Павел Фокин,
филолог, историк литературы, кандидат филологических наук, ведущий научный сотрудник филиала Государственного Литературного музея “Музей-квартира Ф.М. Достоевского” (Москва)
Александр Зиновьев и Владимир Высоцкий. «В преддверии рая»
Доклад на конференции «Высоцкий – ХХI век», Новосибирск, 7–9 мая 2014
Александр Зиновьев и Владимир Высоцкий – два исключительных феномена русской культуры советской эпохи, того удивительного периода отечественной истории, когда развитие страны стимулировала утопическая задача создания общества реального социального равенства, справедливого распределения материальных благ, всеобщего доступа к знаниям и культуре. Эпохи построения «светлого будущего». Оба они пережили апофеоз реального коммунизма – победу сталинского государства в мировой войне, и оба стали свидетелями и участниками постигшего его кризиса.
Между ними пролегла разница в одно поколение.
Когда Высоцкий появился на свет, Зиновьеву шёл шестнадцатый год. После смерти Высоцкого Зиновьев прожил ещё 26 лет. Высоцкому было отмеряно судьбой 42 года, Зиновьеву – ровно в два раза больше, 84.
Между ними пролегла целая жизнь.
Зиновьев и Высоцкий – современники, но их исторический опыт не просто различен, он – взаимоисключающ. Зиновьев – ровесник СССР и – свидетель его гибели. Высоцкий родился, когда самый лютый этап становления нового строя уже завершился, и ушёл из жизни в год, когда по планам партии должен был быть объявлен коммунизм. Одно время они жили в одной стране, но это был ХХ век и это была Россия, и каждому достался свой ХХ век и своя Россия.
Зиновьев перешагнул в век XXI. В новое тысячелетие.
Между ними легла эпоха.
И всё же они жили в одно время, в одной стране – во второй половине ХХ века, в Советском Союзе. Они – современники, и их социальный опыт, при всех биографических различиях, не просто имеет сходные черты, он – тождественен. Это опыт жизни советского человека, homo sovieticus, «новой исторической общности – советский народ», который стал для них предметом изображения и исследования, объектом насмешек и любви, источником мук и вдохновения.
Во время Великой Отечественной войны Зиновьев был тем самым лётчиком, о котором будет петь Высоцкий, спустя двадцать лет после её окончания. Строки Высоцкого: «Я в прошлом бою навылет прошит, // Меня механик заштопал» – для Зиновьева факт фронтовой биографии: «Однажды я должен был фотографировать результаты работы эскадрильи по бомбежке железнодорожного узла. Я должен был зайти на цель, включить фотопулемет и ни в коем случае не маневрировать, т.е. не уклоняться от зенитного огня. И меня основательно изрешетили. Один снаряд угодил в ящик для пулеметных лент, другой – в мотор. Несколько цилиндров вышло из строя. Но я все-таки дотащился до ближайшего аэродрома, где “сидел” другой полк, и приземлился. Осматривавшие мою машину инженеры заявили, что в таком состоянии самолет теоретически не мог лететь. Но я все-таки долетел»[1]. На счету Зиновьева 31 боевой вылет. Он участвовал в боях за Берлин. Освобождал Прагу. Уже через месяц после начала службы в действующей армии его грудь украсил орден «Красного Знамени». Лётчик штурмовой авиации Зиновьев – из плеяды детских кумиров Высоцкого, племянника военного лётчика Сергея Серёгина. Кстати, в 1943–1944 гг. Зиновьев и Серёгин ходили по одним улицам Ульяновска: Зиновьев учился в лётной школе (УВАШП), Серёгин работал в авиационных мастерских и на заводе № 280 – оба осваивали Ил-2. К образу военного лётчика Высоцкий обращался не раз.
