Даниела Стейла, (Департамент философии Туринского Университета, Италия)
Проблема ответственности и человеческой личности: А.А. Зиновьев и М.К. Мамардашвили
На фото: Эксперт по русской философии Даниела Стейла (Департаме
нт философии Туринского Университе та, Италия), академик РАН Владислав Лекторский и кандидат философски х наук Елена Труфанова
Прежде всего я хочу поблагодарить Институт философии за приглашение, интересную конференцию, отличную организацию.
Прощу прощение за свой русский язык. Перед конференцией я попросила подругу проверить мой текст, но потом мне пришлось его сокращать. Так что, говоря об ответственности, нормальный русский язык — это от нее, а ошибки — мои.
Позвольте мне выразить также особое волнение, вызванное тем, что я нахожусь здесь, в том самом Институте философии, где столько событий происходило, а также тем, что здесь находятся люди, для которых упоминаемые здесь персонажи являются не только интересной областью исследований, но живыми элементами их личного опыта. К этому добавляется еще и ощущение человека, не чувствующего себя настоящим специалистом в этой области. Хотя я уже давно занимаюсь исследованием работ М.К. Мамардашвили (а именно, начиная с того момента, когда я работала над переводом его «Кантианских вариаций» на итальянский язык), я всё же относительно недавно стала заниматься философией в России в советское время и интереснейшей фигурой Александра Зиновьева.
Тема моего выступления (этическая проблема ответственности), наверное, не является ключевой темой советской философии, однако, мне кажется, она представляет интересную точку зрения для рассмотрения этических вопросов в идейной жизни того времени. Меньше года тому назад, на международной конференции в Кузе по теме «Философия в советское время», профессор Хольгер Куссе из Дрезденского университета выступил с докладом, в котором он рассматривал понятия «ответственности», «долга» и «прямоты» в мышлении советского периода. Текст выступления должен быть скоро опубликован в сборнике по итогам конференции, в котором можно найти точную с лингвистической точки зрения трактовку этого вопроса. Ограничиваясь здесь размышлениями общего характера, можно заметить, что само слово «ответственность» получило в «официальном» советском языке значение, отличное от того, что было принято в общей философской традиции, начиная с теологической дискуссии о свободном произволении, вплоть до современных дискуссий о свободе воли в аналитической философии сознания. В традиционном философском языке ответственность является существенным измерением человеческой личности, так как «личностью» можно называть только того, кто ответственен за свои поступки, кто свободно принимает на себя бремя выбора, между тем как в «официальном» философском языке советского времени слово обозначало «философско-социологическое понятие», как читается в классическом «Философском энциклопедическом словаре» 1983 года: «отражающее объективный, исторически конкретный характер взаимоотношений между личностью, коллективом, обществом, с точки зрения сознательного осуществления предъявляемых к ним взаимных требований». Значение слова «ответственность» склоняется в отношениях к коллективу.
Этот сдвиг в значении понятия «ответственность» может привести к постепенному упрощению термина, вплоть до фактического отрицания его. Если ответственность является личным делом, то личность чувствует долг при отсутствии судей и одобрений. Если же ответственность касается в конечном итоге коллектива, то важнее будет показаться ответственным, чем быть на самом деле таким, и переложить ответственность на других, вместо того, чтобы взять ее на себя. Термин «ответственный» утрачивает свое значение как морального свойства, выражая скорее всего общественное признание некой иерархической значимости. В таком духе можно говорить об «ответственных органах», «ответственных постах». Но, как пишет Зиновьев в романе «Зияющие высоты»: «выражение ‘ответственный пост’ есть нелепость, ибо все посты безответственны» [Зияющие высоты. M. 2010. С. 42]. Также Мамардашвили часто замечал, что для homo sovieticus было характерно систематически отвергать любую ответственность. В сознании «гомососа», согласно Мерабу Константиновичу, можно было выделить два элемента: «Во-первых, никогда по отдельности (то есть на собственный страх и риск – и ответственность), но всегда только вместе. И второе: никогда не сегодня, а всегда только завтра» [Как я понимаю философию. 2-ое изд. М. 1992. С. 137]. Оба наших философа, наоборот, придавали большое значение возможности человека создавать самого себя хозяином своего выбора и своих поступков, так что, независимо от условий, в которых я нахожусь, мое личное достоинство, моя честность, зависит исключительно и целиком от меня самого.
