Александр Зиновьев на клубе «Свободное слово» (2003): Идеология будущего

Стенограмма дает понимание об атмосфере ненависти со стороны либералов по отношению к Александру Зиновьеву, который вернувшись в Россию стал чужим среди «своих». Особенно недостойным поведением, которое ничего общего не имеет с научной дискуссией, отличились такие «интеллектуалы» из либерального «стойла», как Данилов-Данильян и Капустин.

 

Клуб «Свободное слово», 22 октября 2003

ИДЕОЛОГИЯ БУДУЩЕГО

 

Ведущие: ЗИНОВЬЕВ А.А.

Участники дискуссии: СЛАВИН Б.Ф., ФУРСОВ А.И., БУЗГАЛИН А.И., КАПУСТИН Б.Г., МЕЖУЕВ В.М., АРСЛАНОВ В.Г., ДАНИЛОВ-ДАНИЛЬЯН В.И., ХОЛОДНЫЙ В.И. и др.

 

Будущее российское общество должно… осуществить свое конституционное требование «социального государства», которое делает все от него зависящее, чтобы у нас не было социально незащищенных людей, миллионов бомжей и беспризорных детей.

ТОЛСТЫХ В.И.

Это заседание, надеюсь, станет заметным событием, потому что интересна сама тема, поставленная на обсуждение. Понятие и феномен идеологии последнее время был гонимым и уничижаемым настолько, что, кажется, на нем живого места не оказалось. А тут Александр Александрович предложил — это целиком его инициатива — поговорить об идеологии будущего, того самого будущего, непредсказуемость которого сейчас, полагаю, никем не оспаривается. Это само по себе интересно. К тому же об этом будет говорить самый неидеологичный, по мнению одних, и самый идеологичный, по мнению других, мыслитель конца XX-начала XXI века Александр Зиновьев. Как говориться, вдвойне интересно. Итак, давайте послушаем Александра Александровича и после этого возможность высказаться получат члены Клуба и наши гости.

ЗИНОВЬЕВ А.А.

Термин «идеология» многозначен и не определен достаточно точно в качестве научного понятия. Поэтому сначала поясню, что именно я имею в виду, употребляя этот термин.

Идеологией я называю прежде всего некоторую целостную совокупность слов и образованных из них высказываний (суждений, утверждений), то есть некое языковое образование, или языковый текст. Назову его идеологическим текстом. По содержанию (по смыслу слов и утверждений) — это текст о явлениях (объектах), среди которых приходится жить людям, которые наблюдаются людьми, с которыми людям приходится иметь дело, о которых им приходится размышлять. То есть о человеке, о сознании, природе, отношениях между людьми, прошлом, будущем и тому подобное. Эти тексты отличаются от текстов иного рода — научных, политических, юридических, литературных, деловых, бытовых. Главным здесь выступает то, какую роль специфическую социальную роль или социальную функцию — они выполняют в жизни людей. Имеется в виду не образование людей, их обучение или развлечение, и не информация о событиях и так далее, а формирование у людей определенного стандартного понимания окружающей их среды, условий жизни и самих себя. Причем такого понимания, которое ощутимым образом влияет на поведение людей, позволяет управлять их поведением путем воздействия на их сознание.

Важно отличать идеологию от других явлений, похожих на нее и связанных с нею, прежде всего от религии и науки. В отличие от религии, идеологическую функцию могут выполнять художественная литература, кино, живопись и даже музыка. Выполняет идеологические функции и религия, но она не сводится к этому. К тому же идеологический аспект религии в наше время выглядит ничтожным и совершенно неадекватным современным потребностям идеологии. Рассматривать религиозные учения как идеологию — сегодня по меньшей мере анахронизм и социальная патология.

Наука отличается от идеологии прежде всего своей социальной функцией. Функция науки — познание реальности, разработка методов познания и вооружения людей результатами познания. Идеология тоже использует результаты научного познания, но опять-таки в целях формирования и стандартизации сознания людей. Это фундаментальное различие идеологии и науки сказывается в том, какими интеллектуальными средствами они оперируют. Наука следует критериям логики, а идеологические тексты создаются по своим особым правилам. Со времени Наполеона пошла традиция смотреть на идеологию как на ложное (извращенное) отражение реальности. Мнение Наполеона разделял и Маркс, ставший по иронии истории создателем величайшей светской (нерелигиозной) идеологии, а не научного понимания общества, на что он претендовал.

В справочниках и словарях идеология обычно определяется как ложное учение. Такой взгляд на идеологию я считаю ошибочным. Как далек и от мнения, будто идеология есть истинное отражение реальности. Тут есть третья возможность, а именно: идеология не истинна и не ложна, к ней вообще неприменимы понятия истинности и ложности. Ее отдельные фрагменты, будучи вырваны из контекста идеологии в целом и взятые сами по себе, могут сопоставляться с реальностью и оцениваться как истинные или ложные. Но идеология как целое оценивается степенью адекватности той реальности, в которой живут ее потребители. Эта степень зависит от многих факторов, в том числе и от того, какие явления отражены в данной идеологии, насколько они важны для людей и, каково в ней соотношение истинных и ложных суждений. Степень адекватности может меняться с годами. Так, колоссальные перемены в жизни человечества во второй половине двадцатого века привели к тому, что степень адекватности марксистской идеологии резко упала. Марксистская идеология утратила былую эффективность, поскольку упала степень ее адекватности и потому ее отменили в качестве государственной идеологии России.

Идеологий существует много. Они разнообразны по размерам, по содержанию, по степени популярности среди людей. Есть тексты маленькие которые можно изложить на нескольких страничках. И есть огромные, которым посвящаются целые тома. Одни живут короткое время, другие живут долго. Одни относятся к небольшому кругу людей, другие охватывают слои, классы, народы, страны. Идеологию изобретают особые люди — идеологи. Ее «вбивают» в головы тоже особые люди, так называемый идеологический аппарат. В высокоразвитых человеческих объединениях идеологический аппарат может достигнуть таких размеров, что становится особым компонентом социальной организации человеческого объединения (идеосфера). В классически явном виде это можно было наблюдать в коммунистических странах, но она имеет место и в современных западных странах.

На Западе до сих пор сохраняется убеждение, будто западные общества в отличие от коммунистических стран являются неидеологическими. Но отсутствие в стране единой государственной идеологии и единого государственного идеологического аппарата еще не означает отсутствие идеологии как таковой. В любом обществе существует идеосфера как компонент социальной организации, и западные страны не являются исключением из этого социального закона. Более того, сама идеология есть детище западного мира, продукт западной цивилизации. Идеологические тексты (учения) стали появляться тут сравнительно недавно, думаю, в эпоху, называемую Ренессансом. Они создавались усилиями большого числа философов, ученых, писателей, политических и общественных деятелей в виде особого и нового (для того времени) понимания мира, человека, общества, отличного от религиозного. Эта идеология стала одним из важнейших компонентов западного образа жизни. Она излагается в бесчисленных монографиях солидных ученых, в учебных пособиях для школьников и студентов, в популярных книгах и статьях для широкого круга читателей, в лекциях по телевидению, в газетных и журнальных статьях, Она плюралистична в том смысле, что состоит из множества различных идей, учений, концепций, направлений мысли, которые зачастую противоречат друг другу.

На Западе родилась и коммунистическая идеология, которая достигла высочайшего уровня в качестве массовой идеологии в феномене марксизма, сыгравшего огромную историческую роль, сопоставимую с ролью великих религий. Что такое марксизм, в том числе и «советский марксизм-ленинизм», вам достаточно хорошо известно. Поэтому ограничусь замечанием, имеющем прямое отношение к моей теме.

Что такое советская идеология и какую роль она играла в жизни нашей страны и всего человечества, вам также хорошо известно. Замечу лишь, что борьба Запада против нее стала стержнем «холодной войны», длившейся почти полвека, и кризис ее стал одним из важнейших факторов краха советского коммунизма и поражения мирового коммунизма вообще.

Говоря об идеологии будущего, я имею в виду не некое учение о будущем социальном строе человеческих объединений и человечества в целом, подобное «научному коммунизму» советской идеологии, а современное идеологическое состояние России и Запада и перспективы идеологии в обозримом будущем. Разумеется, я смогу охватить лишь небольшую часть темы, причем в основном в плане постановки самой проблемы.

Ведущие западные мыслители утверждают, будто после краха национал-социалистской и коммунистической идеологий наступила постидеологическая эпоха. На самом деле реальный западный мир как был наполнен всякого рода идеологиями, так и остается таким. Более того, тут в той или иной мере сохраняются старые идеологии и в большом количестве возникают новые. Степень идеологизированности западного мира возрастает. А по степени идеологической обработанности («оболваненности») западные люди значительно превосходят советских людей, находившихся в течение многих десятков лет под «гнетом» марксизма-ленинизма. Сейчас можно констатировать как факт сильнейшую тенденцию к образованию некоторой общезападной идеологии, с которой хозяева западного мира осуществляют процесс глобализации планеты, то есть осуществляют покорение всего человечества и организацию его по своим (западнистским) образцам. Эта идеология еще не оформилась в единое учение, подобное марксистскому, и еще не имеет единого названия. Возможно, в таком состоянии она будет пребывать и в будущем. Но это не меняет ее социально-исторической сущности: объединять правящие силы Запада на мировую агрессию, оправдывать эту агрессию, вовлекать широкие слои населения в нее, делать их активными участниками этого завоевания планеты. Ее называют иногда идеологией глобализации, иногда — американизации. Я предпочитаю называть ее идеологией западнизма или западнизации, подчеркивая этим тот факт, что это явление общезападное, а не только американское.

Западнистская идеология возникла в годы холодной войны. Напоминаю, что эта война началась сразу после окончания Второй мировой войны. Ее первоначальной целью было остановить наступление советского коммунизма и ослабить его влияние на человечество. Лишь со временем аппетиты западных стратегов холодной войны выросли: их целью стало вообще уничтожение советского (русского) коммунизма как первый этап на пути полного уничтожения мирового коммунизма. Напоминаю, что основным оружием в этой войне была именно идеология. Ошибочно думать, будто она была пущена на самотек, не была организована именно идеологически. На Западе сложились буквально сотни различного рода центров и организаций, занимавшихся идеологической работой. И работа эта была организована ничуть не хуже (а я думаю, что значительно лучше), чем работа советского идеологического механизма. И по идейному содержанию имело место поразительное единодушие. И хотя систематизирующие монографии и учебники по идеологии западнизма еще не написаны (и, возможно, не будут написаны), она фактически была разработана довольно детально, по крайней мере, в негативном по отношению к коммунистическому миру аспекте (как идеология антикоммунизма). И степень эффективности ее оказалась более высокой, чем упавшая к этому времени степень эффективности советской (марксистской) идеологии.

После разгрома советского коммунизма антикоммунистическая активность идеологии западнизма несколько снизилась. Но это явление временное. Антикоммунизму найдена более эффективная замена — антитерроризм и антиэкстремизм. Все прочие ее компоненты — очернение врагов, идеализация явлений западнизма и некой исторической мисси Запада по спасению человечества от всяческих угроз — сохранились и усилились. Думаю, в обозримом будущем как только борьба против оставшихся коммунистических стран (Китая в первую очередь) станет главной задачей глобализации, антикоммунизм снова выйдет на первый план.

Идеологическая жизнь западного мира, повторяю, плюралистична, и есть такие, течения, которые выражают протест каких-то категорий граждан самих западных стран против тех или иных тенденций и явлений жизни. Например, антиглобалистские умонастроения. Однако доминирующей тенденцией западного мира в идеологическом аспекте остается раздробленность, аморфность, хаотичность, мелочность и так д, одним словом — тенденция тотального замутнения умов и идеологической деградации. В значительной мере это идеологическое состояние поддерживается искусственно, поскольку для реализации стратегии глобализации содержательно богатая, систематизированная и высокоинтеллектуальная идеология и не требуется. Как говорится, сила есть — ума не надо.

В нынешней (постсоветской) России в результате антикоммунистического переворота советская идеосфера была разрушена до основания. Советская государственная идеология (марксизм-ленинизм) была просто отброшена, а гигантская армия советских идеологов без боя капитулировала. Она просто испарилась, как будто ее не было вообще. В ментальном аспекте постсоветской России наступило состояние, которое слово «беспредел» выражает адекватнее, чем в отношении прочих аспектов жизни страны. Это состояние характеризуется тремя основными линиями, формирующими суть постсоветской социальной организации — советизм, западнизм и феодализм («фундаментализм»). Кратко их представим.

Как известно, антикоммунистический переворот готовился и осуществлялся под руководством людей, прошедших школу советской идеологии и бывших ее активными проводниками. Массу участников переворота составляли советские люди, сознание которых так или иначе обрабатывалось советской идеологией. Все они — вдохновители и исполнители антикоммунистического переворота, перестройщики и реформаторы, строители постсоветизма и поддерживавшие их рядовые россияне были так или иначе воспитаны на советской идеологии. И хотя последняя была официально отвергнута, способ мышления у людей оставался прежним. Даже те, кто рьяно отвергал марксизм как лженауку, действовали как люди с марксистски обработанным сознанием, не вникая в смысл обсуждаемых социальных явлений. Никто не обратил внимания, например, на то, что обуявшая сознанием политиков, предпринимателей и теоретиков идея экономики как основы общества и общественного прогресса, была одной из фундаментальных идей отброшенной ими марксистской идеологии, где, кстати, она практиковалась не только в духе экономического детерминизма, как толкуют ее нынешние реформаторы.

По линии западнизации в постсоветскую Россию неудержимым потоком вливаются помои западной идеологии. Они с поразительной быстротой овладели большей частью средств массовой информации, ставших, как и на Западе, своего рода «ватиканами» западнизма. Западная система ценностей нашла в России на редкость благоприятную почву. Западная массовая культура, являющаяся орудием идеологии западнизма, стала беспрепятственно покорять души новых поколений россиян и прочно вторглась в систему образования и воспитания. Просматривая программы бесчисленных партий и выступления партийных лидеров, невольно задаешься вопросом: в каком веке и в какой стране мы живем — на заре капитализма в европейских странах XVII и XVIII века или в России XXI века, пережившей эпоху своего грандиозного социального взлета в XX веке ?

По третьей из упомянутых линий идет реанимация православия и тотальное оболванивание россиян путем создания и пропаганды через средства массовой информации непомерно приукрашенной картины монархического прошлого России. Православие заручилось поддержкой высших властей и фактически претендует на роль государственной религии, монополизирующей функции идеологии для большинства россиян. Бывшие убежденные атеисты из КПСС и партийного аппарата, включая аппарат советской идеологии а также высокообразованной интеллигенции, молниеносно превратились в столь же убежденных верующих. Они внесли свою лепту в церквостроительство с таким же энтузиазмом, с каким их предшественники в двадцаты 20-е и 30-е годы XX века превращали это в церкворазрушительство.