В романе Зиновьева «Зияющие высоты» (1974) среди прочих знаковых фигур есть Певец, в более поздней повести «Живи» (1988) – Бард. Конечно, эти образы собирательные. Зиновьев всегда подчёркивал это качество всех персонажей «Зияющих высот». Критика, правда, связывала образ Певца в первую очередь с А.Галичем. Певец в романе, как и Галич, уезжает в эмиграцию и там погибает. Но вот, как говорил об этом Зиновьев в докладе «О так называемой научной фантастике» при вручении ему премии European SF Award за роман «Зияющие высоты» на IV Европейском конгрессе писателей-фантастов (ЕВРОКОН-4), проходившем в Брюсселе в ноябре 1978: «<…> во многих случаях я предсказал будущие события, порою – комические <…>, порою же – трагические (например, гибель человека, которого многие считают прототипом Певца из «Высот», – А. Галича)» (курсив мой. – П.Ф.).[2] Как видим, Зиновьев однозначно образ Певца с А.Галичем не связывал, хотя, конечно, биографически Галич, как, кстати, и Окуджава, Зиновьеву ближе. Личность Высоцкого, несомненно, также отразилась в образе Певца, и ещё больше в образе Барда, про которого сказано: «Хотя слова его песен, по мнению знатоков, примитивны, хотя поёт он далеко не блестяще, и не столько поёт, сколько хрипит, впечатление получается ошеломляющее» [3]. Ещё раз повторю, что речь идёт о собирательном образе (Бард, например, «уже пожилой человек, ветеран войны»[4]). Принципиально важно то, что Зиновьев, создатель «социологического» жанра в литературе, в качестве важного элемента социальной структуры советского общества выделяет среди и наряду с другими категориями отдельно тип Певца/Барда.
Певец и Бард в книгах Зиновьева – носители живого, искреннего, нелукавого слова. Они маргинализованы официальной властью, вытеснены в подполье, но любимым простыми людьми, которые спасаются в их бесхитростном, но и бескомпромиссном творчестве от тотальной лжи и идеологического прессинга. И не только простой народ любит их песни. «Дети начальства гоняли эти песенки дома и на даче во всю магнитофонную мощь, – читаем в «Зияющих высотах». – Сами начальники слушали их в одиночестве, говоря про себя: вот дает, стервец! А ведь правду чешет! Только чего этим добьешься? Все равно ничего не сделаешь.
Мне эти законы наши
Положено знать по чину.
Чем больше руками машешь,
Тем глубже тонешь в трясину.
И велит начальник своей супруге подать бутылку коньяку. И пьет ее в одиночку, запершись в кабинете» [5].
Как тут не вспомнить Высоцкого: «Меня к себе зовут большие люди, // Чтоб я им пел «Охоту на волков»…», как не вспомнить «ответственного товарища»:
И об стакан бутылкою звеня,
Которую извлек из книжной полки,
Он выпалил: «Да это ж – про меня!
Про нас про всех – какие, к черту, волки!»
(1971)
Встретившись в художественном пространстве созданных ими миров, Зиновьев и Высоцкий в жизни, по всей видимости, никогда не пересекались, хотя не только тридцать лет жили в одном, пусть и очень большом, городе, но и имели общих знакомых. Таковыми были, например, ближайший друг Зиновьева Эрнст Неизвестный, член общественного совета Таганки, или один из её идеологов Ю.Ф.Карякин. Возможно, в мастерской Неизвестного, которая была своеобразным клубом московской творческой интеллигенции, наши герои и сталкивались как-нибудь – оба не раз там бывали, – но свидетельств тому у нас, увы, нет.
В последние годы своей жизни Высоцкий был у всех на виду и привлекал всеобщее внимание, так что обстоятельства его биографии были хорошо известны и Зиновьеву. Даже когда в 1978 году Зиновьев вынужден был уехать из СССР и жил там интенсивной и насыщенной событиями жизнью, известия о Высоцком приходили к нему в рассказах и письмах друзей и знакомых. В архиве семьи Зиновьевых хранится письмо художника Андрея Голицына А.А. и О.М.Зиновьевым от 29 июля 1980, в котором он, среди прочего, сообщает: «Вчера были похороны Высоцкого. Это, конечно, не запланированное олимпийское мероприятие. Народу было множество – от театра, где поставлен гроб, и до набережной непрерывным потоком шли прощаться. Милиции – тьма, даже конная, несколько кордонов и мёртвых зон, куда проходили только блатные по знакомству. Наверное, куча интуриствов и репортёров. Я думаю, что ваша пресса поместит фотографии, у нас-то, конечно, обошлись маленьким сообщением в “Вечёрке”, хотя его популярность среди всех слоёв населения была вчера продемонстрирована очень ярко, вряд ли кто ещё может рассчитывать на такое искреннее проявление чувств. Я его видел за две недели до смерти в спектакле “Преступление и наказание”. Был он, как всегда, уверенный, доволен собой, играл важно и всё время чувствовалось, что это не Свидригайлов, а Высоцкий, спел несколько куплетов, а потом под долгие бурные и несмолкающие аплодисменты раскланивался и принимал цветы. Умер он во сне. Последнее время сильно пил, а месяца два назад его привезли в невменяемом состоянии в больницу к моему приятелю. Он никого не узнавал и ничего не понимал – от алкоголя».