Эту тему часто обсуждал Мамардашвили. Многие из тех, кто писал о нем в последние десятилетия, подчеркивали, что темы свободы, ответственности и чести играли особую роль в его философских построениях. Зиновьевские размышления на эту тему с первого взгляда выделить труднее: в его работах чаще всего слово «ответственный» сопутствует понятию «власти», в таких выражениях как «ответственные товарищи из органов»; «ответственные работники аппарата». Тем не менее, сама структура личной ответственности в качестве принятия на себя обязательства за свои поступки, а также притязания на свою автономию, находит свое образцовое выражение как раз в «учении о житии» Зиновьева.
Кроме того, и Зиновьев, и Мамардашвили, хоть и по-разному, но затрагивали вопрос ответственности не только в своих философских размышлениях, но и в своей жизни. Одним словом, к этим двум философам относится то, что писал Мамарадшвили о философах вообще. Нас интересует конкретная живая мысль философов, их «бытийно-личностные эксперименты», а не просто их абстрактные формулы. Нас интересует бытийный облик философа, «где на собственной плоти и крови, на риске собственной жизни, на собственном теле осуществлялся некий бытийно-личностный эксперимент, который нам остается как изобретенная форма жизни» [Философия и личность. Цитируется по сайту: www.mamardashvili.ru/Lektsii/filosofiya-i-lichnost.html]. Зиновьев же часто подчеркивал, что его «учение о житии» действует для каждого отдельного, начиная со своего личного опыта, с «эксперимента» – он употреблял именно это слово – который он сам проводил над своей жизнью. Про себя самого Зиновьев часто заявлял, что с 1939 года, с первого его анти-сталинского жеста, он понял: «Такого идеального общества, о котором я мечтал, нет и не будет никогда». И принял решение: «Я решил стать таким сам, чтобы соответствовать своему идеалу. И я начал свой эксперимент. И вся моя жизнь была таким экспериментом» [Я мечтаю о новом человеке. М. 2007, С. 25]. А это обязательно индивидуальный эксперимент.
Совсем не хочу здесь отстаивать мнимое сходство между позициями двух философов (противопоставляя цитаты одного и другого можно было бы, наверное, показать что угодно). Более скромно и, надеюсь, более основательно мне хотелось бы просто коротко обрисовать позиции Зиновьева и Мамардашвили, чтобы показать, что для обоих, пусть и по-разному, в советском контексте (и не только) спасение личности возможно, только если человек сознательно принимает свою созидательную роль в мире, если он становится законодателем своего суверенного государства.
Здесь я не настаиваю на переплетении их биографий — в этом зале все знают об этом гораздо лучше меня. Между прочим, карикатуры и рисунки представленные в Зиновьевском зале в Институте философии, ярко показывают, какие близкие были между ними отношения. Я основываюсь на том, что видно из их творчества, как они выражали свои мысли и рассказывали о себе самих. Именно оттуда можно выделить по крайней мере два момента, четко показывающих существенное различие между ними. Во-первых, хотя их разница в возрасте составляет лишь 8 лет, в какой-то степени можно сказать, что они принадлежали к разным поколениям. Их разделяет опыт войны: Зиновьев воевал в армии в течении всей Великой Отечественной войны, между тем как Мамардашвили учился в это время в школе. Об этом писал, между прочим, Эрик Соловьев.
Во-вторых, именно в это время Мамардашвили оказался в провинции. В Тбилиси, в районной библиотеке, он смог читать французских классиков, случайно избежавших цензуры, и начал свое образование как «гражданин мира». По поводу школы он имел довольно мрачные воспоминания. Там его «не научили ничему», приходилось только заучивать наизусть какой-нибудь учебник марксистко-ленинской философии и «слово в слово пересказывать [его] на экзамене» [Мысль под запретом // Вопросы философии. 1992. 4. С. 72-73]. Наоборот, Зиновьев, который родился в довольно бедной семье в Костромской провинции, формировался как личность в советской школе сталинской эпохи и всю жизнь высоко ценил это. По Зиновьеву, образование, полученное им в советской школе 30-х гг. было отличным; там передавались знание и любовь к великой литературе, сохранялось «все лучшее, что было создано в дореволюционной русской педагогике» [Я мечтаю о новом человеке, С. 140]. С гордостью Зиновьев заявлял: «Я считаю себя продуктом советской системы. Я – советский человек!» [С. 142], или: «Я вырос как идеальный коммунист» [С. 24]. Именно поэтому он быстро понял, что действительность не совпадала с идеалами: «Еще мальчишкой, в 15-16 лет, (…) я пришел к выводу, что если все люди будут настоящими коммунистами, жизнь будет справедливой, чистой, честной. А в реальности, увы, ничего подобного не было. В реальности люди хапали, воровали, доносили друг на друга. То есть происходило нечто прямо противоположное.» [С. 25]. Во имя идеалов Зиновьев мальчишкой стал антисталинистом, дальше резким аналитиком коммунистической реальности, а в последнее время, жестоким критиком перестройки, постсоветской России и западного мира.