Одновременно с реанимацией православия в той части российской интеллигенции, которую я называю «идеологенцией», начались поиски некой «национальной идеи», призванной объединить русский народ в единое целое и побудить его на борьбу за свои интересы именно как народ, то есть этническое образование. Цель, вроде, благородная. В конкретном исполнении этого замысла получается нечто такое, что вполне гармонирует с существующим состоянием идеологического беспредела. Русский народ и его история непомерно идеализируются. В возвышенно хвалебных тонах изображаются и православие, и монархия, и великодержавность, и все те мерзости, против которых шла вековая борьба лучших представителей народа. Очерняется советский период. Вычеркиваются лучшие достижения этого периода. Он преподносится как «черный провал» истории.

После отмены марксизма-ленинизма как государственной идеологии в России исчезли всякие сдерживающие ограничения и возникли неслыханные ранее возможности для публичных выступлений и публикации сочинений на социальные темы. В сферу социального мышления, являющегося основным источником идеологии, устремились полчища политиков, бизнесменов артистов, журналистов, писателей, военных, спортсменов и прочих дилетантов, а то и шизофреников и параноиков, превратив российское интеллектуальное пространство в арену безудержного словоблудия, превзошедшего все пороки словоблудия советской идеологии и утратившего все ее достоинства.

Тем не менее в этой необычайно интенсивной интеллектуальной деятельности нельзя отрицать неосознанное или осознанное стремление выработать новую идеологию, отличную от отвергнутого марксизма, адекватную современным условиям, светскую (гражданскую, нерелигиозную), не националистическую и опирающуюся на достижения современной науки. Если даже допустить, что в этом русле идей будет на самом деле выработана идеология, сопоставимая по масштабам с марксизмом но более соответствующая требованиям современности, она имеет ничтожно мало шансов приобрести широкую известность и признание. Силы, не желающие появления такой идеологии и способные помешать ее появлению, огромны, а силы, желающие ее появления и способные приложить к этому усилия, ничтожны, если они вообще существуют.

Что же остается? Идеологический беспредел, который со временем будет истолкован как западный идеологический плюрализм на российской почве. Усиление православия и идеализация российского феодализма. Тоска по всесильной спасительной «национальной идее», которая выведет Россию в лидеры народов Евразии, если не всего человечества. Конъюнктурные и слабоумные лозунги власти, вроде того, что надо платить налоги, перестать давать и брать взятки, сплотиться перед лицом мирового терроризма, сродни пустословию партийных программ, обещающих воплотить все «хорошее» и устранить все «плохое». Увы, эпоха, когда умами и чувствами россиян владели идеи огромного масштаба, безвозвратно ушла в прошлое.

Толстых В.И. У меня вот какая просьба. Я знаю, что желающих выступить очень много, и потому давайте условимся о том, что мы будем говорить по существу объявленной темы, не отвлекаясь на побочные сюжеты и моменты. Я бы тоже хотел задать Александру Александровичу вопрос об идеологии будущего, о чем, как мне кажется, он мало что сказал. Но оставлю этот свой вопрос на «потом». Не скрою, я просил Бориса Федоровича Славина выступить первым в прениях, и он любезно согласился это сделать.

СЛАВИН Б.Ф.

Действительно, я специально готовился к данному заседанию Клуба и прочитал практически все книги, которые написал Александр Александрович, включая его последнюю работу «Трагедия России. Гибель утопии», вышедшую в московском издательстве «Алгоритм» в 2002 году — книгу, на мой взгляд, очень личную и искреннюю. Кстати, в этой книге достаточно подробно говорится о будущей идеологии России, о чем докладчик, к сожалению, очень мало сказал в своем выступлении.

Насколько я понял Александра Александровича, такой идеологией является идеология установившегося у нас общества «постсоветизма» или «посткоммунизма». Она, выражая интересы господствующего ныне класса «новых русских», во многом копирует идеологию западного общества во главе с США.

В свою очередь США, как сверхдержава, стремится установить свое политическое и идейное господство над всем мировым сообществом. Иначе этот процесс называют глобализацией. Основным содержанием «западнистской идеологии» является, с одной стороны, апология американского образа жизни, его так называемой «свободы и демократии», с другой, осуществление борьбы с реальными и потенциальными врагами Запада с помощью таких идей как «антитерроризм», «антиэкстремизм» и «антикоммунизм». Как известно, одна из этих идей уже сегодня реализуется в войне против арабов, вторая, по мнению Зиновьева, будет скоро задействована в борьбе с антиглобалистами, а третья может реализоваться в борьбе с остатками коммунизма внутри России и других стран, в частности, в возможной войне с коммунистическим Китаем.

На мой взгляд, нельзя понять социологию и идеологию Александра Александровича, не зная его основной концепции борьбы двух основных тенденций в истории человечества: «коммунизма» и «западнизма». Эти две тенденции, отстаивающие общественные (коллективные) и частнособственнические (индивидуалистические) начала, определяли и определяют, по его мнению, основные коллизии ХХ и XXI века. В ходе «третьей» мировой войны, так называемой «холодной войны», западнизм одержал победу над советским коммунизмом. Сегодня он стремиться к мировому господству, переходя от «холодной войны» к «теплой», а в последнее время и «горячей» (агрессия против Афганистана и Ирака). Таким образом, разгромив коммунизм и ликвидировав СССР руками «пятой колонны», западнизм, особенно в лице США, стремится создать «сверхобщество», эдакую «;елезную пяту», которой должен подчиниться весь остальной мир в качестве его сырьевой и интеллектуальной периферии. Модель этого «сверхобщества» подробна описана Зиновьевым в его книге «Глобальный человейник», которая, к сожалению, не получила никакого резонанса в нашем научном сообществе, хотя, на мой взгляд, она по своей значимости не уступает футурологическим прогнозам, например, Тоффлера и других известных социологов и футурологов Запада.

Победа западнизма над коммунизмом определяет нисходящую ветвь в истории человечества на много лет вперед.

Что касается постсоветского общества в нынешнем его виде, то после ликвидации коммунизма оно представляет собой некую смесь западнизма и советизма. Этой «смеси» соответствует и идеология, называемая Зиновьевым «идеологической помойкой». Она характеризуется крахом «ценностей прошлых поколений», некритическим заимствованием западных ценностей, резким падением интеллектуального и образовательного уровня населения, отсутствием настоящего просвещения, «проповедью религиозного мракобесия», проникновением в СМИ низкопробной массовой культуры, распространением различных псевдоучений, претендующих на роль высокой науки, фальсификацией истории советского и постсоветского общества.

По мнению Критика, главного героя книги Александра Зиновьева «Гибель утопии» (герой во многом похож на автора книги), создать новую идеологию вместо погибшего марксизма можно, но не так просто. Говоря точнее, по своему интеллектуальному или научному уровню такая идеология уже создана в работах «критика». Она отличается от марксизма своей большей научностью и на голову превосходит современную западнистскую идеологию. Однако этих качеств недостаточно для ее превращения в «великую идеологию» или «сверхидеологию», каковой был марксизм.

Идеология, с точки зрения Зиновьева, — это не только совокупность идей, книг и текстов, это еще их интерпретация, институты и организации, доводящие идеологию до масс. В этом смысле новой идеологии, созданной «критиком», не хватает действенности, то есть влияния на массы и ход истории. Приобрести подобное качество она может лишь тогда, когда появятся люди и организации ее пропагандирующие. «Критик» считает, что, по существу, новая идеология будущего должна быть идеологией коммунизма (представление о ней можно получить из книги «Коммунизм»), но поскольку слово «коммунизм» (как и «социализм») во многом обесценены, ей нужно дать новое название, которое пока не изобретено. К сожалению, среди существующих левых партий нет тех, которые могли бы воспринять новую идеологию. Что касается постсоветской власти, то она, находясь под влиянием западнистской идеологии, игнорирует и всячески замалчивает новую идеологию, что вполне логично с ее стороны.

Таково в самом общем виде мое понимание идеологии будущего у Александра Зиновьева. Теперь, я выскажу собственное понимание этой идеологии.

При этом я исхожу из общепринятого понимания идеологии, как части общественного сознания, то есть сознания того или иного класса, группы или общества, когда оно каким-либо способом консолидировано (например, во время войны с внешним врагом или врагом внутренним). В условиях существования классов идеология носит классовый характер и в этом отношении является «концентрированным выражением политики», точно так же, как политика, в свою очередь, является «концентрированным выражением экономики».

На мой взгляд, следует различать ложную или иллюзорную идеологию и идеологию, опирающуюся на науку, то есть научную идеологию. К первому классу идеологии принадлежат религиозная идеология и различные идеологии идеалистического характера. Примером последней может служить идеология младогегельянцев, критика которой дана в «Святом семействе», «Немецкой идеологии» и других работах Маркса и Энгельса. В данном случае они считали идеологию «ложным сознанием». После открытия материалистического понимания истории, то есть создания подлинной науки об обществе, наступает конец идеологии как ложного сознания. Отсюда же утверждения Маркса о конце философии и других разновидностей ложного сознания, которые отличаются, по его мнению, от науки и реальной действительности, как «онанизм отличается от настоящего полового акта».

Можно согласиться с Александром Александровичем в том, что со временем марксистская наука, особенно в сталинские времена, превратилась в идеологию, стала своеобразной светской религией под названием «марксизм-ленинизм». С ее помощью правящая партия организовывала массы советских людей, просвещала и одновременно манипулировала их индивидуальным сознанием. В этой идеологии сохранялись элементы научности, но в целом она была сознанием иллюзорным, служащим оправданию реальной действительности с присущими ей такими явлениями, как бюрократизм и начетничество, уравниловка внизу и привилегии вверху, государственность и так далее. Кстати, я не могу согласиться с Зиновьевым, что сегодня потерпела крах не только советская идеология, но и сам марксизм, высказавший в свое время такие идеи как отмирание государства или удовлетворение по потребностям при социализме. Как известно, Маркс связывал отмирание государства с ликвидацией классов, а удовлетворение потребностей с более высоким развитием производства, чем в развитых капиталистических странах. Такой стадии развития человеческое общество пока не достигло. Только в условиях полной автоматизации производства такая стадия достижима, но до нее далеко даже в ХХI веке.

Существование разных идеологий — характерный признак существования классов, классовой борьбы, политики и политических партий. Не может быть политики или партий без идеологии. На первый взгляд, это противоречит факту деидеологизации, которую проводили радикальные демократы в начале 90-х годов. Однако, если внимательно присмотреться к нему, то становится понятно, что деидеологизация того времени была тоже своеобразной политикой и идеологией, выражающей интересы тех социальных сил, которые боролись против советской власти и господства коммунистической идеологии. Для них идеи деидеологизации и деполитизации означали на практике политику декоммунизации российского общества. Характерно, что параллельно с политикой деидеологизации происходил суд над КПСС, ликвидировались кафедры общественных наук в вузах, преподающих историю КПСС, научный социализм, марксистско-ленинскую политэкономию и философию.

С ликвидацией коммунистической идеологии образовался определенный идейный вакуум, который новая российская власть пытается заполнить ценностями либеральной идеологии, некритически заимствованными у Запада. Однако в ходе начавшейся «шоковой терапии», радикальных реформ, эти ценности обрели во многом уродливую форму. На российской почве произошла своеобразная метаморфоза этих ценностей: свобода личности обернулась произволом и вседозволенностью, утверждение частной собственности превратилось в бездумную денационализацию и незаконную приватизацию госсобственности, вместо обещанного демократами «неравенства в богатстве» наступило «неравенство в нищете» и невиданная поляризация общества на сверхбогатое меньшинство и сверхбедное большинство. На место коммунистической нравственности пришла не протестантская этика трудолюбия, скромности и семейной морали, характерная для зарождения капитализма на Западе, а проповедь вседозволенности и аморализма: «разрешено все, что не запрещено». Поскольку в то время старые коммунистические запреты уже перестали действовать, а новые либеральные еще не были созданы, возник правовой произвол, породивший резкий рост криминала, проституции, детской беспризорности и так далее.

С концом радикальных экономических реформ в 1998 году наступает конец эпохи деидеологизации: либеральные ценности уходят на задний план. Дефолт по-своему завершил первый, во многом криминальный этап первоначального накопления капитала. К этому времени правящий политический класс востребовал себе новую идеологию, призванную оправдать и защитить нажитые капиталы. Такой идеологией становится консерватизм с его идеями великодержавности, социальной и политической стабильности, исторической преемственности, самобытности, патриотизма и религиозной нравственности. В связи с этим поощряется деятельность православия и других мировых религий, отрицается необходимость и возможность революций, все больше начинают говорить о согласии и единстве народа, возникает партия власти, абсолютно лояльная президенту. Идея демократии постепенно сменяется идеей сильной авторитарной государственной власти во главе с сильным президентом. Среди либеральных демократов наступает раскол. Из них выделяется целая группа либерал-патриотов, призывающих к воссозданию на пространстве бывшего СССР некой «либеральной империи» под командованием крупного олигархического капитала.

Однако такая олигархическая версия либеральной идеологии не очень подходит правящему политическому классу, претендующему на идеологическое выражение более широких интересов, чем узкие олигархические группы, получившие свои капиталы, как правило, незаконным путем. Отсюда конфликт власти и олигархов, власти и крупного бизнеса.

Отойдем от сиюминутных идеологических нужд современного правящего класса и его элиты, пекущихся об интересах «сильных мира сего». Посмотрим более широко на духовные интересы и потребности абсолютного большинства российского общества.

Какая же идеология с этой точки зрения нужна России? Какие идеалы и ценности могут объединить подавляющее большинство российского общества?

Оговоримся сразу: думать, что можно одной идеологией объединить всех в социально поляризованном обществе, значит создавать себе очередную иллюзию, приобретать очередное «ложное сознание» в Марксовом смысле слова. При этом следует также учесть, что такой идеологией не может быть ни религиозная идеология, ни идеология какой-либо одной из ныне существующих партий. Это должна быть светская, общегражданская и демократическая идеология, выражающая коренные интересы большинства российского народа. Такая идеология возможна, поскольку в ходе либеральных реформ большинство россиян оказалось в сходном экономическом и социальном положении.

Итак, сначала ответим на вопрос, какие идеалы и ценности должны лежать в основании такой общегражданской идеологии?