Зиновьев бывал в Театре на Таганке и видел Высоцкого в спектаклях «Добрый человек из Сезуана», «Жизнь Галилея» и «Гамлет». По воспоминаниям О.М.Зиновьевой, «Жизнь Галилея» произвела на её мужа сильное впечатление. В Галилее Высоцкого Зиновьева восхитила личностная адекватность актёра, непохожесть и сопротивляемость его всему ансамблю театра и режиссуре Любимова. Галилей стал первой звёздной работой Высоцкого. Неистовая энергия исходила от актера. Представленная в его исполнении драма великого учёного, совершившего переворот в науке и принужденного отречься от своего подвига, не могла не взволновать Зиновьева. Он, вступивший в своих философских трудах в противоборство с религией советского строя – марксизмом, открывший новые законы логического мышления, слишком хорошо понимал Галилея. Он также прошёл через чистилище охранителей от науки. Его кандидатская диссертация «Метод восхождения от абстрактному к конкретному» трижды отвергалась учёным советом, на заседания которого, как на интеллектуальную корриду, ходила просвещённая Москва, и только после вмешательства ВАКа она была утверждена её специальным решением и тут же заключена в спецхран под грифом «секретно». Обстоятельства вокруг Зиновьева складывать схожим образом: как и Галилея, его признавали выдающимся учёным, он занимал профессорскую кафедру, ему позволяли вольнодумствовать, денег, по советским меркам, платили в избытке. Но рано или поздно за это предстояло расплатиться, и брехтовский Галилей, так мощно воплощённый Высоцким, своей трагической судьбой предупреждал об этом. Зиновьев и по природе своей был бойцом, но, думается, урок великого драматурга тоже не прошёл даром. В это время он уже начал «Зияющие высоты». Когда в 1977 году его за публикацию романа на Западе станут изгонять из Института философии, лишая научных званий и степеней, партийного билета и даже боевых наград, он не только не покается и не отречётся, но будет продолжать писать и публиковать новые произведения – «социологические романы» «Светлое будущее» (1977), «В преддверии рая» (1977 – 1978).
А вот Гамлет, похоже, Зиновьева не тронул, более того – вызвал иронию и довольно едкий отклик в романе «Зияющие высоты». Целая глава посвящена в нём такому явлению культурной жизни вымышленного города Ибанска как Театр на Ибанке: «Полное его название – Малый Неакадемический Полухудожественный Театр Правды и Комедии на Ибанке имени Органов и т.п. Сокращенно – МНАПХТПИКНИИОБХС» [6]. Читатель без труда узнавал в нём родной театр Высоцкого. «Театр выдвинул и провел в жизнь два подлинно новаторских принципа. Первый принцип – актеры и декорации в театре не играют никакой роли. Играет режиссер. Это – театр режиссера, а не актера. Второй принцип – содержание пьесы не играет роли. Все зависит от того, как ее прочитать. И читать нужно старые пьесы, но по-новому. Например, они по-новому прочитали Шекспира. Гамлет выглядел как засидевшийся в кандидатах физик-лирик, воображающий себя гением, но неспособный написать даже статейку в реферативный журнал и обвиняющий в этом ужасные порядки при дворе датского короля, напоминающие порядки в рядовом НИИ Ибанска. Сам Шекспир, в общем положительно отозвавшийся о спектакле, заявил, что ему такой Гамлет даже не снился» [7].
