Сетевое издание «ВЗГЛЯД.РУ», 3.02.2024
Спекуляция тезисом о международной природе науки используется для утверждения космополитизма и пацифизма. Обвинения в космополитизме обычно вызывают гомерический хохот у либералов, как некий анахронизм – для них космополитизм вещь сама собой разумеющаяся.
У многих слова о необходимости суверенизации науки вызывают мгновенную реакцию отторжения. «Наука всегда была, есть и будет международной» – подобное можно услышать очень часто. Оппоненты противопоставляют суверенизации тезис о «принципиально международной природе науки». Они напоминают об исключительной важности «научной мобильности», коллаборации, свободного обмена идеями, корпоративной солидарности «республики учёных» и т.п. При этом сторонникам суверенизации приписывается намерение все это отменить и запретить. Налицо преобладание космополитизма над патриотизмом. Особенно оно выражено в среде представителей общественных наук. На мой взгляд, сегодня таких – большинство.
Откуда берётся этот космополитизм? Есть, конечно, спекулятивные философы и культурологи, которые любят рассуждать о том, что сама наука исторически есть явление именно западной культуры, поэтому западоцентризм для учёного совершенно органичен и оправдан – иначе и быть не должно! Не будем тратить время на разбор этого вздора. Одна из причин очевидна и понятна – в своё время Запад фактически взял наши общественные науки на содержание и подчинил своим интересам. Многие физики, химики и прочие «естественники» сохранили большую финансовую независимость, были вовлечены в работу ВПК и, таким образом, сохранили глубокую связь с нашим государством. Они тоже попали под западное влияние, но не в таком масштабе, поэтому речь сегодня, скорее, не о них. Однако спекуляция тезисом о международной природе характерна именно для науки как вида деятельности, этот тезис столь приелся даже патриотам, что мало кому режет слух. У этого явления – глубокие исторические корни.
С одной стороны, академическое сообщество представляет собой доживший до наших дней реликт средневековой западноевропейской университетской корпорации с собственными правилами и известной автономией, включавшей даже собственный университетский суд. Первой функцией университетов было присуждение учёных степеней, которые давали право преподавать повсюду, куда распространяется власть понтифика или Священной Римской империи. Это означает, что внутри католического мира академики обладали очевидным наднациональным статусом.
С другой стороны, во многих странах, включая Россию, современная наука организована в национальные академии наук. Эти институции являются наследием эпохи Просвещения и промышленной революции. Государственные академии включают в свой состав иностранных членов, но в первую очередь они направлены на развитие наук в своих странах, интересы государства в этом процессе играют главенствующую роль. Сотрудники таких академий фактически являются государственными служащими со всеми вытекающими последствиями – необходимостью присяги на верность государству или монарху.
В начале нашего века либеральные реформаторы, апеллируя к американскому опыту, решили усилить университетскую науку и понизить статус государственной академии наук (РАН) до «клуба учёных» и отобрать собственность. Это удалось в значительной степени. На днях для президента России в беседе с президентом РАН стало сюрпризом, что РАН была отлучена от экспертизы учебников. Критики справедливо говорили, что наука в России изначально была государственной, а не университетской – поэтому её переезд в университеты будет губителен. Если посмотреть исторически, то усиление университетской науки скорее укрепляет именно средневековый космополитический дух – несмотря на то, что академическая демократия в последние годы сильно попрана. Вместо факультетов теперь «институты», а вместо деканов – директора. В чём разница? Декана выбирает учёный совет, а директора назначает ректор, которого раньше тоже выбирали, а теперь назначает министерство. Но заказчик этого вмешательства в средневековую корпоративную демократию в первую очередь не государство, а транснациональные корпорации, которые стремятся приспособить университеты под свои нужды. По этой причине они и внедряют свои формы менеджмента, свой безумный бизнес-новояз, формы рейтинга и контроля.
Допустим, что тезис о международной природе науки истинен. Что следует из этих слов? Или сформулируем вопрос иначе: что из них должно следовать, а что не должно?
На самом деле утверждение о международном характере науки весьма малосодержательно в том смысле, что из него не следует ничего особенного по сравнению с другими отраслями. Существует великое множество видов деятельности, которые подразумевают интенсивное международное сотрудничество, мобильность и корпоративный дух. Первое, что приходит в голову – военное дело. В самом деле – вооружённая борьба обычно носит трансграничный характер. Поэтому – чем военное дело не международное по своей сути? Военные постоянно обмениваются опытом, учатся в других странах, имеют собственных дипломатических представителей, свою собственную разведку и целые управления международного военного сотрудничества. Из этого следует, что военная образование должно подчиняться неким международным нормам? Да ничего подобного – как хотим, так и учим, сообразно нашим традициям и потребностям. Быть может, этот любимый либералами аргумент даёт моральное право военным не уважать своё государство; утверждать, что они ему ничем не обязаны; отказываться соблюдать секретность ради поддержания международной профессиональной солидарности и «транспарентности обмена передовыми идеями и технологиями»? Это позволяет им не выполнять приказы, настаивая на приоритете международного права? Ничего подобного нет.