Думаю, что это должны быть такие идеалы и ценности, которые подтверждены мировой и российской историей и отвечают современным вызовам. На мой взгляд, идеологию, модель будущей России нельзя выдумать: ее следует открыть, анализируя имеющиеся проблемы и объективные тенденции развития общества.

Но прежде всего заметим, что существуют два противоположных подхода к пониманию общественного идеала: формальный и содержательный. Первый подход восходит к кантовскому категорическому императиву, когда выдвигается некоторая абстрактная нравственная формула, которая механически прикладывается к действительности. Такой идеал, как правило, недостижим, как недостижима линия горизонта. Второй подход выводит социальный идеал из конкретной и противоречивой действительности в качестве ее духовной альтернативы. В нем мысленно снимаются или разрешаются реальные противоречия. Такой идеал есть образ более совершенного общества, чем то, которое существует в реальности в данный исторический момент. Однако будучи альтернативой существующему обществу, такой идеал в то же время является выражением реальных тенденций общественного развития — своеобразных ростков будущего в настоящем.

Исходя из этих методологических соображений, можно предложить следующую формулу социального идеала: свободный человек в справедливом и демократическом обществе. Эта формула нуждается в конкретизации и обосновании. Зададимся вопросом: какие реальные противоречия современного российского общества должны сниматься в социальном идеале и какие тенденции общественного развития должны найти в нем свое отражение?

Очевидно, что таким бросающимся в глаза противоречием является противоречие между узким слоем богатой и сверхбогатой части общества, с одной стороны, и остальным, в основном бедным населением, с другой. По данным статистики: сегодня доходы 10 процентов верхних слоев общества отличаются от 10 процентов низших слоев в сорок раз, в то время как до проведения радикальных реформ этот разрыв составлял максимум семь раз. Сегодня 2 процента очень богатых людей в России владеют более 50 процентов всех сбережений граждан, а 50 процентов граждан владеют менее 2 процентами сбережений. При этом 40 процентов семей вообще не имеют никаких сбережений. В итоге каждая третья семья сегодня находится за чертой бедности, включая «дно» общества, где обитают миллионы нищих, бомжей и беспризорных детей. Исследователи социальной структуры современного российского общества обоснованно говорят о его «глубоком социальном разломе», об образовании «двух Россий» на одной территории: Россия — «поле чудес», и Россия — «море слез». Не случайно, даже президент был вынужден признать, что проблема бедности является главной проблемой страны.

Отсюда совершенно ясно, что идеалом будущей России не может быть идеал, консервирующий существующую социальную ситуацию. Напротив, ее социальным идеалом должен стать идеал справедливого общества, в котором богатый должен делиться с бедным, а здоровый помогать больному. Это не означает возврата назад к уравнительности и «собесу» советских времен, но это означает, что будущее российское общество должно, по меньшей мере, осуществить свое конституционное требование «социального государства», которое делает все от него зависящее, чтобы у нас не было социально незащищенных людей, миллионов бомжей и беспризорных детей. Одним словом, нам нужно социально справедливое общество.

Отметим особо, что «справедливость» является для России ценностью исторической, подобно ценности «свободы» у американцев. Ради нее русские шли на баррикады, сражались с иноземными захватчиками, боролись за свободу и демократию.

Конечно, требование «справедливости» каждой раз должно облекаться в конкретно-историческую и социальную форму. Для современного и будущего российского общества эта ценность должна выражать интересы и потребности абсолютного большинства населения. Ведь две трети нынешнего населения России — это бедные люди, и справедливость поэтому должна быть направлена, прежде всего, в их сторону. Если олигархи хотят избежать революции и передела собственности, они должны «делиться» с бедными, а не стремиться к доминированию в обществе и подчинению власти интересам капитала.

Конкретный живой человек, его интересы, его благо и счастье — вот ориентир и императив новой идеологии, определяющие «лицо» общества и государственную политику, отношение власти к экономике, социальной сфере, духовной жизни. Общественный прогресс предполагает возвышение и развитие человека, а не угнетение и лишение его прав и свобод (как сказал поэт: «все прогрессы реакционны, если гибнет человек»).

К сожалению, в нашем обществе, провозгласившем в качестве ценности права человека, очень мало делается для их реализации. Об этом свидетельствует повсеместная криминализация общества и высокая смертность населения. Особенно плохо реализуются экономические права, связанные с правом на труд и его вознаграждение. Рост безработицы, частые задержки зарплаты, резкое снижение требований к безопасности труда на государственных и частных предприятиях — факты, говорящие о том, что в России до полной свободы человека и реализации его прав еще очень далеко.

Если под свободой понимать не только познание необходимости, а реальную власть человека над обстоятельствами и отношениями, не только знание, но и сознательное практическое действие, возможность свободно трудиться и организовывать свое дело, то тогда становися понятно, что большей свободой в современном обществе обладает тот, кто имеет доступ к материальным и духовным ресурсам, кто владеет и распоряжается собственностью. Опыт истории показал, что человек в условиях полного господства государственной собственностью сохраняет отчуждение от нее. Здесь его свобода опосредована государством и бюрократией. Но и доминирование частной собственности также не делает его свободным, ибо собственность начинает принадлежать узкому кругу лиц, владеющим капиталом.

Либералы не случайно считают свободу личности прямым следствием развития частной собственности. Для них человек — это прежде всего частный собственник. По этой логике, человек, не владеющий собственностью, — не свободен. Но после приватизации государственной собственности у нас частной собственностью стало владеть абсолютное меньшинство. Обещание реформаторов и демократов первой волны превратить всех в собственников с помощью ваучеров, как известно, провалилось. У большинства населения не оказалось ни ваучеров, ни собственности.

Как сделать так, чтобы в обществе было максимум свободы для каждого индивида? Опыт истории говорит, что только при равенстве всех форм собственности (государственной, частной и коллективной), их конкуренции друг с другом обеспечивается максимум свободы для личности. Абсолютное господство государственной собственности, как и абсолютное господство частной собственности, ограничивают свободу человека. В первом случае подавляется его инициатива и предприимчивость, во втором расцветает эгоизм и игнорируются общественные и государственные интересы. Резкий, во многом непродуманный переход от господства государственной собственности к господству частной собственности, привел к абсолютному преувеличению частного начала и полному забвению начала общего. Отсюда мы получили, с одной стороны, бурное строительство частных шикарных коттеджей, коммерческих банков и офисов, с другой, «мерзость запустения» в объектах мунициапального и государственного значения.

И снова возникает старая проблема, над которой бились в истории многие политики: как соединить частный интерес с общественным благом, индивидуальную свободу со свободой всех? Нет другого выхода, как законодательно определить границы этих интересов и их взаимосвязь, когда благо и интерес большинства должны получить определенный приоритет над частным благом и частным интересом. Без этого не может быть ни подлинной демократии, ни общественной солидарности. Разумеется, при этом недопустимо игнорирование интересов меньшинства, которые должны быть гарантированы правом и государством.

Как известно, «демократия» как ценность означает право и возможность каждого человека участвовать в принятии политических и экономических решений как на уровне предприятия и региона, так и на уровне государства. Насколько реализуется это право, настолько демократично и общество. Гражданское общество в России пока не является инициатором важных политических решений; в стране почти полностью отсутствует экономическая демократия; в политической сфере плохо реализуется идея разделения властей. Как и в былые времена, почти бесправна политическая оппозиция. Ликвидация всех этих негативных явлений может приблизить российскую демократию к ее идеальному понятию, означающему власть народа для народа и посредством народа.

Касаясь такой ценности, как солидарность, отметим, что она может играть как конструктивную, так и негативную роль. Все зависит от ее направленности. Она способна как сплачивать и объединять народ, так и раскалывать, разъединять общество. Солидарность приносит пользу, когда она органически связана с идеей справедливости, и люди видят, что государство активно борется с криминалом, ликвидирует безработицу, отстаивает важнейшие права граждан, включая право на труд и его своевременную оплату, на бесплатное образование и медицинскую помощь и так далее. В противном случае призывы к общественному единству и солидарности граждан могут повиснуть в воздухе и порождать обратные действия, протестные движения и гражданское неповиновение.

Несколько слов о патриотизме. Сейчас, это модное слово. Каждый вкладывает в него свое собственное содержание. Так, президент считает эту ценность ключевой для создания объединительной идеологии, под которой он, видимо, подразумевает консервативную идеологию с ее культом великой державы, возрождением дореволюционных традиций, усилением православия и так далее. В свою очередь, такой олигарх как Анатолий Чубайс доказывает, что патриотом является лишь тот человек, который верит в святую частную собственность, свободные рыночные цены, кто ратует за создание на месте бывшего СССР «либеральной империи». Националисты понимают под патриотизмом такую любовь к родине, которая должна привести к полному изгнанию из России всех инородцев. Жизнь показывает, что патриотизм может быть как «прибежищем негодяев», так и «прибежищем честных людей».Все зависит от того, какое конкретное содержание вкладывается в это понятие.

Патриот — это не тот человек, который постоянно заявляет о своем патриотизме, а тот, кто плодотворно трудится на благо общества, кто помогает обездоленным, кто лечит больных и воспитывает детей, кто создает новое в науке и искусстве, кто борется с насилием над людьми, кто выступает против всех видов эксплуатации и рабства, кто содействует прогрессу своей страны и всего человечества. И, напротив, не может быть патриотом своей страны тот, кто подавляет людей и осложняет их жизнь, кто живет не для людей, а за их счет, кто унижает инородцев и консервирует отжившие порядки и традиции, кто навязывает ложные идеи и цели обществу, кто силой пытается загнать в «светлое будущее» целый народ или все человечество, будь этим будущим «коммунизм», «открытое общество», «капитализм» или «демократия».

Будущая идеология должна включить в себя такое понимание патриотизма и других общегражданских ценностей, которые способствуют активности людей, поднимают их на созидательную и творческую деятельность, приносящую благо стране и ее народу. Только такая идеология, на мой взгляд, может просветить, вдохновить и объединить россиян.

Идеология всегда была существенной частью мировоззрения, без которого не может быть ни дальновидной политики, ни большой культуры. Без мировоззрения, вносящего смысл в деятельность людей, общественная жизнь и культура замирают. Именно этот процесс мы наблюдаем сегодня в России. Не потому ли сейчас нет больших культурных достижений равных культуре прошлых веков!

Игнорирование мировоззренческих и идеологических проблем в политической сфере может родить только близорукую политику «проб и ошибок», что в культуре оборачивается бесплодной эклектикой постмодернизма, моралью вседозволенности, мистикой или псевдоромантикой криминала. Надо как можно скорее уходить от такого состояния.

ФУРСОВ А.И.

К любому явлению возможны два подхода: абстрактно-логический и конкретно-исторический, точнее, конкретный историко-системный. Александр Зиновьев представил нам первый подход. При многих достоинствах у него есть существенные недостатки. Например, боюсь, при таком подходе мы так до конца и не поймем, чем отличается идеология от религии и начнем ставить некорректные вопросы об идеологической функции религии. Идеология есть явление капиталистической системы и понять ее можно только в контексте этой системы, то есть на основе принципов системности и историзма.

Вопрос о терминах, понятиях — самый важный. Проблема изучаемой реальности — это, прежде всего проблема языка, с помощью которого ее изучают, то есть объясняют и описывают. Хотим мы того или нет, но мы живем в капиталистическую эпоху. Все научные понятия, которыми мы пользуемся, более того, все существующие обществоведческие дисциплины, будь то экономическая теория, социология или политология, так или иначе, отражают реальности именно капиталистической системы буржуазного общества.

Простой пример, в буржуазном обществе власть и собственность обособлены друг от друга институционально («закон Лэйна»); для этого общества характерна институциональная дифференциация на экономическую («рынок»), социальную («гражданское общество») и политическую («государство»). Возникает вопрос: как с помощью и на основе таких понятий исследовать и описывать такие общества, в которых не обособлены власть и собственность (все «докапиталистические», советское), религия и политика (например, ислам), социальная и политическая сферы (античный полис). Ясно, что без учета исторического и системного характера того или иного понятия мы обречены на некорректные постановки вопроса, а, следовательно, на ошибочные ответы.

Формулировка «религия выполняет идеологическую функцию» является некорректной постановкой вопроса именно такого рода. На самом деле все происходит наоборот: идеология, возникнув в определенной системе (капиталистической) и на определенном этапе ее истории (рубеж XVIII-XIX века, точнее, «эпоха революций» 1789-1848), начинает выполнять те функции, которые ранее выполняла религия. Это, во-первых.

Во-вторых, идеология выполняла и такие функции, которые религия выполнять не могла по определению. Если для социальных битв XVI-XVII веков вполне хватило религии, идейным языком общественной борьбы был религиозный (протестанты против католиков), то социальные битвы конца XVIII-XIX и XX века. потребовали принципиально иной формы организации. Я не стал бы сводить различия между религией и идеологией к вере. Во многие идеологические постулаты можно верить, многие религиозные по свой сути положения можно принимать без веры или просто чисто внешне.

Любая идеология — это прежде всего некая система идей. Но не всякая система идей есть идеология. Так, идеологией не являются мифология, религия, наука. Разумеется, названные выше формы духовной организации отчасти могут выполнять и идеологическую функцию. Как капитал в эпоху своего господства окрашивает в свои тона и некапиталистические формы, идеология в эпоху своего господства окрашивает в идеологические тона и неидеологические формы.

Возможны два подхода к определению идеологии. Один — строгий, который основан на принципах историзма и системности и в котором идеология выступает как научный термин. Второй — широкий, не привязывающий идеологию как систему идей к определенному социально-историческому времени и месту, а фиксирующий лишь один из ее признаков — совокупность идей, который, на мой взгляд, научным не является; в нем слово «идеология» используется как метафора. С этой точки зрения как об идеологии можно говорить об «идеологии бандитизма», «идеологии международного разбоя», «идеологии гомосексуализма», «идеологии чистогана», «идеологии апартеида» и так далее.

Почему именно в эпоху революций, между 1789-м и 1848 годом возник феномен идеологии и начали формироваться три — именно три, не одна, не две, не четыре основные идеологии? Думаю, правы те, кто (как, например, И. Уоллерстайн) считают, что главным историко-культурным и социально-психологическим результатом Великой французской революции 1789-1799 годов было осознание того, что изменения в обществе можно направлять или конструировать, короче, превращать в объект воздействия, прежде всего политического. Вариантов отношения к изменениям может быть только три: один — отрицательный, диктующий задачу торможения изменений, консервации существующих порядков, и два — положительных: один ориентирован на постепенное, то есть эволюционное развитие (либерализм), другой — на революционное (марксизм). Отсюда — именно три идеологии, а не несколько и не одна-единственная, капитализм, реализует себя как многоукладная система. При этом треугольник идеологий, устроен так, что марксизм и либерализм объединяет положительное отношение к изменению, упор на прогресс, на рациональное; либерализм и консерватизм противостоят марксизму как защитники частной собственности, права, неравенства; марксизм и консерватизм, в отличие от либерализма, отдают предпочтение коллективу перед индивидом и не приемлют (буржуазную) демократию.