В целом оценка Зиновьевым роли Театра на Ибанке в жизни советского общества достаточно обидная для создателей Таганки и её поклонников: «Суть Ибанки <…> состоит в том, что в качестве декабристов начинают воображать тех, кто ставит разрешенную начальством пьесу о декабристах, предварительно обсудив постановку на братсобрании (партсобрании – П.Ф.) и заручившись одобрением высших идеологических инстанций. А зрители расценивают эту пьесу и свое участие в ее просмотре как участие в восстании. Это – явление в рамках ибанской официальности, желающее, чтобы его воспринимали как нечто выходящее за эти рамки, но не желающее из-за этого страдать и лишаться благ жизни»[8]. Жёстко, но справедливо.
Песни Высоцкого Зиновьев ценил, хотя его собственное стихотворное творчество ориентировано на иную поэтику. Зиновьев неизменно называл имя Высоцкого в ряду писателей «адекватно» (по его терминологии) отражающих жизнь. В эссе «О правдивости и адекватности литературы» (1979) Зиновьев приводит такой список «русских писателей, создавших шедевры адекватной литературы: Бабель, Олеша, Платонов, Булгаков, Ильф и Петров, Зощенко, Тынянов, Белинков, Владимов, Войнович, Ерофеев, Боков, Окуджава, Галич, Высоцкий…» [9]. В «Легенде о великом страдальце» (1981), посвящённой Достоевскому, имя Высоцкого стоит в ряду продолжателей «достоевской» линии русской литературы, таких, как Шаламов, Солженицын, Владимов, Ерофеев, Шукшин[10]. Двадцать лет спустя, в интервью 2002 года корреспонденту «Независимого обозрения» О.Головину по случаю 80-летия со дня рождения, на вопрос о тех писателях, которые вызывают у него интерес, Зиновьев ответил: «Из современной (литературы – П.Ф.), достойной внимания, могу выделить лишь «Москва–Петушки» Венедикта Ерофеева, раннюю поэзию Высоцкого и Окуджавы, романы Проханова» [11]. Из «длинного списка» 1979 года в «шорт-лист» Зиновьева, как видим, попали всего три имени, и Высоцкий – в их числе, хоть и с оговоркой («ранняя поэзия»). Как вспоминает бывшая аспирантка Зиновьева А.М.Федина, Зиновьев ценил Высоцкого именно как поэта, не раз доказывал скептикам, видевшим в Высоцком только лишь барда, его поэтическое мастерство и новаторство, приводя примеры и восхищаясь его искусством.
В отличие от Высоцкого Зиновьев никогда не был у себя на родине широко известен, хотя сочинённые им анекдоты передавались из уст в уста и мгновенно расходились по стране, с той же стремительностью, что и песни Высоцкого. Высоцкий мог их слышать и рассказывать, так же как и все, не задумываясь об их авторе. Зиновьев был хорошо известен в московских интеллектуальных кругах, во многом определяя умонастроения современников: читать его сатирические тексты и смеяться над его карикатурами в стенгазете Института философии съезжались со всех концов столицы. В профессиональной среде – он был непререкаемым авторитетом. Его логические труды переводились на иностранные языки. В 1974 он был избран академиком Финской академии наук, что по тем временам было беспрецедентным событием. А подлинная слава пришла к нему вместе с «Зияющими высотами». Но, по правилу «нет пророка в своём отечестве», опять, это оказалась мировая слава – за год книга была переведена почти на десяток языков, а в СССР о ней знали только слушатели западных радиостанций да немногие, имевшие доступ к «тамиздату». Даже высылка за границу не сделал его имя известным в своей стране. Наученные скандальным опытом выдворения Солженицына, власти с Зиновьевым разделались втихаря. Даже единственный опубликованный год спустя в «Литературной газете» разоблачительный памфлет был направлен не против самого Зиновьева, имя которого не называлось, а против нью-йоркского издательства «Random House», выпустившего английский перевод книги (название которой, кстати, в «Литгазете» также не упоминалось).