Оба, и Зиновьев, и Мамардашвили были оригинальными мыслителями. Уже в университете мировоззрение Мамардашвили называли «мерабозрение». А теория Зиновьева часто называлась «зиновьйогой»: настолько он своеобразный мыслитель, чтобы стать эпонимом. Эта своеобразность проявлялась и в форме, и в языке, и в стиле обоих авторов. О стиле и языке Зиновьева писалось очень много. Здесь достаточно будет подчеркнуть «разоблачения», которым Зиновьев систематически подвергает официальный «язык» в романах, повестях, социологических очерках, поэзии, интервью, всегда подчеркивая пробел между буквальным и фактическим значениями терминов. С первого взгляда язык Мамардашвили, вызывающий ассоциации и пробуждающий эмоции, кажется противоположным строгости языка Зиновьева. Однако Мамардашвили также систематически подчеркивал свое отдаление от мертвого языка властей. Шрейдер вспоминал по этому поводу: «Он как-то сказал, что в философствовании очень важно освободиться от привычных языковых смыслов, чтобы порождать философские смыслы» [В кн.: Как это было. М. 2010. С. 560]. Мамардашвили считал, что в течение десятилетий в пространстве Советского Союза язык как творческий вклад форм и структур познания и опыта (как он понимал само понятие языка), систематически разрушался, на смену ему приходил мертвый, истощенный и сухой псевдоязык. «Мертвый» язык производит «мертвых» людей, нереальных призраков, «зомби», живущих в пространстве «зазеркального» мира. Любопытно, что согласно Мамардашвили, чтобы действовала смертельная сила идеологии, не обязательно верить в нее. Для этого достаточно разрушение словесного пространства, пространства языка: «Люди теперь могут не верить ни в одно слово какой-то идеологии, но если они вынуждены быть только в пространстве, которое задано какими-то, скажем вещественными символами, то у подножия этих символов нельзя мыслить не потому, что это запрещено, а потому, что разрушены основы языка» [Вильнюсские лекции по социальной философии. СПб. 2012. С. 236-237]. Когда Мамардашвили предлагал своим слушателям на лекциях и выступлениях живой пример настоящего языка, независимого от официальной риторики, это было для него поступком не только теоретическим, но мне кажется и этическим. Он хотел скорее всего обеспечить действие языка в качестве «формы жизни», чтобы язык сам производил настоящие человеческие опыты, проблемы и дискуссии.
Таковы два выдающихся мыслителя, два интереснейших культурных феномена, в трудном контексте советского опыта. Каковы же были их размышления относительно личной ответственности как существенного элемента человеческой личности?
У Мамардашвили, как я уже об этом говорила, данная тема весьма очевидна, особенно в произведениях последних лет. Эрик Соловьев даже называл мышление Мамардашвили тех лет «сотериологией», то есть учением о спасении. Соловьев писал: «Традиционная экзистенциальная проблема – как человеку остаться самим собой, или обрести самого себя, достигает у Мераба наивысшего напряжения, превращается в вопрос, как не умереть уже здесь, при жизни» [В кн.: Как это было. М. 2010. С. 311]. В философии Мамардашвили – это главная проблема. Мы являемся личностями (что совсем не естественно, потому что личность это культурное, а не естественное явление), когда мы способны относиться к культурным формам, которые являются основой и горизонтом нашего существования в мире в качестве личностей. Но формы культуры, как человеческие установления, чтобы продолжать свое существование, требуют постоянного участия человека: они живы только при наличии человека их воспроизводящего. Поэтому каждая личность, сознательно включая себя в культурную традицию, принимает на себя ответственность и за себя, и за нее. Мамардашвили уточняет, что здесь имеется в виду «ответственность в каком-то метафизическом смысле слова» [Вильнюсские лекции по социальной философии. СПб. 2012. С. 52].