Отметим, что все три идеологии возникли в одном цивилизационном и формационном поле. Это первое. Второе. Все они, так или иначе, выросли из геокультуры Просвещения, этой предидеологической матрицы. Третье. Все три взаимодействовали — вступали в диалог, конкурировали, боролись, стремились вытеснить и победить друг друга на чужом поле и при случае захватить его. Вот это последнее — попытки «игры на чужом поле» — часто оказывается весьма контрпродуктивными. Далеко не на все вопросы одной системы идей можно дать ответ на языке другой.

Подводя итог по данному вопросу, отмечу следующее. Первое. Идеология есть комплекс идей и представлений о человеке, обществе и природе, сконструированный в результате осознания неизбежности и нормальности социальных изменений и возможности политического управления этими изменениями в целях реализации определенного будущего (как проекта) в определенных групповых интересах, представляемых (в данной идеологии и ею) как всеобщих.

Второе. Будучи одним из трех возможных ответов на проблему изменения, идеология развивается и функционирует в положительном и отрицательном взаимодействии с другими ответами-идеологиями как элемент некоего единства, не претендуя на тотальность охвата общества и, следовательно, принципиальное отрицание (двух) других идеологий в частности и, следовательно, феномена идеологии в целом. Подобного рода охват означает отрицание идеологии, возникновение антиидеологии (пусть и в идеологической оболочке).

Кому-то такое определение идеологии покажется слишком узким, ограниченным историческим пространством и временем. Но научные понятия и не могут быть иными, они превращаются в метафоры, просто в слова. Какой научный смысл и прок в понятии, если оно охватывает религию, мифологию, идеологию? Такая «идеология везде» равно «идеология нигде».

При всей огромной роли идеологии, ее значение не стоит переоценивать — ни для верхов, ни для низов. Идеология действительно является орудием господствующих групп. В то же время бывают ситуации, когда ее отсутствие развязывает им руки. Или когда верхи и низы живут в различных, лишь частично (по принципу «кругов Эйлера») совпадающих идейных комплексах. После религиозного раскола XVII века и петровских реформ первой четверти XVIII века православие перестало полностью определять культурно-психологическую жизнь, общественные настроения и ценности верхов, которые становились все более светскими и просвещенными. А население продолжало жить в православии. Репрессивная хватка режима, его социальная молодость (и сила) были таковы, что он не нуждался в особой идеологической системе; более того, ее отсутствие развязывало руки. И так было вплоть до Николая Первого, когда режим стал нуждаться в идейной подпорке, и царь заказал создание национальной идеологии («самодержавие, православие, народность»). Из этой затеи, естественно, ничего не вышло, поскольку идеология по определению не может быть национальной.

Сегодня мы опять оказываемся в безыдеологическом (но не безыдейном) времени, однако не только мы, Россия, но и мир в целом. Не случайно во всем мире происходит оживление религий (причем в форме фундаментализма — и это ситуация не только ислама, но также иудаизма и христианства) и сект, разгул иррационального, вера в чудеса (астрология, порча, сглаз) и так далее. Нынешний религиозный поворот лишний раз подчеркивает связь идеологии с изменением, с тем или иным футурпроектом. Как заметил главный редактор «Монд дипломатик» Игнасио Рамонэ, в 80-е-90-е годы. на Западе даже социалисты и огромная часть левой интеллигенции отказались от всяких надежд на преобразование мира и предложили — вместо борьбы за будущее — пассивную адаптацию к настоящему. Будущее закончилось, а вместе с ним кончились и идеологии как таковые.

Кстати, я не стал бы особо пугаться того, что называют «возрождением православия в посткоммунистической России». Православие всегда было служебной, а с Ивана Грозного (точнее, после митрополита Филиппа, задушенного Малютой Скуратовым) привластной религией, попы всегда знали свое место. И сейчас знают и делают только то, что позволено. Конкретных примеров много. Ограничусь двумя, тем, что видел по ТВ. Ельцин выходит во двор Кремля и говорит высшим попам: «Христос воскрес». А рядом стоит патриарх, который это слушает и кивает. Кто главный? Власть главная. Или Рушайло, в свою бытность министром ВД, выступая в Храме Христа Спасителя, говорит: «Народ должен верить. Верить в органы внутренних дел». А патриарх стоит рядом и кивает. Православная церковь в России всегда будет выполнять то, что ей скажет власть. Если сегодня церковь заняла такие позиции, это значит, что ее допустили, что власти это нужно, выгодно.

Не стоит переоценивать роль идеологии и в жизни советского общества, особенно в 60-е-80-е годы. Внешне идеологический аппарат советских времен производил мощное впечатление, даже в 80-е годы. А рухнул не просто за несколько лет — в считанные месяцы. Коммунисты-идеологи вдруг оказались либералами и верующими, со свечами в храмах стоят, губами шевелят, молятся.

Внешнее впечатление мощности идеологического аппарата может быть обманчиво. Накануне революции 1917 года казалось, что православная церковь контролирует умонастроения простого народа. Однако как только Временное правительство отменило обязательность причащения в армии (об этом я прочел в книге Сергея Георгиевича Кара-Мурзы), 100 процентов сменились 10 процентами. То, что человек выполняет некие ритуалы (ходит на партсобрания и так далее) еще не означает, что он во все это верит или разделяет эти взгляды. Это лишь означает — что он подчиняется социальному контролю и живет в режиме господствующих санкций — положительных и отрицательных.

О постсоветской идеологии иногда говорят как о новой «национальной идеологии». Но «национальная идеология» — это ведь национализм, который идеологией не является, но в идеологическую эпоху может облекаться в идеологические формы либерализма, чаще — марксизма (социализма), еще чаще — консерватизма или различных их комбинаций. В истории России было два успешных идейных комплекса: религиозный (Москва — Третий Рим) и идеологический (Москва — Третий интернационал). Оба комплекса и основанные на них практические проекты были универсалистскими, и в то же время онибыли присвоены властью, которая обретала не просто наднациональное, а универсально-метафизическое измерение. Узконациональный властно-идейный комплекс гибелен для России. Не случайно русский национализм никогда не был силен. Патриотизм, то есть соотнесение с державой, властью — да. Соотнесение с общехристианской или общечеловеческой целью — да. Русская власть, будь то самодержавная или коммунистическая, всегда была внелокальным субъектом, как и русская культура. Именно этот внелокальный, мировой потенциал, замах заставляет наших противников, даже в периоды крайнего ослабления России, видеть в ней угрозу. Попытка создания узконационального идейного комплекса идет на пользу не нам, а нашим противникам. Каким будет или должен быть новый (постидеологический) идейный или властно-идейный комплекс? Сложно сказать, такие вещи вообще труднопрогнозируемы. В любом случае он должен формироваться как ответ не просто на нынешние российские проблемы, а на проблемы России в качестве элемента мирового развития, в глобальном контексте.

Завершая, хочу отреагировать на тезис Александра Зиновьева о том, что будущее легко предсказывать. В логическом плане — да. А вот в историческом — нет. Все революции приходят неожиданно. Ни большевики, ни их противники не ожидали ни революции 1905 года, ни революции 1917 года. И ЦРУ, и КГБ проморгали иранскую революцию. То есть логическое и историческое в этом плане вещи очень разные. Можно было бы предположить, скажем, что в России в 1917 году придут к власти либо Корнилов, либо большевики, а вот кто конкретно — это уже зависит от многих других факторов.

О том, насколько сложно предсказывать будущее, свидетельствует опыт самого Александра Зиновьева, который в начале 80-х годов прогнозировал захват советским коммунизмом всей планеты. А что на самом деле вышло? История — дама коварная, и у нее — в реальном развитии — всегда преимущество над простодушной и прямолинейной логикой.

БУЗГАЛИН А.И.

Александр Александрович справедливо разделил функции идеолога и ученого и объяснил нам, что он здесь выступает в качестве ученого. Это важный момент, хотя грань между этими двумя ипостасями каждого из нас весьма подвижна, и я хотел бы совершенно искренне поблагодарить профессора Зиновьева за то, что он воспроизвел некоторые классические тезисы, в частности, напоминание, что западный мир сугубо идеологичен, средства массовой информации, кино и телевидение выполняют функции массовой пропаганды основных идеологических тезисов этого мира. Однако, если мы из выступления Александра Александровича «вычтем» повторение известных всем идеологем (а они действительно важны, и я за них действительно благодарен), то мы получим некоторые новые научные положения по поводу идеологии будущего. Проделав эту операцию, каждый, наверное, сейчас сам вычленит эти новые теоретические идеи, обсуждение которых будет наиболее интересно.

Я бы вычленил такие идеи.

Первая. Прошлое было реализацией великой коммунистической идеологии, специфической идеологии коммунистической системы. На мой взгляд, этот тезис действительно аргументирован и показан в работах Александра Александровича, где даны некоторые важные характеристики этой системы, и с ним интересно спорить, как и с теоретической работой по поводу нашего прошлого. Но то, как это прошлое трактуется, на мой взгляд, скорее, описание. «Хомо советикус» — не случайная работа, и черты этого типа личности не случайно поданы именно как публицистизированное описание некоторых довольно легко фиксируемых черт, скорее перечисляемых, чем нанизанных на единый стержень и единую логическую основу. На этой базе формируется достаточно замкнутая метафизическая система, которая представляется как великое прошлое, по которому можно ностальгировать, но которое не дает уроков для будущего (поэтому, кстати, неслучайно никто из нас не услышал, какие уроки для идеологии будущего дает а) существование и б) распад этой системы).

Вторая. То, что сегодняшняя западная модель (мне не нравится слово «западная», но бог с ним) переживает период перехода от неолиберализма к некоторому новому качеству, очевидно. На эту тему написано много работ на Западе и у нас. В них говорится о том, что возникает ультраимпериализм, империя и так далее. У Александра Александровича это тоже звучит как новый теоретический тезис. Логично было бы ожидать системной характеристики этой новой идеологии в отличие от прежней. Было бы очень интересно понять, какие новые системные качества характерны для этой новой идеологии эпохи ультраимпериализма, который сейчас рождается. Я такой системной характеристики пока не вижу, но, думаю, что из того, что здесь говорилось, можно вычленить идею все более тоталитарной идеологической системы, подавляющей людей с позиции глобальных игроков в отличие от неолиберальной идеологии плюрализма, конкуренции, и так далее. Эта идея мне кажется весьма плодотворной. Она постоянно обсуждается, по-разному аргументируется разными учеными, с этой идеей интересно работать, и я не буду ее дальше развивать. Тут важен диалог, и могу только предложить авторское видение — в четвертом номере «Вопросов философии» за этот год публикуется моя статья на эту тему.

Третья. Идеология будущего не будет ни религиозной, ни марксистской. Что касается нерелигиозности, Борис Федорович Славин достаточно аргументированно показал, почему будущая идеология не может быть религиозной, и я только поддержу его позицию. Что касается марксизма, то его уже многократно хоронили. Это как бросить курить по Марку Твену: «…очень легко, я это делал много раз». Так и похоронить марксизм очень легко, что и делали много раз. На самом деле есть достаточно четкие модели новой марксистской теории, идеологии, серьезно проработанные с десятками авторов, представляющих разные школы. Поэтому было бы интересней вести полемику не с тем, что было записано в учебнике марксизма-ленинизма сорокалетней давности, а с новыми позициями. И здесь непросто будет доказать, что этот современный марксизм не отражает действительность современного глобального капитализма, что он не проанализировал прошлое Советского Союза, не предлагает нового видения будущего.

Четвертая. Новая альтернативная идеология должна быть такой же мощной, единой идеологией, как идеология глобализма или «западничества» (в терминологии Александра Александровича). Я с этим не совсем согласен. Самым интересным ныне является как раз иной — многообразный, сетевой, интеридеологический проект. Это тот самый антиглобалистский (я бы сказал, альтерглобалистский) проект, точнее — реальное движение, которое выступает как действительная позитивная альтернатива ультраимпериалистической модели. Причем альтернативны даже принципы ее построения. У альтерглобалистов разные теоретические основы, но они соединяются в режиме диалога (а не сталинисткого единообразия или постмодернистского безразличия). У них разные программы разных действий, но они осуществляются скоординированно в единой сети. И именно благодаря этому данное движение развивается, растет и становится таким мощным. К сожалению, в докладе Александра Александровича этот реальный проект проигнорирован. А жаль…

КАПУСТИН Б.Г.

Я хочу отметить то, в чем вижу существенное противоречие у уважаемого профессора Зиновьева.

Он говорил об устарелости марксизма (в чем я глубоко сомневаюсь), но некоторые ключевые компоненты его концепции представляются мне фундаментально марксистскими. Был вопрос: в качестве кого выступал Александр Александрович. Ответ: в качестве социолога. Означает ли это претензию на объективный — в позитивистском смысле — анализ, на «свободу от ценностей»? Если нет, то любой социолог не может не быть в то же время идеологом, то есть участником неких политических стратегий, преследующих цели, далеко не сводящиеся к обнаружению «чистой истины». Но Александр Александрович и в ответах на другие вопросы подчеркивал, что ищет только истину. Не означает ли это воспроизведения той Марксовой концепции идеологии, которая противопоставляет ее как ложное сознание подлинному познанию, ведущемуся с позиций того исторического субъекта, которому несвойственно ложное сознание? Но можем ли мы после всего интеллектуального и политического опыта XX века сохранять это противопоставление ложного и истинного сознания, научного поиска и идеологической работы?

Второй момент, связанный с той же проблемой идеологии. Говорили о том, соответствует ли идеология (большевизм, нацизм…) действительности. Формулировка проблемы в модальности «соответствия» кажется мне даже домарксистской (учитывая теорию товарного фетишизма Маркса) или, точнее, «эконом-марксистской». Идеология не соответствует действительности, а есть действительность в качестве структуры практики (в том смысле, в каком об этом рассуждал, к примеру, Альтюссер). Только идеологию при этом не нужно сводить к тому, что «написано в книжках». У профессора Поруса был совершенно верный вопрос: наркотик еще сильнее воздействует на сознание, чем любая идеология, так как же различить их по признаку воздействия на сознание? Я думаю, по этому признаку их и не различить! Differentia specifica идеологии — не воздействие на сознание, а мобилизация политического действия, участие в распределении власти посредством манипуляции символами, маркирования действительности, которая без этого была бы «нечитаемой картой» (вспомним Гирца). Но если так, то идеологии всегда соответствует некая контридеология, и только в их взаимодействии они существуют со всей своей атрибутикой, включая и их (в узком смысле) когнитивные элементы, принимаемые позитивистами за собственно «науку».