С большой симпатией Зиновьев был принят французскими интеллектуалами. В Париже его полюбили, непрерывно звали на выступления, печатали его интервью, комментарии, эссе, звали на радио и телевидение. Портреты Зиновьева не сходили с полос французских газет и журналов. В 1978–1980 годах Зиновьев был самым известным и модным советским эмигрантом в Европе. Только за первые четыре месяца нахождения Зиновьева в эмиграции парижская пресса – а это такие газеты как «Le Mond», «France—Soir», «Le Figaro», журналы «L’Express», «Le Point», «Lire» и др. – более двух десятков раз обращается к его личности и творчеству (и это притом, что Зиновьев жил в Мюнхене). Высоцкий, регулярно и подолгу бывавший в эти годы в Париже, пропустить мимо себя это имя не мог.
Мемуарист и биограф Высоцкого И.К. Шевцов, записи которого опубликовал В.К.Перевозчиков в недавней книге «О Высоцком. Только самые близкие», вспоминал: «Я восторженно отозвался о прочитанных “Зияющих высотах” Зиновьева. Он сдержанно сказал, что читал, но как-то особого энтузиазма я не почувствовал. Скорее всего, ему не очень понравилось. А, может быть, и не читал?»[12]. Читал. Как подтвердил М.М.Шемякин, в ответе на мой вопрос, мог ли Высоцкий, живя у него, видеть и даже читать что-то из книг Зиновьева, Высоцкий читал «Зияющие высоты» и «Записки ночного сторожа». И даже, как передаёт слова Шемякина его супруга Сара де Кей, прочитал их «с большим интересом, и в них нашел некое подтверждение своих философских взглядов». Думаю, однако, что этот комментарий Шемякина нужно воспринимать с оглядкой на прошедшее с тех пор время. Л.А.Абрамова, отвечая на сходный вопрос, сказала мне, что Высоцкий, будучи «патриотом Таганки» не мог согласиться с тем, как изображён театр в «Зияющих высотах». И это как раз коррелирует с наблюдениями Шевцова о прохладной реакции Высоцкого, Гамлету которого так досталось от Зиновьева.
Но, наверняка, с ревнивым интересом читал он страницы про Певца и те тексты, которые вложены в его уста (несколько песен, четыре стихотворных письма и большое поэтическое интервью). Острым поэтическим ухом не мог он не уловить ритмическую кальку припева «Песни про Тау Кита» в песне Певца «Живи как все»:
Пытался спросить,
Как правильно жить
И быть при этом счастли-и-вым.
И должен признать,
Бессмысленно ждать
Отве-е-тов правди-и-вых[13].
и т.д.
Могла привлечь его профессиональное внимание и глава «Безобразный стих», в котором Зиновьев обращает внимание на особое явление интеллигентского фольклора, которое он определил означенным в заголовке термином. Тем более, что на родственность «безобразного стиха» и творчества Певца прямо говорится в тексте: «Безобразная поэзия тесно переплеталась с песнями. Многие песни Певца, например, получившие широкое распространение, появились сначала как безобразные стихи или были их переработкой»[14].
«Как правило, – писал Зиновьев, – авторы безобразных стихов намеренно прибегали к наиболее примитивным поэтическим средствам, в частности – к избитым рифмам. И добивались тем самым поразительного эффекта. Гораздо более сильного, чем эффект от утонченных виртуозных стихов поэтов-профессионалов. Может быть, это была вовсе и не поэзия, а всего-навсего лишь примитивно зарифмованная грубая проза. Но какое значение имеет название? Цель безобразного стиха – сжать в малом размере и в заданной привычной литературной форме какое-то значительное жизненное содержание. Если цель достигнута, то не все ли равно, что скажут специалисты. Это предназначено не для них»[15]. Высоцкий, как мне кажется, в своём творчестве как раз пытался найти своё место в поэзии именно на пути синтеза высокого искусства и «безобразного стиха» – его рифмы, образность, строфика порой столь виртуозны и изощрённы, что им могли бы позавидовать – да и завидовали! – многие профессиональные поэты, в то же время Высоцкий стремился говорить о том, так и теми словами, что доступно самому невинному и неискушённому в поэзии человеку. И достиг в этом абсолютных, отнюдь не «зияющих», высот.
