно. Как схватил сапожник скамейку да как пустил в бабу! А тут вдруг шум, музыка, голоса… Сапожник скорее спрятался. Это Бог назад пришел со всеми своими святыми. Взошли все на небеса. Стало там светло. А сапожник сидит за дверью в уголку. Сел Бог на место, видит — скамейки нет.

— Ну, говорит, ищите ее, куда она делась. Разбежались ангелы, ищут скамеечку. Увидали сапожника:

— А ты что здесь делаешь?

— Да меня святой апостол Петр впустил сюда. Бог говорит:

— А где моя скамеечка?

Сапожник рассказывает:

— Да вот как я сел на нее, так все и увидел — как баба белье крала у моей жены. Я кричал-кричал — она ничего не слышит. Не выдержал я, да и бросил скамейку.

Бог говорит:

— Если бы я был таким, как ты, так мне бы, на землю глядя, и сидеть не на чем было. Всю мебель бы вниз побросал…

И послал сапожника на землю.

Европейская сказка «Хуан-солдат, Иисус Христос и апостол Петр»

Идут как-то Иисус Христос и апостол Петр по белу свету, а навстречу им Хуан-солдат. Отслужил он положенный срок и присел на обочине отдохнуть. Христос и говорит святому Петру: пойди, мол, попроси у Хуана табачку. А надобно сказать, у солдата всего две понюшки и оставалось. Подошел апостол Петр к Хуану и попросил у него табачку — тот понюшку и отдал. Потом, по слову Христову, попросил святой Петр у Хуана два реала. У того и было-то всего четыре, но и тут не поскупился солдат — отдал половину апостолу. После попросил святой Петр у Хуана хлеба — солдат и отдай ему полкраюхи.

Тогда Христос с Петром взяли Хуана с собой, и побрели они по белу свету втроем. Шли они, шли да и проголодались. Видят, пастух стадо гонит. Купили у него барашка. Христос и говорит:

— Кто его заколет?

— Я, — откликнулся Хуан-солдат, — я заколю!

— А кто его нам зажарит?

— Я и зажарю, — молвит Хуан-солдат.

Сказано — сделано. Заколол Хуан барашка, зажарил его, да только вместо того чтоб на стол подать, взял да и съел его целиком за один присест. Собрались все к трапезе, Христос и говорит:

— Где жаркое-то?

— Да, — оживился апостол Петр, — куда оно подевалось?

— Черти унесли, — отвечает Хуан-солдат.

Ладно, — черти так черти.

Идут дальше. Пришли в деревню, слышат — колокола по покойнику звонят.

— Кто умер? — спрашивают.

— Графская дочка умерла, — отвечают им, — скоро хоронить будут.

Христос и молвит одному крестьянину:

— Отведи-ка нас в дом умершей.

Проводили их к дому, Христос и говорит родителям:

— Хотите, воскрешу вашу дочь?

Те обрадовались.

Вошел Христос к покойнице и велел подать котел с кипятком. Трижды окунул он мертвую в бурлящую воду — она и воскресла. Счастливые родители дали им четыре тысячи реалов, и пошли они дальше.

— Слушай, чудак, — не выдержал Хуан-солдат, — что ж ты не запросил восемь тысяч?

Разделил тут Христос деньги на четыре части, а Хуан-солдат и спрашивает: кому, дескать, четвертая? Нас-то всего трое!

Христос и говорит:

— А как иначе? Всем поровну, а четвертая часть тому, кто жаркое съел.

— Мне, значит! — обрадовался Хуан.

И смекнул, что проговорился:

— Ладно, — молвит, — так и быть, теперь один пойду.

— Как знаешь, — отвечает Христос, — попомни только, что один раз в жизни тебе уже повезло.

Приходит Хуан в другое селенье. Слышит, опять по покойнику звонят.

— Кто, — спрашивает, — помер?

— Умерла, — отвечают, — дочка королевская, нынче ее хоронят.

Попросил Хуан проводить его во дворец, и говорит королю:

— За восемь тысяч реалов я воскрешу вашу дочь.

Обрадовался король, но пригрозил:

— Если обманешь, велю тебя немедля повесить!

Потребовал Хуан котел с кипятком и пожелал остаться с покойницей наедине. Трижды окунул он ее в кипяток, да понапрасну: принцесса и не думает воскресать. Видят слуги, не выходит Хуан, сидит, пригорюнившись, и не знает, как быть. Схватили его под руки, посадили на осла и повезли на виселицу.

Вдруг, откуда ни возьмись, навстречу Христос с апостолом Петром.

Хуан и кричит:

— Вот они, вот они, мошенники! Это они надоумили меня покойников в кипяток окунать!

Те же спрашивают, за что это Хуана на казнь везут. Христос выслушал ответ и говорит:

— Проводите меня во дворец. Я воскрешу королевскую дочь.