Уже по этой причине я не верю ни в какую идеологию западнизма в единственном числе и тем более с большой буквы. Если есть идеология западнизма на Западе, значит, есть и антизападнизм на Западе как контридеология. И это при том, что — с определенными оговорками и уточнениями — я готов принять тезис о «западном тоталитаризме», хотя бы в том смысле, в каком о нем рассуждал Маркузе. Но сам Маркузе простым фактом наличия своих (и его коллег) писаний показывает, что никакой тоталитаризм аннигилировать контридеологию не в состоянии. Хотя может ее оттеснять и вытеснять с поверхности общественной жизни. И то, как он конкретно это делает, — конечно же, очень важный в практическом отношении вопрос. Причем речь сейчас идет о чем-то гораздо боле важном, чем либеральный плюрализм, который и является борьбой «нанайских мальчиков» именно потому, что не содержит и не может содержать в своих рамках альтернативу и контридеологию (его политическая функция состоит именно в том, чтобы делать их немыслимыми и невидимыми).

Из сказанного вытекает мое негативное отношение к «идеологии будущего», особенно в том виде, в каком ее представил профессор Славин, то есть в виде «общегражданской идеологии». Идеология в единственном числе убивает самое себя. Идеология (позвольте мне тоже философский жаргон) это — ницшеанские «перспективы». Идеология предполагает конфликт интерпретаций. Функция, также входящая в ее определение, — ориентировать в ситуации такого конфликта (хотя бы посредством дискредитации и подрыва интерпретаций противников). Нет такого конфликта — нет raison d’etre идеологии. Став «общегражданской», идеология делает себя излишней. Бог даст, такое не произойдет.

Но угроза, что такое надвигается, реальна на Западе. Она надвигается в виде либерального плюрализма, мультикультуральности, политической корректности. Не в том смысле, что они плохи сами по себе, а в том, что они могут монополизировать политико-идеологическое пространство, сильно потеснив (на обозримое будущее — разрушив в практическом отношении) контридеологии. Их оттеснение и разрушение означает (очередной — ведь все это бывало в истории!) «конец истории», то есть ее превращение в эволюцию с «ручным» будущим как экстраполяцией настоящего. Возможно, периодически тревожимым актами террора, как единственно оставшегося способа явления Иного. Единственный реальный смысл, который я в состоянии обнаружить у западнизма, — это полнота доминирования либерализма в его выхолощенных политкорректных формах, доведенная до уничтожения альтернатив. Повторю: тенденция к этому есть. Но как критические теоретики мы должны сосредоточить внимание не на этом, а на том, что все же может быть противопоставлено на Западе этой тенденции, каковы ресурсы альтернатив и контридеологий. В какой-то мере это то, чем в ряде работ пытался заниматься Фуко. Такие поиски — не против Запада, а в пользу Запада, в пользу его свободы, которую он первый создал в современном мире и которой он может лишиться, если западнизм восторжествует на деле. Проект будущего, таким образом, не может и не должен означать утверждения ценностей, приемлемых для всех, каковы бы они не были. Он означает восстановление идеологического модуля (либерализма-консерватизма-социализма), который — в своих перестройках — принес Западу свободу. Конечно, «восстановление» не означает возврата к тому, что было (к либерализму Локка или Милля, консерватизму Берка или Дизраэли, социализма Маркса или Прудона). «Вернуться» можно, лишь создавая каждый элемент модуля по-новому.

Самое последнее. Здесь говорили о проектном отношении к обществу. Идеологии всегда изображают себя как «проекты» — это входит в правила их политического существования, осуществления ими мобилизующей функции. В действительности, они, конечно же, не проекты. В качестве проектов они никогда не реализуются. Как и все происходящее в истории, они ценны теми непреднамеренными (по Юму) следствиями, которые приносят достигаемые с их помощью политические мобилизации. Именно это делает историю открытой будущему, то есть историей в собственном смысле слова — в противоположность эволюции. В этом и продуктивность конфликтных идеологий того модуля, который когда-то делал Запад мотором всемирного развития и который, если его удастся восстановить, позволит преодолеть очередной «конец истории».

МЕЖУЕВ В.М.

Я в чем-то продолжу мысль Бориса Капустина. Но сформулирую вопрос несколько иначе: меня интересует не идеология будущего, а будущее самой идеологии. Идеология — не вечный феномен: она когда-то началась, когда-то, видимо, закончится, будет заменена чем-то другим. Но, прежде всего, как понимать саму идеологию? Мы говорим здесь не вообще об идеологии, а о политических идеологиях — таких, например, как либерализм, социализм, консерватизм, родившихся в период, когда власть утратила религиозную легитимацию и ей потребовалась другая легитимация — идейная. Идеология возникает в ситуации социальной дифференциации и классовой поляризации общества, в результате чего образующие общество группы и слои начинают самоопределяться по отношению не к церкви или государству, а друг к другу, то есть по горизонтали. Каждая из этих групп идентифицирует себя по своему интересу — общему для данной группы и особенному для других групп. Теоретическим оформлением этих интересов и стала идеология. Секрет ее воздействия на массовое сознание заключается, однако, не в том, что в ней выражен чей-то интерес, а в том, что она выдает его за всеобщий интерес, за интерес всего общества. В этом состоит специфическая ложь любой идеологии, в том числе и марксистской.

Об этом следует сказать особо. Во-первых, марксизм и учение Маркса — не одно и то же. Существует много марксизмов — западный, русский, советский, азиатский, каждый из которых и внутри себя не столь однороден, как принято думать. Маркс, как известно, претендовал на преодоление всяческой идеологии. В партийную идеологию его превратили политики — создатели социал-демократической партии Германии, а за ними уже и русские большевики. Разумеется, и сам Маркс давал повод для своего превращения в идеолога. Александр Александрович видит в этом его достоинство, я же думаю, что здесь и заключался его главный просчет. Маркс попытался сочетать несочетаемое — партийность и научность. Он претендовал на синтез своего учения одновременно с наукой и рабочим движением, хотел сочетать классовость и науку, стремился выдать интересы рабочего класса за интересы всего общества, представив с этой целью рабочий класс в качестве всеобщего класса. В XX веке стало ясно, что рабочий класс — не класс, а профессия. Потому он и представлен сегодня не партиями, а профсоюзами. Так называемые пролетарские партии в развитых странах давно ушли в прошлое. Претензия на создание пролетарской науки столь же несостоятельна, как и претензия на создание пролетарского искусства, пролетарской культуры или чего-то подобного. В этом и была роковая ошибка марксизма, превратившая его из науки в идеологию. Западный марксизм попытался разорвать прямую связь марксизма с рабочим движением, но об этом разговор особый.

Что происходит в настоящее время? Политические идеологии Нового времени возникли, как известно, в процессе перехода от традиционного общества к индустриальному. Каждая из них заключала в себе своеобразную модель модернизации, и все они вместе могут считаться идеологиями эпохи модерна. В постиндустриальную эпоху эти идеологии постепенно утрачивают свою силу, а если продолжают существовать, то с характерной приставкой «нео» — неолиберализм, неоконсерватизм, новый социализм и прочие. Разве не видно, что идеи в наше время мало что значат? Идеологическая борьба сменилась борьбой компроматов, информационной войной. Бьют уже не по идеям, а по физиономии. На смену идеологам приходят имиджмейкеры и политтехнологи. Идеология из политически легитимирующей и мобилизующей силы все более превращается в дело маргиналов, подчас весьма далеких от политики.

Сегодня возникают идеологии нового — постмодернистского — типа, многие из которых не претендуют на политическую власть, апеллируют к гражданской инициативе частных лиц и отдельных групп общества. К ним можно отнести идеологию феминизма, зеленых, защиты прав потребителей и многие другие. Похоже, что в государстве будущего править будут не идеологии, а технологии, способные выполнить любой заказ власти, равно удаленные от любой системы ценностных предпочтений. Деполитизация идеологии сопровождается деидеологизацией политики. В итоге мы наблюдаем кризис всех известных нам форм классической идеологии — не только либерализма, но и социализма. То, что ныне называется глобализацией, — не идеология, а тенденция современного экономического развития, не имеющего пока своей идеологии. В равной мере это относится и к антиглобалистским движениям. Претендующий сегодня на роль идеологии религиозный фундаментализм, сопровождаемый эксцессами терроризма, вряд ли может служить ориентиром на будущее. Во всяком случае, в современных идеологиях отсутствует то, что было характерно для классических идеологий, — претензия на политическую власть и на универсальность, общечеловеческую значимость своих ценностей и постулатов. Различия и несходства ценятся выше единства и уравнивающей всех общности, и я не уверен, что подобная ситуация благоприятствует существованию больших идеологий. Возможно, солидарность людей будет в перспективе достигаться иными путями, нежели идеологические, а сама идеология перестанет служить средством межчеловеческой коммуникации. Что придет ей на смену? Об этом еще рано судить, но уже сейчас ясно, что кризис идеологии — это кризис власти, пытающейся управлять людьми с помощью идей.

АРСЛАНОВ В.Г.

Я попытаюсь открыть другой этап развития нашей дискуссии. Человеку свойственно чувство противоречия. Это аксиома. Я, как все тут присутствующие, собирался критиковать Александра Александровича. Но поскольку критика оказалась такая дружная, то из чувства противоречия буду Александра Александровича не критиковать, а совсем наоборот. Но это шутка, конечно. Не из чувства противоречия.

И на самом деле, задумайтесь, ведь все мы тут присутствующие — создатели идей. Но скажите, пожалуйста, чьи книги так работают, стали такой реальной силой, как книги Александра Александровича? Кто-нибудь из присутствующих может похвастаться этим? Вот книги Александра Александровича, которого дружно все раскритиковали, работают как реальность. А что такое идеология? Это идея, которая стала работать как реальность. Поэтому можно сколько угодно критиковать христианство, можно сколько угодно критиковать ислам или какие-нибудь другие ложные идеи. Но если они работают как реальность, то с этим уже приходится считаться, как с реальностью. Можно дружно отрицать эту идею, но сколько бы ни прилагали усилий, ничего у вас, дорогие братцы, не получится, если вы будете отрицать те или иные идеи только на том основании, что они, на ваш взгляд, неправильные. Вспомните марксизм, который все преподавали, а теперь дружно забыли: если идеи — реальность, то вы с самыми правильными аргументами будете ничтожными мальчиками перед любой самой ложной идеей, если не поймете, какая реальность наполняет идею «работающим» содержанием. Христианство — вроде бы ложная идея, но до сих пор живет, несмотря на самые убедительные опровержения. С другой стороны, почему критика христианства Вольтером стала новой идеологией, хотя, как мы сейчас понимаем, просветительство весьма уязвимо? В вольтеровской критике была не просто «умственность», в ней была новая реальность, которая обрела в Вольтере голос.

В этой связи встает вопрос: а можно ли идеологию навязать, как тут дружно практически всеми — с легкой руки Александра Зиновьева — утверждалось? Вообще говоря, можно, и это совершенно очевидно, поскольку современная психотехника доказала свою почти стопроцентную эффективность. Но этот тезис так же верен, как и прямо противоположный: абсолютно невозможно идеологию навязать. Невозможно, потому что, если идея не обладает в данный момент статусом реальности, не содержит в себе ничего реального, она не будет навязана. Поставлю вопрос немножко иначе: можно ли женщине навязать то, чего она не хочет? Можно. Эта проблема «Войны и мира» нашего великого классика. Вот, например, вопрос: Наташе Ростовой князь Курагин навязал или не навязал ее поведение? Проблема серьезная. Конечно, князь Курагин просто обманул неопытную девушку. Это так. Но если бы у Наташи Ростовой не было потребности чистой и бескорыстной любви и если бы она в образе Курагина не увидела свой идеал, то ничего этот проходимец и мастер «психотехники» XIX века навязать ей не смог бы. Другой вопрос: поскольку идея стала реальностью, следует ли из этого, что она автоматически получает статус истины? Вовсе не следует. Потому что Наташа Ростова, как бы она искренне и сильно не увлекалась князем Курагиным, все-таки любила Болконского. Фабула «Войны и мира» — ключ к решению проблемы идеологии вообще и к многим реальным проблемам истории. Вспомним, например, о до сих пор, на мой взгляд, не разгаданной загадке фашизма. Что любил немецкий народ, когда он обожал своего фюрера? Не такая простая проблема. Михаилом Лифшицем было дано такое определение: «Фашизм — страшная тень коммунизма». Формула, по-моему, достаточно емкая, хотя и не такая простая, как может показаться на первый взгляд.

В заключение, возвращаясь к книгам Александра Александровича, я не скажу, что они доросли до такой же идеологии, как христианство, ислам или марксизм — это было бы слишком громко сказано. Идеологией в полном смысле слова они не стали. Но идеологический компонент в них, безусловно, присутствует. Откуда он, где его реальный источник? «Общая газета» опубликовала мою критическую статью, маленький памфлет о Чубайсе, начинающийся словами о том, что Александру Александровичу Зиновьеву при жизни надо поставить памятник за очень точное наблюдение из жизни советского общества (я не цитирую, но смысл передаю точно): не было более опасного, подлого, страшного человека в нашем советском обществе, чем тот, который имел репутацию порядочного. Только от «порядочного» по общему мнению человека можно было ожидать самого ужасного предательства. Это, по-моему, совершенно блестящая характеристика, которая очень много дает для понимания существа советского общества в «либеральной» стадии его развития. И еще больше для понимания того, что с ним произошло в период перестройки и после нее — период, когда «порядочный» человек получил всю полноту власти. Таких наблюдений, черточек реальности, немало в книгах Александра Зиновьева, они-то и образуют идеологический (в хорошем смысле) компонент его идей, а не те абстрактные идеологические (в плохом смысле) схемы, которые часто можно услышать из уст самого Александра Александровича и которые мы сегодня — увы! — услышали.

МАСАРСКИЙ М.В.

Современная власть не нуждается в идейной легитимации и по этой причине не нуждается в идеологии. Государственная идеология в демократическом обществе — нонсенс, если это общество правовое, гражданское, а государство занимает подчиненное, служебное положение. Наполеон, когда пренебрежительно именовал аббата Сиейса и тех, кто вокруг него группировался, идеологами, имел в виду, что у них нет политического ресурса, кроме того, что они заимствовали из текстов, у них нет больших батальонов, у них нет даже служебной пригодности к написанию конституции. Вы знаете, как он отнесся к тексту, который представил ему аббат Сиейс. Он переделал конституцию заново, продиктовав основные идеи, и заявил, что она должна быть краткой и непонятной.