Предметом специального исследования должно стать сопоставление художественных миров Высоцкого и Зиновьева. Они работали в созданных ими индивидуальных формах литературного творчества: авторская песня Высоцкого столь же самобытна и уникальна, как и «социологический роман» Зиновьева. Однако сближает их предмет их художественного исследования – советская действительность и советский человек, «коммунизм как реальность», «гомо советикус» (в формулах Зиновьева), который показан ими в его повседневности – на производстве, в быту, в семье, на досуге, часто в неприглядном виде, но таким, каков он есть, а не таким, какой хочет видеть его советская пропаганда и адаптированный к ней «социалистический реализм». Отсюда – глубинный конфликт обоих с официальным искусством и идеологией. Отсюда – новаторство и непреходящая культурная и историческая ценность их наследия.
Зиновьев был убеждён: «Советский народ первым в истории человечества проложил путь к коммунизму. Подчеркиваю, я не употребляю здесь оценок и не хочу сказать, что это хорошо или плохо, а лишь констатирую факт. И описать, что на самом деле представляет собою новое общество, есть историческая привилегия именно советского писателя. И глупо отдавать ее другому, глупо упускать возможность создания на этом материале и новыми языковыми средствами нового феномена в литературе. Я утверждаю, что советские писатели (т.е. писатели, живущие в Советском Союзе и знающие советский образ жизни) имеют реальную возможность описать нарождающееся коммунистическое общество во всей глубине и полноте. И если современную русскоязычную литературу, создаваемую на материале советской жизни и советскими (в упомянутом смысле) писателями, отнести к литературе советской, то лишь в ней есть возможность для литературного прогресса. Я уверен, что эта литература будет пробивать себе дорогу несмотря ни на какие запреты. Так вот, я отношусь к этой линии русскоязычной советской литературы. Нравится это мне или нет, буду я это признавать субъективно или нет, никакой роли не играет. Это есть реальный факт»[16]. Реальным фактом советской литературы, в её зиновьевском определи, является и поэзия Высоцкого.
При всей разнице поэтик Зиновьева и Высоцкого они часто обращаются к сходным средствам художественной изобразительности, таким как социальная типизация, языковой эксперимент, парадокс, остранение, карнавализация, гротеск, которые придают их творчеству сатирическую окраску. В то же время художественная реальность Высоцкого и Зиновьева значительно шире. Не случайно по отношению к творчеству каждого из них у критиков возникало сравнение с энциклопедией[17].
Романы Зиновьева охватывают всю проблематику советского мира и исследуют её с разных точек зрения: сверху, снизу, сбоку, изнутри, с изнанки. Зиновьев не ограничивает себя каким-либо одним дискурсом, всё идёт в дело, если оно адекватно поставленным задачам – проза, стихи, эссе, анекдот, аналитика, карикатура. Текст Зиновьева многослоен и многосоставен. Есть место и иронии, и лирике, романтическому пафосу и скабрезности, логическому построению и богословию. Текст Зиновьева мозаичен и целостен одновременно. Из отдельных небольших фрагментов сложена масштабная фреска, обнимающая всю панораму мира «в преддверии Рая».
Но столь же эпично, при всей своей калейдоскопичности, и наследие Высоцкого. Поэт, всякий раз обращаясь к какому-нибудь отдельному факту, эпизоду, мысли, чувству, вызванному переживанием советской действительности, постоянно держал в сознании некую более масштабную картину, вписывал конкретное лирическое событие в единое пространство свой тоже в чём-то «социологической» поэзии. Высоцкий постигает и осмысляет окружающую его действительность не отдельными законченными высказываниями, а именно их суммой. Примечательно, что Высоцкий редко пел одну-две песни, всегда – много. Так было в начале пути – на кастинге у Любимова, например, так и впоследствии на импровизированных встречах – перед старателями в столовой Хомолхо, перед звёздами Голливуда на вечере у Майка Медового, в римском ресторанчике «Да Отелло», в студии Центрального телевидения на записи «Кинопанорамы». Он обращался к современникам, и они воспринимали его творчество, также не отдельными песнями, а концертами, сборниками записей, в которых неизменно юмор соседствовал с героикой, скоморошество – с любовными серенадами, блатной надрыв – с философскими раздумьями. В чём-то это напоминает форму авторской книги стихов. Важно при этом, что содержательная целостность мира Высоцкого присуща не только его авторским подборкам (концертам), она ощутима и в случайных любительских перезаписях, состав которых часто зависел только от метража магнитофонной ленты. Высоцкий интуицией гения уловил необходимость разнофокусного подхода к отражению мира советской действительности, социальное, историческое, метафизическое богатство которой не поддавалось только одному жанру. Он понимал, что только её многомерное изображение может хоть как-то приблизить его и его слушателей пусть не к истине, но хотя бы к правде. И он пел, песню за песней – пока не садился голос. И его слушали, песню за песней – пока крутилась бобина.