Между тем, для многих отечественных гуманитариев такое поведение просто в порядке вещей, несмотря на то, что они, как и военные, находятся на содержании государства. В этой среде часто можно услышать безумную максиму, что русский интеллигент просто обязан быть против своего государства всегда. Эти люди высокомерно мнят себя Сократами, которые подобно оводам, жалят общество в уязвимые места ради общественного блага. Но Сократ вовсе не был принципиальным противником своих Афин, более того– воевал и был известен своей храбростью и стойкостью. В действительности утверждение такой провокативной установки есть форма оправдания своей принципиальной русофобской позиции.
Важно сказать, что интеллигенция как класс в нашем обществе фактически исчезла, массово предав свою страну и саму себя в самом гнусном смысле этого слова. Причины этого уникального явления в истории человечества ещё предстоит тщательно исследовать. Остались люди интеллектуального труда, гуманитарии, которые вышколены до полной неузнаваемости Западом средствами прикладной академической зоопсихологии, известной как бихевиоризм. Их дрессировали грантами и коллективным остракизмом. Грантов в последнее время стало меньше, а вот остракизма, благодаря подросшим либеральным хунвейбинам – больше. Но вместо грантов к этому моменту нашлись отечественные источники финансирования, в том числе – бюджетные. Получается, что пряники им даёт Россия, отчитывают они формально тоже России, но содержательные отчёты почему-то требуют именно заокеанские хозяева. Как раз для улучшения этой формы содержательного контроля была введена прозападная наукометрия. Следствием этого стало то, что гуманитарию-патриоту крайне сложно опубликоваться в высокорейтинговых научных журналах, большинство из которых контролируется Западом. И если вдруг, не дай бог, государственная форма будет соответствовать прогосударственному содержанию, то набегут либеральные хунвейбины и всыпят по первое число! Будут третировать, подвергать остракизму, объявлять бойкоты и «отменять».
Из уст именитых философов можно услышать тезис о «суверенитете» философии как роде деятельности, о фактической автономности от государства – философы сами формулируют себе госзадания, сами их выполняют и сами контролируют результаты. Такое положение дел рассматривается как единственно правильное и является предметом особой гордости. Интересы государства, на основе которых пишется госзадание, формулируются самими философами, очень часто – в меру своего западнизма.
Иная ситуация, когда интересы задаются властью извне, трактуется учеными как оскорбительная, как нарушение академических свобод, как проявление тоталитарного идеологического контроля. Однако это вовсе не распространяется на выполнение работ в интересах других, западных, государств и глобалистских структур.
Спекуляция тезисом о международной природе науки используется для утверждения космополитизма и пацифизма. Обвинения в космополитизме обычно вызывают гомерический хохот у либералов, как некий анахронизм – для них космополитизм вещь сама собой разумеющаяся.
Наверное, человек имеет право быть космополитом по убеждениям, рассматривать своё конкретное гражданство как недоразумение. «Так уж устроен мир, что проще иметь некоторое гражданство». Но вряд ли справедливо подобному гражданину по недоразумению позволять этим хвастаться публично и при этом жить за государственный счёт.
Пацифизм понятие сейчас тоже не особенно популярное, обычно пацифисты предпочитают говорить о приверженности «этике ненасилия», и всячески клеймить своих коллег, поддерживающих СВО и любую защиту интересов Отечества с оружием в руках. На их взгляд, русский интеллигент, и, особенно, философ просто обязан быть против войны в любых её проявлениях. Русский философ на войне вызывает у них смесь изумления и отвращения. На их взгляд, по мере продвижения по академической лестнице степень пацифистской святости только должна возрастать – докторов наук, поддержавших СВО, следует просто лишить степеней как профнепригодных. На мой взгляд, современный пацифизм является просто самоубийственной идеологией, плодом безумных психосоциальных экспериментов времён хиппи, морализаторским экстремизмом, который ещё можно терпеть у отдельно взятых личностей, но который как публичная позиция абсолютно невозможен для человека, который служит нашему огромному государству, получает от него жалование.
Также спекуляция международной природой науки используется как аргумент против укрепления мер по защите информации в интересах государственной безопасности. Некоторые просто предлагают отменить всяческую секретность, ради «свободного обмена идеями и торжества духа транспарентности». Нечто подобное в своей предвыборной программе предлагает кандидат Борис Надеждин: «Развитие военных технологий и инноваций должно приносить пользу экономике страны и интегрироваться в гражданский сектор, а не прятаться под грифом секретно».
Все это есть результат того, что мною именуется академической унией. Эту унию после 1991 года нам навязал Запад, подобно тому, как некоторых православных обратили в католицизм, разрешив сохранить византийский обряд. Наша наука была посажена на голодный паёк, с одной стороны, и взята на содержание Западом через систему грантов, с другой. Зарплаты удерживались униатами внутри страны намеренно на нищенском уровне, даже когда у государства появились деньги. Патриотическая партия в академической среде оказалась морально подавлена и почти перестала пополняться молодежью. Несмотря на все академические свободы, декларируемые и даже фактические, система контроля убеждений в этой среде работала и до сих пор работает чертовски эффективно.
В России занятие наукой традиционно – дело государево, поэтому относится к ней следует со всей государственной серьёзностью. Государственные учёные должны присягнуть на верность государству или покинуть бюджетные университеты и НИИ – иначе быть не должно.