Тот же Маркс весьма пренебрежительно относился к идеологии, заявляя, что идеи неизменно посрамляли себя, когда их отделяли от интересов. Время господства интересов над идеями наступило не сегодня, и даже не вчера, а позавчера. Государство — это рациональная организация, сконструированная, осмысленная теоретически тем же самым Просвещением. И время, когда революции рождались под черепом философа, данным давно прошли. И люди выходят на улицу, вовсе не реализуя общественный договор, они выходят решать совершенно конкретные, материальные, как правило, интересы борются за справедливость. Но ведь справедливость — это вовсе не идея, это ощущение, это желание, это интенция. Паскаль писал, что справедливость всегда была предметом спора (это в «Мыслях» он пишет). А силу легко узнать, она бесспорна. Вот почему люди не смогли сделать справедливость сильной, вместо этого сделали силу справедливой. Это и есть правовое государство и гражданское общество.

Вот недавно обрушились на нашу конституцию, заявляя, что это апофеоз ультралиберальной идеологии, хотя никакой идеологии в нашей конституции нет. Это не идеология и тем более неультралиберальная . Право не является идеологией, оно юридически оформляет сформировавшиеся интересы подавляющего большинства населения и интересы государства в равновесии с рождающимся гражданским обществом. Она сконструирована на вырост, разумеется, социального тела, но назвать конституцию идеологическим документом нельзя. Это — основной закон, это правовой документ, а не идеологический. Идеология родилась и умрет, она уже умирает. Посмотрите, национальную идею сегодня пытается сконструировать государство. Государство на самом деле должно апеллировать к интересам, к национальным интересам. И если оно правильно осознает национальный интерес, то есть не только свой аппаратный, но прежде всего интересы общества, подавляющего большинства этого общества, тогда оно эффективно. Поэтому я думаю, что все попытки сконструировать идеологию будущего контрпродуктивны.

ДАНИЛОВ-ДАНИЛЬЯН В.И.

Как мне представляется, доклад состоял из двух мало связанных частей. В первой было дано формальное определение идеологии: «текст, предназначенный для воздействия на общественное сознание». Однако определение осталось не проанализированным, из него не было выведено каких-либо следствий, оно не сопоставлялось с иными понятиями (конструктами и тому подобным — как угодно) и не противопоставлялось им, не рассматривалось в более широкой системе и так далее. Оно просто «зависло», так как вторую (по длительности преобладающую) часть доклада, на мой взгляд, надлежит отнести к жанру митинговых политических выступлений, хотя в ней и содержалось несколько реминисценций из начала. Говорить о первой части доклада — значит пытаться делать то, что надлежало бы сделать докладчику, и именно это вполне удалось некоторым участникам нашего заседания, хотя не все оперировали предложенной дефиницией идеологии.

Что касается второй части, то, конечно, митинговое выступление может быть объектом научного анализа (в качестве примера идеологического давления на слушателей), но при этом надо отстраниться от идеологического содержания, иначе исследователь, в свою очередь, становится участником митинга, хотя бы и заочным. В этом случае он вряд ли останется исследователем феномена идеологии, а превратится в общественного деятеля, предполагающего воздействовать на сознание людей генерируемыми текстами ради достижения «политических» целей. Маловероятно, что человек с исследовательским менталитетом преуспеет в этом занятии непосредственно на митинге (особенно с учетом нашего регламента и обычными перебиваниями), для него более естественно и продуктивно кабинетное уединение. Ведь даже величайший, по Зиновьеву, генератор идеологий, Карл Маркс начисто проиграл реальную политическую баталию Лассалю. Но, хотя от митингового выступления наивно ожидать чего-либо полезного, все же не откажусь от приглашения помитинговать, фактически прозвучавшего в докладе. Даже если в явной форме призыв такого рода и не содержался в произнесенном тексте, трудно смириться с допущением, что основной докладчик исходит из предпосылки о бессмысленности прений.

Но сначала несколько замечаний по поводу первой, теоретической части. По поводу дефиниции напрашивается множество вопросов. Если «идеология — текст, предназначенный…», то кем предназначенный? Автором? А обязательно ли у такого текста есть автор (как деятель, способный «предназначать»)? Может ли такой текст создаваться для неидеологической цели, а использоваться как идеология? Может ли в процессе (или в ожидании) использования радикально измениться его трактовка? Откуда берется цель «предназначения», что это за продукт? Как обстоит дело с возникновением, развитием, использованием нетекстовых (невербальных) конструктов для тех же целей, коим служит идеология? Как они соотносятся с текстом, являющимся (по Александру Зиновьеву) идеологией? Что общего и различного между идеологией и наукой? Возможна ли в принципе научно обоснованная идеология?

Эти вопросы (безотносительно к дефиниции) почти весь прошлый век были и остаются по сей день объектом исследований и дискуссий. Еще больше вопросов об идеологии как феномене, требующем осмысления, можно задать и изучить, если не связывать себя рамками данной в докладе дефиниции. Все это отражено в огромной литературе. Нам предлагают забыть о ней? Она не нужна, достаточно определить идеологию как «текст, предназначенный для воздействия на общественное сознание» и отправиться на митинг (или превратить в него это заседание), чтобы ностальгировать по прошлому, заниматься виртуальным (к счастью) изничтожением всего, что есть сегодня в стране и в мире, а также призывами создать новую идеологию? Простите великодушно, но на заседания клуба «Свободное слово» я приходил не для этого.

Докладчик сказал, что когда-то давно он построил модель коммунизма, доказал в модели (это уточнение — «в модели» — было сделано), что коммунизм неизбежно должен привести к кризису, и отправил работу в ЦК КПСС. Но что такое «модель коммунизма»? Что такое «модельный коммунизм» и каковы основания для распространения его свойств на реальный коммунизм (имеется в виду, естественно, советская система, а не многочисленные утопические построения)? О чем мы вообще говорим? Модель — это, прежде всего, система формализованных предпосылок, на которой зиждется некое дедуктивное построение, относительно него средствами формальной логики доказываются некоторые утверждения — о свойствах модели. Но для любой формализации остается вопрос о том, в какой степени (и «каким боком») модель соответствует действительности. У меня нет сомнений в том, что эта работа — применительно к упомянутой «модели коммунизма» — не была проведена. Не было чего-либо вроде верификации, валидизации модели, изучения вопроса о том, насколько состоятельны выводы…

ЗИНОВЬЕВ А.А.

Откуда вы знаете, что я не занимался этим?

ДАНИЛОВ-ДАНИЛЬЯН В.И.

Мне это известно доподлинно. Все ведь очень просто: достаточно представлять себе современные возможности метода моделирования, границы его корректного применения, какие бы модели мы ни строили. Я сорок лет занимался экономико-математическим моделированием и за свои слова отвечаю.

ЗИНОВЬЕВ А.А.

А я пятьдесят лет!

ДАНИЛОВ-ДАНИЛЬЯН В.И.

Прекрасно, я принимаю ваше возражение против ссылок на стаж работы как доказательство истинности ее результатов. Но именно потому вашу модель никто и не читает, Александр Александрович, что все потенциальные читатели (то есть профессионально подготовленные, способные понимать тексты по моделированию) знают, что вы занимаетесь логически некорректной задачей. (Предостерегаю от отождествления с классом некорректных задач по Владимиру Александровичу Тихонову и другими математическими построениями, к рассматриваемому вопросу они не имеют никакого отношения.) Из модели коммунизма не следует никаких выводов относительно самого коммунизма, хотя бы потому, что нет ни одной исходной для подобного модельного построения предпосылки, которую нельзя оспорить, для которой нельзя предложить альтернативы. В самом благоприятном случае получилось бы что-то вроде семейства геометрий (Эвклида, Лобачевского, Римана и прочих, есть еще неархимедовы геометрии и так далее), различающихся исходными предпосылками («варианты» коммунизма) и, соответственно, теоремами (свойствами) — подчас, как говорят математики, «с точностью до наоборот». Но такой «самый благоприятный случай» (на самом деле, очень интересный) здесь невозможен, просто потому, что формализовать предпосылки о коммунизме в принципе нельзя, если они достаточно содержательны. А из замечательных формализаций сравнительно простых предпосылок анализа социально-экономических процессов относительно реального коммунизма ничего не следует (имею в виду бескоалиционные игры Нэша и другие теоретико-игровые конструкции, оптимизацию по Парето и тому подобное). Вот поэтому труд по моделированию коммунизма и не читают — время тратить не хотят. И никогда не прочитают, времена для этого уже прошли.

Что же касается экономического тупика, в который неизбежно ведет любезная сердцу докладчика идеология, то о нем еще сто лет назад с присущим им профессионализмом писали Парето и Бароне. Блестящий (разумеется, неформальный, немодельный) анализ, основанный не только на теоретических соображениях, но и на изучении событий после октября 1917 года, с прогнозом неизбежного будущего советской системы опубликовал в 1922 году тогда еще российский экономист Борис Дмитриевич Бруцкус. А кому сегодня неизвестны работы Мизеса и Хайека?

Теперь относительно адекватности, про которую я задавал вопрос докладчику, но ответа так и не получил. Одним из выступавших здесь было сказано, что адекватность — понятие, в науке очень близкое истинности. Но если истинность в науке достаточно часто рассматривается неинструментально (и не будем сейчас рассуждать о том, хорошо это или плохо, можно или нельзя), то адекватность уж точно нельзя рассматривать неинструментально. Адекватным реальности метод, средство, способ, модель, идея — все что угодно — может быть только по отношению к цели, только в соотнесении с целью. Абстрактной адекватности не существует. Поэтому когда докладчик говорит о том, что «идеология адекватна» или одна «более адекватна», а другая — «менее» и, как будто, даже намекает, что у него есть средство измерения (хотя бы сопоставления) адекватности идеологий, он должен сделать следующий шаг: сказать, что будет заниматься проблемой адекватности идеологий в отношении тех целей, которые эти идеологии перед собой ставили. (Как у Пушкина: поэта надо судить по законам, им самим над собою признанным.) Дальше, конечно, возникают вопросы: а ставились ли цели, и что это за цели и что можно сказать о достижимости и достижении этих целей, менялись ли они в процессе развития идеологии, замещались ли они ложными целями — стихийно либо осознанно и целенаправленно, что при этом происходит с идеологией и тому подобное. Сейчас я рассуждать на подобные темы не собираюсь, но хочу подчеркнуть, что просто так, без необходимых уточнений, использовать слово «адекватность» — неадекватно (разумеется, не на митинге, а в научном исследовании). Так нельзя.

Докладчик уверен, что нужно заменять существующие идеологии. Все они, как я понимаю, неудовлетворительны — марксизм обанкротился, «западнизм» — это вообще порождение дьявольское, если бы докладчик использовал подобные эпитеты. Признавая, что «возродить марксизм невозможно», докладчик утверждает, что «необходима идеология более адекватная, но сопоставимая с ним по силе». Далее он говорит, что заменять все существующие идеологии нужно какой-то конструкцией, которую придумает наука. В последовавшей дискуссии уже было отмечено, что наука вряд ли придумает новую идеологию и, в принципе, идеология вряд ли «состоится», если начать ее внедрение «по-простому», исходя из чего-то логического. Несомненно, так, но дело не только в этом. Дело обстоит еще хуже. Согласно концепции докладчика, эта «научная идеология» должна зиждиться на изучении реальности, на научном анализе реальности. Смею утверждать, что социальная реальность меняется быстрее, чем наука успевает ее изучать — по крайней мере, в нынешние времена. И поэтому любая логическая конструкция, которая будет предложена наукой на базе изучения реальности, неизбежно будет относиться к прошлому.

ТОЛСТЫХ В.И.

Как-как вы сказали?

ДАНИЛОВ-ДАНИЛЬЯН В.И.

Я сказал так: социальная действительность меняется быстрее, чем ее изучает наука.

ТОЛСТЫХ В.И.

А зачем мы здесь все собрались, если обречены быть все время в хвосте?

ДАНИЛОВ-ДАНИЛЬЯН В.И.

За всех отвечать, естественно, не буду. Что касается меня самого, то я задачу вижу в том, чтобы понять, что должна и может делать наука в этих обстоятельствах (постнеклассическая наука, по Степину). Здесь уже с полной определенностью говорили, что предсказать будущее нельзя, что свобода противоречит формальному описанию, постоянству, программируемой эволюции и, тем самым, возможности научного предвидения развития общества. Это абсолютно то же самое, что сейчас сказал я, только другим языком.

Повторяю элементарную истину: наука должна исходить из того — и она фактически во многих своих направлениях исходит из этого, — что знание абсолютным быть не может. Поэтому человеческое поведение не может зиждиться только на знании, это недостаточная основа для принятия решений, для того, чтобы жить. Еще Байрон сказал: древо знания — не древо жизни. Только что было замечено, что реальность идей Александра Александровича какая-то фантастическая — хотя свои концепции он развивает не вообще, а применительно к социальной практике. И впрямь, можно ли назвать хотя бы одно практическое решение, которое было навеяно, подсказано, предопределено идеями Александра Александровича? Не обязательно реализованное, пусть только существующее в качестве проекта, признаваемого каким-либо сообществом (даже с оговоркой «узок круг этих людей»).

ХОЛОДНЫЙ В.И.

Христианство три века не признавали!

ДАНИЛОВ-ДАНИЛЬЯН В.И.

Правильно, можно было бы пошутить: поживем три века — посмотрим, что будет. Если же серьезно, то дело в том, что мир меняется все быстрее. Три века на рубеже старой и новой эры теперь равносильны двадцати пяти годам, если не меньше.

ХОЛОДНЫЙ В.И.

Согласен.

ДАНИЛОВ-ДАНИЛЬЯН В.И.

Согласны? Очень хорошо. Когда-то от одного технического сдвига до другого проходила тысяча лет, а сейчас десять-пятнадцать. Так что, я думаю, те три века, которые вы как бы отпустили на торжество идей докладчика, фактически уже прошли — не менее чем два десятилетия назад.