Мыслить можно только в контексте культурной традиции, без нее человек «гол». «А голенький, – добавляет Мамардашвили, – он и нужен утопистам-экспериментаторам» [Как я понимаю философию. С. 194]. По мнению Мамардашвили, советская власть держалась в течение десятилетий именно посредством разрушения культуры, а значит — разрушения личности. Условия извращенного мира прекрасно описывал Кафка, и в канфкианской ситуации оказались люди в советское время, когда все было мертво, извращенно, фальшиво. В том «мире мертвых призраков» все было несуществующим и нереальным. В последние годы своей жизни Мамардашвили с подозрением наблюдал и сильно критиковал националистическую экзальтацию, которая развивалась и в Грузии, и она показалась ему новой победой «мертвого» языка над живым. В Тбилиси его не раз обвиняли в предательстве грузинского дела, а он так и продолжал плыть против течения. За две недели до смерти он все утверждал: «Я борюсь не против грузинского языка, а против того, что сейчас в этом языке говорится. Я не хочу веры, я хочу свободу совести» [Мысль под запретом. С. 71].
Несмотря на то, что Мамардашвили имел весьма явные мысли о тяжелых последствиях господства идеологии, сказавшихся на способности граждан мыслить самостоятельно и критически, он все же считал, что это ни в коем случае не могло служить оправданием: именно момент личной ответственности необходим, чтобы стать настоящим человеком, личностью. Об этом Мамардашвили говорит с предельной ясностью: «Этот неуловимый момент человеческого бытия, то, что я назвал конечным пунктом ответственности, в который никто не может вмешаться (никакое образование, никакое воздействие, никакое формирование), и есть, с одной стороны, и максимально изгоняемый из общества ХХ века момент, а с другой стороны, и максимально нами ощущаемый как то, чего нас лишили, но что нам необходимо, без чего мы не можем жить» [Очерк современной европейской философии. СПб. 2012. С. 144]. Экзистенциализм правильно подчеркивал, что человек – ответственен за все, что он есть и делает здесь и сейчас, не полагаясь на нацию, на общество, на класс и на образование. По мнению Мамардашвили, каждому приходится действовать непосредственно здесь и сейчас, неся ответственность за любой свой поступок, не прячась за божественную волю или неизбежные закономерности истории.
В работах Зиновьева тема моральной ответственности личности является не менее значимой. Как известно, основой любого научного бескорыстного анализа реальности для него является анализ того, что есть, точно как зоолог исследует муравейник. Законы совместной жизни, которые Зиновьев иногда называет «социальными», а иногда «коммунальными», являются настолько же естественными и неизбежными, что и законы природы; они представляют собой основу совместной жизни, без каких-либо моральных оценок. Вот некоторые примеры из самого Зиновьева: «Меньше дать и больше взять; меньше риска и больше выгоды; меньше ответственности и больше почета; меньше зависимости от других; больше зависимости других от тебя» [Коммунизм как реальность. Цитируется по сайту: http://www.zinoviev.org/files/zinoviev-kommunism.pdf]. Эти правила — не моральны и не аморальны потому, что они принадлежат к «естественной» области совместной жизни. Человек вынужден их принимать данными в своей существовании в обществе «в качестве естественной социальной среды» [Иди на Голгофу. М. 2011. С. 28].
Цивилизация, по Зиновьеву, создается именно для того, чтобы избегать эти основные законы: «В конце концов, вся история цивилизации была историей ограничения стихии коммунальности» [Я мечтаю о новом человеке. С. 18]. Зиновьев считает, что человек является не только «естественным» явлением природы, не просто животным среди других животных; он становится по-настоящему человеком, превращая мир данных вещей и отношений в свой особый «человеческий» мир. Человеческая свобода, этика, ответственность являются совершенно не «естественными» ни в природе, ни в обществе. Они возникают, по словами А. А. Гусейнова, «во-первых, как индивидуально-личностный способ существования и, во-вторых, за пределами социальности, как уклонение от ее законов» [В кн.: А. А. Зиновьев. М. 2008. С. 17]. В колоссальном произведении Зиновьева, опубликованном после его смерти, «Фактор понимания», переход человека от природы к культуре и его специфическое существование только на этом втором уровне является очень важным понятием. Элемент, представляющий переход к настоящему человеческому уровню в эволюции, Зиновьев резюмирует в термине «сознание»: «Люди выделились из животного мира и образовали качественно новый уровень в эволюции живой материи благодаря сознанию и сознательному поведению» [Фактор понимания. М. 2006. С. 187]. По словам А. А. Гусейнова: «Понимание есть тот фактор, через который человек может оказывать влияние на свою жизнь, придать ей достоинство ответственного существования» [В кн.: А. А. Зиновьев. М. 2008. С. 66].