И правда — слово свое сдержал. Увидал король дочку, живую и невредимую, и на радостях отпустил Хуана-солдата с миром.

— Слушай, Хуан, — говорит Христос, — ты не думай, что можешь творить чудеса, как я. Да попомни, тебе уже дважды повезло. Следующий раз будет последним.

Тут апостол Петр толкает Хуана в бок и шепчет:

— Не валяй дурака, чурбан! Проси скорей райского блаженства — другого такого случая не представится!

— Какое, к черту, райское блаженство! — отмахнулся Хуан. — На что оно мне? Подарите-ка мне лучше грушевое дерево. И если кто на мою грушу влезет, чтоб вовек спуститься не мог без моего на то соизволения. Да еще — чудо-дубинку, такую, чтоб отдубасила каждого, стоит мне крикнуть: «Давай, дубинушка!» А еще охота мне полную золота волшебную котомку, чтоб раскрывалась и закрывалась только по моему велению.

На том и порешили. Получил Хуан, что хотел, и стал опять жить-поживать. Годы идут, а Хуан знай себе веселится да тешится: монеты у него не переводятся; а если кто на волшебную котомку и позарится, для того про запас чудо-дубинка да груша заколдованная имеются. Загонит Хуан злодея на дерево, а слезть не дает.

Прошло много лет. Раз один черт и говорит другому:

— Старый стал Хуан-солдат. Пора нам его к рукам прибирать. По справедливости наш он теперь — от райского-то блаженства сам отказался! Кого бы за ним послать?

А другой отвечает:

— Давай пошлем Иуду!

— Так тому и быть, — молвит первый, — пусть за ним Иуда идет.

Приходит Иуда к Хуану, стучит в ворота.

— Кто там? — опрашивает Хуан-солдат.

— Это я, Иуда.

— Зачем пришел?

— За тобой.

Отворил ему Хуан-солдат и говорит:

— Что ж, заходи, коли пришел. Я мигом соберусь. Только знаешь, дорога длинная, надо бы еды прихватить. Полезай-ка ты вон на то дерево да собери все груши, какие приглянутся.

Влез Иуда на грушу, а слезть не может. Тут Хуан-солдат и подмигнул своей дубинке: «Давай, дубинушка!» Та и рада стараться: такого жару задала Иуде, что едва жив остался. Не скоро позволил ему Хуан слезть с заколдованной груши. А чертям пришлось слать к солдату другого гонца. Тот постучался в ворота и говорит:

— Открывай, Хуан, пробил твой час!

А Хуан отвечает:

— Входи, входи! Однако дорога-то долгая, без денег не обойтись. Сунь-ка руку в котомку да выгреби оттуда побольше.

Сунул черт руку в котомку, а вытащить, ясное дело, не может: котомка-то одному солдату повинуется! Кивнул тут солдат дубинке: «Давай, дубинушка!» — та и ну выплясывать. Так отделала нечистого, что одно мокрое место осталось.

И снова стал себе Хуан жить-поживать.

Прошли еще годы, и вот сделался Хуан совсем старым, да и котомка его почти опустела. Настал день — уж и жизнь ему не в радость. Вскинул он котомку на плечи и побрел потихоньку к адским воротам. Постучался и слышит:

— Кто там?

— Это я, Хуан-солдат!

— Хуан-солдат? — отвечают. — Уж больно ты умный, коли думаешь, будто мы тебе откроем! Ведь это ты бедолагу Иуду чуть не до смерти отколотил, да и черта не помиловал. Ступай себе, поищи другого места: у нас тебе жарковато покажется.

Делать нечего, побрел Хуан прочь. Шел он, шел с котомкою за спиной и сам не заметил, как очутился у райских врат. Постучался Хуан и открыл ему апостол Петр:

— Вот, — говорит, — нежданный гость! Какими судьбами? Не ты ли променял некогда райское блаженство на мешок золота?

— Я? — удивился Хуан. — Загляни сам в котомку — увидишь: я к тем деньгам и не притронулся.

Развязал Петр котомку и сунул в нее голову — поглядеть, так ли это. Сунуть-то сунул, а вытащить не может, потому что Хуан не велит. Тут апостол Петр раскричался:

— Отпусти меня! Отпусти, мошенник!

Так вопил, что сам Иисус Христос вышел на крик — узнать, отчего такой шум.

— Ба! — говорит. — Хуан-солдат! Ты что со святым Петром сделал? Или не разумеешь, дурья башка, что с котомкой на голове он не может на страже стоять?! Эдак на небеса пролезет кто ни попадя!

Но Хуан все упрямится. Делать нечего! Пришлось Христу впустить его в рай — и тогда Хуан сжалился и освободил святого Петра.

Спел соловушка-певец, тут и сказочке конец.