Если вернуться к Марксу, то общество, которое он изучал, трансформировалось еще при его жизни, так что в конце 1870-х годов он описывал прошлое и, не понимая происходивших перемен и тенденций, разрабатывал «научные» представления о будущем (пусть даже без деталей, как подчеркивал Энгельс), перепрыгивая через современное ему в конце его жизни общество. Докладчик сказал: «Если бы марксизм прямо заявил, что… (дальше последовал список обещаний с констатациями их невыполнимости. — В. Д-Д.), имел бы он такой успех?» И после этого (то есть сознательной установки на ложь) нам объясняют, что надо научными методами разработать новую идеологию, не менее сильную, чем марксизм? Одно из двух: или Маркс заблуждался в очень существенных вещах, но его заблуждения «пришлись к месту» и были использованы другими для оболванивания людей, или он сам гениально предвидел эти методы оболванивания и рассматривал свои тексты как инструмент оболванивания, а вовсе не как научное описание действительности. Эти две альтернативы я вовсе не предлагаю в духе исключенного третьего, но именно такая дилемма следует из дефиниции идеологии по Зиновьеву и только что процитированного его высказывания об обязательности (или неизбежности — неважно) лжи в марксизме. (Даже интересно, отражено ли это обстоятельство в «модели коммунизма», упомянутой в докладе.)

Само собой разумеется, что деидеологизация, о которой Вадим Михайлович Межуев говорил очень убедительно, это, конечно, катастрофа. Это трагедия для всех тех, кто привык к той жизни, которую вело человечество на протяжении последних двух или трех столетий. Что за этим последует — мы не знаем. Реальные угрозы, которые, несомненно, связаны с этим образом жизни, всем известны. О них только один раз было упомянуто, когда, в частности, экологическую идеологию назвали некоей маргинальной. Я думаю, что это не просто маргинальная идеология. Это еще не идеология даже, некое умонастроение, еще только интенция к идеологии, но она адекватна той цели, которую на самом деле должно поставить перед собой современное человечество. Эта цель — выживание, устранение тех угроз, которые человек создает существованию биологического вида гомо сапиенс. На эту тему очень много написано (хотя уровень ее разработки совершенно недостаточен), нет возможности на ней сейчас останавливаться. Но противопоставление, противостояние угрозам, характерное для «экологизма», не только определяет достаточно внятную цель. Эта цель обладает хорошими свойствами. Во-первых, она соответствует законам устойчивости жизни (а, например, протестантская этика и марксизм в некоторых моментах им существенно противоречат). Во-вторых, она дает возможность судить о том, приближаемся мы к ней или нет (во всяком случае, более чем любая другая известная мне цель, претендующая на порождение «своей» идеологии). В третьих, она (опять-таки, лучше, чем любая другая) позволяет, хотя бы в первом приближении, выстроить систему задач (целей второго уровня), которые необходимо решить для продвижения к ней. В-четвертых, она не предполагает, в отличие от марксизма, антиприродного единообразия, влекущей неизбежную деградацию общества унификации.

Такая интенция может привести к формированию если не новой настоящей идеологии, то, по крайней мере, чего-то такого, что заменит идеологию в будущем обществе. Хотя, честно говоря, в силу иных, совсем не экологических причин это будущее общество не кажется мне очень симпатичным. Самое тревожное — отдаленные последствия «восстания масс», появление, развитие и распространение совсем не вербальных методов воздействия на сознание, основанных не на использовании второй, а на эксплуатации первой сигнальной системы, замещение культуры массовой антикультурой, индустрией развлечений, коммерциализированным спортом и тому подобным. Именно эти процессы — прежде всего — заставляют ставить уже прозвучавший здесь вопрос: а нужна ли в будущем идеология, во всяком случае, если понимать ее как вербальный текст? Не переходит ли функция, выполнявшаяся такой идеологией, к иным структурам, справляющимся с ней в нынешних условиях гораздо успешнее и надежнее? Надо ли воздействовать на сознание вербально, убеждением (в том числе и обманом), если проще изменить это сознание, «роботизировав» его носителя?

Несколько реплик по поводу митинговых заявлений докладчика, имеющих к проблеме идеологии опосредованное отношение.

Докладчик говорит: «страну отдали мародерам». Неизбежно возникают вопросы: кто отдал, почему, каким образом, откуда взялись мародеры в той «солнечной стране»? В свое время я не раз отвечал на эти вопросы (в иных, но эквивалентных формулировках) на заседаниях Клуба (и в других аудиториях, а также публикациях). Придется повторить, причем буду рассматривать по преимуществу экономический аспект проблемы, как представляется, этого достаточно.

«Отдать страну» мог только тот, кто фактически ею владел, то есть партийно-хозяйственная элита во главе с Политбюро ЦК КПСС. Именно она присвоила функции распоряжения всей «производящей» собственностью, распределения и перераспределения производимого продукта и, соответственно, дохода и тому подобное, причем произошло это сразу после октябрьского переворота и в полной мере было реализовано и закреплено в ходе «великого перелома». Именно элита не справилась с управлением присвоенной собственностью и довела экономику страны до катастрофического состояния к 1980-м годам. Катастрофического в том смысле, что из-за несбалансированности, дисгармоничности структуры реального сектора народное хозяйство оказалось не в силах воспроизводить сложившиеся структуры распределения и потребления. Это «внезапно» проявилось при изменении внешнеэкономической конъюнктуры (цен на нефть), но неизбежно обнаружилось бы и при стационарных внешних условиях, только за более длительный промежуток времени. Одним из важных следствий стала неспособность поддерживать достигнутый уровень научно-технического потенциала — он оказался несовместимым ни со структурой реального сектора, ни с системой распределения. Как хорошо известно, объективные и компетентные исследователи полагают, что такое развитие событий было предопределено самим «проектом» построения новой социальной системы (см. упоминавшихся Парето, Бароне, Бруцкуса, Мизеса, Хайека и многих других), безотносительно к тому, как понимать «идеологию» и ее роль в построении.

Но есть и другое мнение: виноваты исполнители, а проект был хорош; его разделяют непоколебимые приверженцы марксистской идеологии. Но при обоих вариантах вопрос «кто отдал страну мародерам» имеет один ответ: элита во главе с Политбюро. Только в первом случае главная вина возлагается на «проектантов», что не снимает ответственности с исполнителей, а во втором, естественно, на «предателей», «агентов», «ренегатов» и «мировой империализм». Сторонники второй позиции нисколько не смущаются тем, что не могут конкретно указать неверные решения в те или иные моменты истории советского строя — не «вообще», по критериям «классовой теории», а в частности, то есть с указанием реальных неиспользованных альтернатив. (С идеологической точки зрения здесь, по-видимому, нет ничего смущающего, вспомните: «если бы марксизм прямо заявил…».) Парадоксально, но сторонники первой позиции чаще занимаются ретроспективным поиском таких альтернатив.

Откуда взялись «мародеры»? Именно из партийно-хозяйственной элиты — прежде всего. Их не устраивала ситуация реального распоряжения собственностью, но с виртуальными правами. Они хотели реальных прав: тратить доходы без идеологических ограничений, передавать собственность по наследству, продавать и покупать ее. «Верхи» не хотели жить по-старому, «низы» не понимали и не очень хотели понимать, что происходит. Это и есть «революция сверху», в ней замечательным образом совпали общественные интересы в представлении диссидентов и частные интересы людей из власти. Последние очень ловко использовали первых, в том числе и тех, кто мнит себя борцами с «нынешним режимом». Так что на вопрос «почему» краткий ответ тоже дан. Что касается вопроса «каким образом», то начальными и решающими шагами были горбачевские законы «О государственном предприятии» и «О кооперации», а «прочее знает любой», как сказал Овидий в знаменитой «Пятой любовной элегии».

«Страну отбросили на сто лет в прошлое», — говорит докладчик. Хотелось бы узнать, какие показатели были проанализированы для обоснования этого утверждения. Или не нужны никакие показатели, и так все ясно? Вот это и называется митингом. Но все же: найдите какой-нибудь социально-экономический показатель, который сейчас имеет такое же значение, как и сто лет назад (естественно, с допустимой погрешностью). Если это получится, то, размышляя о причинах совпадения, вы откроете для себя много нового в истории нашей страны. «Происходит реанимация феодальной идеологии». А что имеется в виду под «феодальной идеологией»? Не те ли стереотипы социального поведения и общественных отношений, которые вполне правомерно считаются рудиментами феодализма и которые не только сохранялись, но насаждались и распространялись при советской власти? (Думаю, что в данном случае и в такой аудитории примеры приводить не надо, это было бы просто занудством.) Но тогда следует говорить не о реанимации, а о торжестве диагноза «за что боролись, на то и напоролись». Боролись в эпоху исторически не слишком долгого торжества марксисткой идеологии, а напоролись после ее краха. На самом деле и в ту эпоху феодальные пережитки, оказавшиеся столь привлекательными для тоталитаризма, играли роль лишь краткосрочно действующего социального стабилизатора, а в долгосрочном плане надежно способствовали приближению краха. «Идеология западнизма навязывается, все это будет продолжаться до тех пор, пока не будет завоеван Китай» — еще одно утверждение докладчика. Может быть, мы все-таки подумаем — за тех, кто мог бы завоевать Китай, — зачем им это нужно? Вероятно, я очень наивен и несведущ, но мне приходит на ум только одно объяснение: Западу следует завоевать Китай ради торжества «антизападнистской» идеологии. Вот уж, действительно, был бы случай порадоваться!

«Реанимация феодальной идеологии», «реставрация православия» и тому подобное — все это о заполнении образовавшегося после краха советской системы идейного (гораздо шире, чем идеологического) вакуума. Когда что-то уходит, то обычно что-то принесенное уходящим остается. Уходит вода, принесенная рекой во время разлива, — остается плодородный ил. Уходит композитор — остаются партитуры. Уходит промышленник — остаются заводы. Но если уходит пожар — остается пепел, уцелевшие люди на пепелище да земля, на которой все это случилось. Но утешимся тем, что пламя было видно очень далеко и многие благодаря этому приняли серьезные противопожарные меры.

ХОЛОДНЫЙ В.И.

Я как идеолога Александра Александровича Зиновьева не просто принимаю, а в его русле мыслю. Могу назвать только несколько имен — Панарина покойного, Сергея Кара-Мурзу, еще некоторые имена, которые определяют идеологические поиски будущего. Но мое понимание взаимоотношения идеологии и науки несколько иное, может быть, даже противоположное, чем у Александра Александровича. Сейчас и в российской философии, и в западной философии вырабатывается несколько иное понимание мира, иная картина мироздания. Какое именно? Я бы сказал и назвал его мифологическим пониманием, хотя можно было бы сказать и «утопическое». Мифологическое понимание как более адекватное, а научное, отчужденное от мифологического, как более правильное понимание. В этом смысле идеология базируется на мифологии, то есть на архетипах, вечных архетипах человеческого существования, которые мифологически в душе человека существуют. Идеология базируется на временных умонастроениях, которые тоже мифологически присутствуют в душе человека. Тогда она имеет успех, как, например, имела коммунистическая и фашистская идеологии. Временными были и либеральные настроениями, которые последние годы господствовали в нашей стране. Но только та идеология, несет в себе позитив, которая базируется на архетипических человеческих смыслах существования. Как, скажем, китайская идеология, где что Конфуций, что Мао Цзэдун, что Дэн Сяопин,- это одни и те же архетипы, просто выступающие в разных формах. Это вечная для Китая идеология, на этом он стоит, идет по кругу вечно и прогрессирует в своем развитии.

Теперь я бы выделил два типа идеологии — соборный тип и прагматический тип. Соборный я понимаю не в узком смысле, имея в виду русскую или православную ментальность. Соборный тип идеологии — это устремление на предельное духовное смыслосуществование, ориентация именно на архетипы. Другое дело, что на практике исполнители соборной идеологии нередко превращаются в «крестоносцев» или в сталинистов. Прагматическая идеология тоже вечно давала о себе знать. Без ориентации не только на духовные, но и на материальные ценности, человек существовать бы не мог. И сейчас, и в будущем будет идти борьба между этими двумя типами идеологий. На чем стоит сейчас идеология глобализма? Во-первых, на определенной фашизации американской нации, как нации диктующей всему миру свои нормы и ценности жизни. Так получилось, что этому прагматизму и фашизации жизни, этому индифферентизму (безразличию ко всему и вся, знай себе, выживай, и ни о чем не думай, обогащайся) противостоит пока только исламская нация, хотя ее лидеры, спасая себя и свои народы, тоже вписываются в этот глобализм. Так что идеология будущего будет или глобалистская, когда нации будут уничтожены, а человечество превратится в роботов, или же она будет соборной, ориентирующейся на предельные архетипы человеческого существования, которые были выработаны еще в мифологический период человечества до появления христианства. Христианство впервые наиболее ярко определило эти принципы, а затем на секулярной основе их наиболее систематично выразил как раз Маркс. В этом плане Карл Маркс вечен, его еще предстоит понять, как это пытался сделать Эвальд Ильенков. Парадокс состоит в том, что Маркс выступил против идеологии, создав при этом самую идеологизированную философию. И сила Маркса заключена в его идеологизме, а не в научности. Что же касается науки, то она выступает инструментом реализации устремлений идеологии как более высокого уровня понимания человеческой ментальности, архетипов, духовных устремлений человека, которые для науки суть вещи трансцендентные, недоступные и непостижимые. В этом весь фокус и секрет взаимоотношений науки и идеологии.

ГУСЕЙНОВ А.А.

Я хочу сказать два слова об атмосфере обсуждения. То, что я сегодня услышал, это, по моим представлениям, никуда не годится. В подавляющем большинстве выступлений звучали сомнения в научной ценности доклада, в ряде случаев с замечаниями, предназначенными для того, чтобы преднамеренно задеть и обидеть докладчика. Это просто не соответствует ни нормам уважительного общения, ни нормам академической среды. Это тем более неприемлемо, поскольку, как известно, профессор Зиновьев сейчас является одним из немногих критически мыслящих интеллектуалов, к которому настороженно относятся и власти, и среда. И потом, мы приглашаем человека на наш Клуб? Для чего? Для того, чтобы говорить колкости в его адрес?

Как член этого Клуба я этим возмущен и заявляю, что не приемлю такую позицию. Зиновьев не первый раз у нас в гостях. Попытка грубо обойтись с ним, «разоблачить» путем надерганных из разных интервью цитат предпринималась уже во время его первого появления в нашем Клубе, более десяти с лишним лет назад. Я своим замечанием хочу защитить не Зиновьева — ему к таким вещам не привыкать, да он и сам себя защитит. Меня волнует наше собственное достоинство как интеллектуального сообщества.