Мне видится весьма важным, что для Зиновьева преодоление законов коммунальности посредством цивилизации не является устойчивым приобретением человеческого рода. Преодоление законов коммунальности может происходить всегда только в отдельном человеке, здесь и сейчас. Отсюда следуют два важных вывода. С одной стороны, это значит, что поставить себе высшие идеалы вовсе не означает возможности их осуществления в массовых масштабах. Точным примером этого оказывается советское общество. С другой стороны, тот факт, что преодоление законов коммунальности может случиться всегда только в отдельном человеке, означает, что система может давить на человека сколько угодно, однако, личность имеет возможность действовать согласно со своими идеалами, быть самостоятельной, стать законодателем своего суверенного государства. Всегда, в любых условиях, можно жить достойно. В романе «Зияющие высоты» Посетитель говорит: «Человек (…) становится тем, что он есть в нравственном отношении, по собственной воле и по собственному желанию. (…) Нельзя стать злодеем по принуждению или по неведению. Нельзя стать порядочным человеком за плату. Если человек – негодяй, он хотел стать таким и приложил к тому усилия. Человек сам несет полную ответственность за свою нравственность» [Зияющие высоты. М. 2010. С. 381]. Зиновьев приписывает каждому человеку полную ответственность за то, кто он есть, и за то, кем он выбирает быть. Каждому представляется выбор между жизнью, приспособляясь к среде, получая за это какие-либо практические выгоды, какие-либо признания, и жизнью согласно законам своего суверенного государства, в соответствии со своими принципами. Зиновьев считает, что за свой выбор ответственен каждый.
А выбирать себе жизнь может только личность. Не только в банальном смысле, что каждый человек выбирает сам для себя, но еще глубже, потому что именно в этом выборе личность создает себя как таковая. Еще раз по этому поводу позволю себе сослаться на слова А.А. Гусейнова: «Учение о житии есть учение о том, как быть личностью (…), несмотря ни на что. Как быть ею среди мерзости бытия» [В кн.: А. А. Зиновьев. М. 2008. С. 358]. Проблема «как мне жить» является проблемой прежде всего психологической и этической — это личностная проблема. Человек является суверенным государством, являясь автономным законодателем самого себя, следовательно, он ответственен за то, что он есть и делает. Неудивительно, что этика Зиновьева сравнивается с кантовской. В отличие от Мамардашвили, Зиновьев не обсуждает Канта, и вообще, очень редко излагает свое отношение к традициям философии. В одном из его последних интервью встречается признание, что его идеал человека, «человека цивилизованного, человека идеалистического, человека утопического, человека наивного, человека непрактичного, человека неэгоистичного, человека нерасчетливого», это тот же самый, о котором «мечтали и писали Руссо и Локк, Гоббс и Декарт» [Я мечтаю о новом человеке. С. 229-230]. Имя Канта не появляется, но очень трудно не думать о Канте, учитывая, что Зиновьев настаивает на абсолютности этики и автономной «суверенности» «я» как законодателя себя самого.
Ответственность для Зиновьева является, по сути, ответственностью перед самим собой, но также и перед тем, что есть человеческого в нас (и иногда Зиновьев называет это божественным, в том же смысле, в каком Иван Лаптев считает себя богом). Поэтому мне кажется, что некоторые довольно эмфатические выражения Зиновьева по поводу ответственности, которую можно и нужно принимать «за судьбу страны и народа» (а также его критика «безответственной болтовни» ‘перестройщиков’, например) принимают совсем не риторическое значение. В конце концов высший суд – это всегда суд совести. В повести «Искушение» приводится следующий разговор:
«(…) Мы несем ответственность перед будущими поколениями.
— Потомки никогда не ценят жертвы предков.
— Это их дело, как они посмотрят на нас. У нас же есть долг перед своей совестью» [Искушение. Цитируется по сайту: http://zinoviev.org/files/].
Проблема многих персонажей Зиновьева и его самого, согласно словам Ольги Мироновны, была «как жить (…) если ты хочешь сохраниться в качестве нравственной личности» [В кн.: А. А. Зиновьев. М. 2008. С. 206]. Эта была проблема и для Мамардашвили, и в теории, и в жизни. Зиновьев выбрал крайнюю последовательность своих идей ценой изгнания и долгой эмиграции, Мамардашвили действовал как философ-«шпион». Однако разными способами они оба честно выбирали, несмотря ни на что, жить достойно, действовать свободно в несвободных условиях.
Они размышляли о советской России, но проблема того, как «сохраниться в качестве нравственной личности», была важной не только в тот период, и не только в советской России. Вопрос о роли интеллигента и его отношении к властям, не важно, каким, висит в повестке дня и сегодняшнего времени.