Теперь по существу вопроса, который обсуждался. Здесь, конечно, было высказано очень много интересных, глубоких, иногда, может быть, неожиданных мыслей. На самом деле прозвучало много интересного. Но мне кажется, что все-таки основная, центральная проблема, которая в связи с нашей темой стоит, была обойдена, хотя в докладе она была заявлена четко. В связи с чем у нас сейчас встает вопрос об идеологии? Почему вдруг идеология приобрела такую актуальность, что в превращенной форме, даже власть это начала понимать? Я вижу эту проблему следующим образом. В нашей стране нет сейчас единого народа и единого публичного пространства. А есть какие-то толпы частных лиц, сбитых в группы, которые преследуют свои цели. Понимаете, общество распалось, народ распался. Где-то отключили электричество. Где-то люди в масках захватили завод. Фальсифицированные выборы. Всеобщая коррупция. Газеты, заполненные рекламой гадалок. Улицы, по которым разгуливают бритоголовые, охотясь за кавказцами и азиатами. Милиция, которой боятся едва ли не больше, чем бандитов. Вот мы в какой ситуации находимся. И, естественно, возникает вопрос: как нам собираться вместе. И вопрос этот был поставлен в докладе. Можно ли это сделать без того, чтобы мы трансформировались в некую духовную общность? Можем ли мы вновь соединиться без идеологии? Здесь профессор Данилов-Данильян говорил об экологической идее… Действительно, где-то на излете перестройки общество широко волновали экологические проблемы, даже «зеленые» партии возникали. Но потом это ушло в песок. Кого сейчас экология интересует? Объединяющая сила рынка, денег, частных интересов оказывается слабой. Для России она оказывается недостаточной, если вообще где-нибудь может быть достаточной. Для России она и не может быть решающей. Нужна идеология в смысле общих, объединяющих и даже мобилизующих идей. В докладе был высказан ряд мыслей на этот счет: идеология должна быть а) проговорена, открыто заявлена; б) соразмерна западнизму в смысле способности соперничать с ним; она ни в коей мере в) не должна увязываться с православием и г) не может быть каким-то обновленным вариантом марксизма. В этих утверждениях, если принимать их в серьезном, обязывающем значении, уже содержатся определенные ориентиры идеологии будущего.

ТОЛСТЫХ В.И.

Хочу сказать несколько слов в заключение и уже потом предоставить слово Александру Александровичу. Меня как председателя задело выступление Салама Керимовича. По-хорошему задело. Как всякий живой человек я далеко не все принимаю и одобряю на наших заседаниях, но считаю, что демократия — она, как известно, несовершенный способ сосуществования и общения, но лучшего пока не придумали — в том и состоит, чтобы проявлять терпимость, толерантность, давая возможность каждому выразить свою точку зрения и позицию. Я считаю, что в основном наше маленькое сообщество выдержало эти испытания, и на протяжении пятнадцати лет наших бдений я не помню каких-то скандальных случаев, чтобы, например в дискуссиях переходили на личность и прочее. Поэтому лично я воспринял все спокойнее , чем Салам Керимович, хотя рациональное зерно в том, что он сказал, есть, и я сейчас о нем скажу.

Дело в том, что Александр Александрович является человеком особым во многих отношениях. Я знаю его почти сорок лет и горд нашей с ним дружбой, я его люблю даже независимо от того, что мы с ним часто спорим. Для меня это не имеет ровно никакого значения. Он многих задевает, да и ему самому от многих попадает. Вот и сегодня он кое-кого задел. В 92-м году я написал и Третьяков тогда опубликовал в «Независимой газете» мою большую статью под названием «Вы что, боитесь Зиновьева?». Я там написал, что не понимаю наших либералов интеллектуалов, которые, видимо, боятся с Зиновьевым сцепиться, а вы, мол, сцепитесь с ним, устройте ему баню финскую или русскую, какую хотите, сауну ему сделайте. Так вот, прошло больше десяти лет, а никто — вот что меня и сегодня больше всего задевает! — никто всерьез, по-настоящему Зиновьева не прочитал и не вступил с ним в полемику. Кроме разве что серьезной, основательной и полуполемической работы Андрея Фурсова, опубликованной в «Историческом журнале». Другие отделываются преимущественно подковырками, закорючками, намеками, которые принимать всерьез не стоит.

Не буду спорить с Виктором Ивановичем, тем более, его «одергивать», но согласен с замечанием Салама Керимовича, что негоже нам, интеллектуалам, поступаться интеллигентностью. И не только в форме, но и в содержании своих высказываний. Все-таки книжки «Коммунизм как реальность» и «Кризис коммунизма» написал Александр Зиновьев, а не мы с Виктором Ивановичем, и это его выслали из СССР, а не тех, кто сегодня осмелел настолько, что готов свалить на коммунистов даже те грехи и безобразия, которые натворили нынешние ниспровергатели коммунизма. «Говори, говори, да не заговаривайся». Можно сколько угодно не соглашаться с Зиновьевым, но именно он, а не его сегодняшние критики, был критиком-аналитиком «реального коммунизма», причем открытым (начиная с «Зияющих высот»). «Тут ни убавить, ни прибавить, так это было на земле», — сказал бы Твардовский устами Теркина.

Зиновьев вправе ставить вопрос об идеологии так, как он его сегодня поставил. Мне это понятно и близко по своему умонастроению.

Мы являемся свидетелями того, как страна, отринувшая, потерявшая прежнюю идеологию, ничего не сумела предложить взамен и потому духовно и морально распадается. Я пришел к другому, еще более жесткому выводу, который Виктору Ивановичу наверняка не понравится, но я выносил его своим сердцем и умом: не получилась эта система, которую пытаются насадить и укоренить, и не получится не потому, что допущена несправедливость, что не так как надо провели приватизацию, что много вокруг вранья и берут взятки и так далее. Не получается и не получится потому, что она строится, воздвигается на ложных основаниях, где рынок — не рынок, а демократия — не демократия. И знаете, почему? Мой ответ чисто идеологический: нет у этого распадающегося социума общих интересов, общего дела и общего блага. Помните, как засуетились Ельцин и его команда в поисках национальной идеи. Я тогда подумал: как же так? Какая национальная идея? Свободная Россия — разве не идея? Или, скажем, Демократическая Россия — разве не идея? А у них это все не работает, не получается. Все время говорят, талдычат, что страна, мол, «свободная», «демократическая», «рыночная», а получается черт-те что. Оказывается, человек так устроен, что помимо «хлеба и зрелищ» ему нужно еще что-то важное, существенное, причем не материальное, а идеальное. Говорят, вот она, свобода, ешьте, глотайте, сколько захочется, сколько влезет. Но для подавляющего большинства это свобода оказывается какой-то несъедобной. Немногие в два-три присеста схватывают и складывают миллиардные состояния, а большинство не могут заработать даже на потребительскую корзину. Вместо свободного демократического общества мы строим рыночное общество, где все продается и все покупается. Вот моя точка зрения. Поэтому я рад, что Зиновьев пришел к нам, выступил с докладом, и если наши выступления хоть в чем-то помогут ему, мы будем только рады.

Переходя от этики нашего диалога к его сути, я бы обратил внимание на следующие факторы и обстоятельства, с которыми и в России, и за ее пределами считается любой. Я эти факторы и обстоятельства только назову и в самом общем виде определю, хотя они заслуживают того, чтобы стать предметом специального анализа.

Во-первых, в ХХ веке произошел крах не только коммунистического проекта и его идеологической опоры — марксизма, но обнаружилась несостоятельность и либерального проекта, реализованного развитым капитализмом и поставившего мировую цивилизацию перед проблемой собственного «выживания». Перспективы появления и облик идеологии будущего необходимо рассматривать под углом уже развившегося парадигмального кризиса современной цивилизации, которая явно нуждается в глобальной духовной реформации.

Во-вторых, в связи с этим следует критически, спокойно-аналитически рассмотреть историческую судьбу и витальные возможности как марксизма (его, думаю, рано еще хоронить), так и идеологии либерализма во всех его заданных исторических формах. Коллизию возможного «столкновения цивилизаций» необходимо попытаться осмыслить и разрешить на мировоззренческом (стало быть, и идеологическом) уровне посредством честного и хорошо организованного диалога культур и цивилизаций. Другой альтернативы — зарождения новой идеологии, способной вывести планетарное сообщество из глобального кризиса, — лично я не вижу.

ЗИНОВЬЕВ А.А.

То, что идеология играет важную роль в жизни людей, стали понимать даже американцы, полагавшие, что с крахом советского коммунизма наступила постидеологическая эпоха, так что им никакая идеология не нужна. Они покоряют планету явно с идеологией превосходства американской социальной организации и американской системы ценностей, с идеологией антикоммунизма, антитероризма, антиэкстремизма и тому подобным. В постсоветской России свою идеологию стремятся выработать политические партии и высшая власть. Захватывает идеологические функции православная церковь. Идут поиски национально-русской идеологии. Хотят этого или нет, осознают это или нет, в подсознании ищущих и творящих идеологию мыслителей маячит образец отвергнутой и поверженной марксистской идеологии. И возникает вопрос: возможно ли возникновение новой идеологии, сопоставимой с марксизмом и способной сыграть в наступившем веке роль, аналогичную той, какую сыграл марксизм в XIX и XX столетиях прошлого тысячелетия?

Чтобы ответить на этот вопрос, его надо дифференцировать на такие два подвопроса: 1) возможно ли создать учение, превосходящее марксизм интеллектуально, то есть с точки зрения уровня понимания тех или иных явлений, на что претендовал марксизм; 2) сможет ли такое учение в случае, если оно будет создано, стать идеологией какого-то множества людей, какой-то организации, какого-то нового человейника?

Чтобы создать такое учение, нужен интеллектуальный материал, отличный от того, на основе которого возник марксизм. Материал для марксизма был выработан, достаточно широко известен и в какой-то мере признан. Марксизм возник как его продолжение. В нашей же ситуации, сложившейся в интеллектуальном развитии человечества, такого материала для выработки идеологии более высокого уровня, чем марксизм, в наличии просто нет.

Для искомой идеологии в качестве интеллектуальной основы нужна наука. Не наука вообще и не любая наука, так как большинство наук идеологически вообще нейтральны. И наука не в любом состоянии. Нужна наука, соответствующая философской части идеологии, и наука, соответствующая ее социальной части (учению об обществе). Но именно они в их официально принятом, широко известном и включенном в программу обучения и профессионализации виде находятся в состоянии, не пригодном для выполнения рассматриваемой задачи.

Допустим, однако, что новое идеологическое учение создано. А станет ли оно фактически действующей идеологией — зависит от множества факторов, лежащих вне этого учения. Появятся ли люди, которые возьмут рассматриваемое учение за основу своей идеологии? Сумеют ли эти люди создать организацию, которая будет сохранять, улучшать, отстаивать и пропагандировать это учение? Сумеют ли они на основе этого учения выработать программу действий, подобную той, какую в свое время создали коммунисты во главе с Лениным? Сумеют ли они наладить понимание текущих конкретных событий в духе нового учения? Найдутся ли достаточно обширные и социально значимые силы в массе населения, которые добровольно станут объектом воздействия новой идеологии? Способны ли пойти на жертвы ради защиты новой идеологии и достижения предлагаемых ею идеалов приверженцы этой идеологии?

Постсоветская реальность России в этом плане выглядит весьма неутешительно. Силы, не желающие появления новой идеологии, о которой идет речь, и способные помешать ее появлению, огромны, а силы, желающие ее появления и способные приложить к этому усилие, ничтожны, если они вообще существуют. Вся система образования и воспитания построена так, чтобы не допустить к управлению страной людей со складом ума, склонным к восприятию и пониманию новых, из ряда вон выходящих идей. Средства массовой информации, ставшие главным фактором, формирующим идеологическое состояние масс населения, беспрепятственно прививают людям с детства способ мышления, с самых основ исключающий хотя бы мало-мальски научное понимание реальности и научных учений. Людям, которые бы заинтересовались идеями учения, о котором идет речь, просто неоткуда взяться. Государству, отбросившему прежнюю идеологию и вставшему на путь возрождения религиозного мракобесия, новая светская идеология враждебна. Деловые круги в лучшем случае к ней равнодушны. Интеллигенция слилась с процессом идеологической деградации страны. Так что новая идеология вряд ли может рассчитывать на заметный успех изолированно от западных стран. Она должна создаваться как явление интернациональное, а не узко национальное.

Чтобы идеологическое учение смогло выжить и сыграть заметную роль, должна появиться организованная группа людей, которые принимают это учение как свои убеждения и готовы посвятить свои силы защите и пропаганде его. Тут требуется историческое терпение, ибо такая деятельность может принести желаемые плоды лишь через много лет, возможно — десятилетий.

Если со временем число людей, принимающих новую идеологию, станет достаточно большим, они могут создать партию, опирающуюся на эту идеологию, и выработать программу практической деятельности. Какой вид примет эта партия, это зависит от конкретных условий в мире, которые сложатся к тому времени, и от способности членов этой партии понять их и сделать практически целесообразные выводы. Но это — дело будущего, да и то лишь гипотетического. А пока с большой степенью уверенности можно сказать лишь следующее.

Партия будущего не должна рассматривать себя как представительницу интересов какой-то определенной части населения страны, каких-то угнетенных, эксплуатируемых, обездоленных и тому подобных классов вроде пролетариата в марксистском духе. Это не значит, что такие категории членов человейника не существуют, — они существуют в изобилии. Но партия будущего должна предоставить представительство их интересов другим организациям, точно также как и использование этих категорий людей в интересах партии (например, использование их голосов как избирателей). Она должна осознать себя прежде всего как особое объединение, имеющее одну цель: разработку новой идеологии (идеологии будущего), пропаганду ее среди сограждан независимо от их социального положения, этнической принадлежности, пола, профессии и так далее, умножение числа единомышленников (людей, принимающих пропагандируемую идеологию) и объединение их в рамках этой цели для совместных действий. Сам характер новой идеологии подсказывает, что наиболее вероятными приверженцами новой идеологии могут стать не представители низших слоев населения, а люди со сравнительно высоким уровнем образования, культуры, нравственности, интеллектуальных интересов и так далее, короче говоря — часть интеллектуальной, творческой и деловой элиты населения, склонная к индивидуальной оппозиции к существующему строю и образу жизни, замечающая и в какой-то мере понимающая социальную сущность господствующего направления эволюции человечества, обеспокоенная гибельными последствиями этой эволюции. Эти люди могут занимать более или менее высокое социальное положение, могут быть активными и даже преуспевающими в своей сфере деятельности. Партия Будущего в сложившихся на планете условиях может зародиться лишь на высшем уровне интеллектуально-творческой и нравственной жизни современных человеческих объединений.

Сказанное выше есть лишь гипотеза, а не категорическая концепция или практическая программа. Возможность такого рода идеологии и исповедующей ее партии исключать нельзя, хотя надежда на то, что она реализуется в ближайшем будущем, тоже на деле невелика.