Главное отличие между Высоцким и Зиновьевым – в их отношении к своей литературной деятельности. Высоцкий стремился к интеграции в советскую реальность, его концерты и записи, хоть и без особого благоволения властей, не попадали под категорию запретного искусства – за них не судили и не сажали в тюрьму. Высоцкий не хотел и не мог быть подпольным, нелегальным поэтом. Он дорожил возможностью прямого общения с аудиторией, возможностью, которая – и думаю, Высоцкий это понимал, – была равно важна обеим сторонам диалога. Самоцензура была неизбежна и необходима.
Позиция Зиновьева была значительно радикальнее. Он называл себя «социальным отщепенцем». За его плечами был богатый и всесторонне осмысленный жизненный опыт. То, что для Высоцкого часто было ролью, образом, в который он вживался по законам художественного перевоплощения, Зиновьев прошёл лично и никаких иллюзий относительно советской действительности не питал. «Зияющие высоты» он писал без оглядки на неё, зная, что в советской действительности ему как советскому писателю места нет.
Чтобы почувствовать эту разницу предлагаю сравнить два варианта – Высоцкого и Зиновьева – одного сюжета. Притом, как мне кажется, зиновьевский текст вполне адресно обращён именно к Высоцкому, так как вложен в уста Барда. Речь идёт от песне «Братские могилы». Не буду здесь цитировать, она хорошо памятна всем. Напомню лишь про плакатные «горящий Смоленск и горящий Рейхстаг, горящее сердце солдата», про героизированное и звучашее вполне в рамках официальной риторики о единстве советского народа утверждение: «Здесь нет ни одной персональной судьбы, все судьбы в единую слиты».
А вот рассказ Барда из повести «Живи»: «Случилось это в начале войны. Их подразделение отступало в глубь страны, не успевая зарывать убитых. Но однажды они одержали победу, которая им дала передышку, достаточную для того, чтобы сварить кашу, поспать и зарыть трупы товарищей. Они молча копали яму для братской могилы, стараясь не думать об участи, ожидающей их самих. “Не хотел бы я после смерти гнить вот в такой коллективной могиле, – вдруг сказал один парень. – Хотел бы гнить в отдельной могиле”. На парня донесли в Особый отдел. Его судили по законам военного времени и расстреляли. Но тут перед их начальством возникла проблема: как хоронить расстрелянного? В братской могиле нельзя согласно инструкции. И это было бы неуважением к здоровому коллективу павших воинов. А хоронить отдельно – значит удовлетворить желание преступника и пойти на уступку буржуазному индивидуализму. Всю ночь начальство совещалось в сарае, где расположился штаб подразделения.
<…> О чем говорили участники той самой логической дискуссии в деревенском сарае (быть может самой необычной дискуссии в истории логики), осталось неизвестным: на рассвете шальной немецкий снаряд угодил прямо в сарай. Смертельно раненый политрук приказал сбросить расстрелянного солдата в еще незарытую братскую могилу. “Политически зрелый коллектив павших однополчан, – прохрипел он при этом, – поможет провинившемуся товарищу преодолеть пережитки буржуазного индивидуализма в сознании”. Самого политрука зарыли в индивидуальной могиле в знак уважения к его высокому чувству коллективизма»[18]. Вместо торжественного реквиема, возводящего всех павших в ранг героев, Зиновьев предлагает анекдот. В нём в гротескном виде воспроизводится социальная структура Красной Армии, которая есть зеркало всего советского общества. Несмотря на крайность обстоятельств, показывает Зиновьев, её идеологическая, лишённая всякой человечности сущность остаётся неизменной. И нет никакого единства, никакой героики. Есть непрерывная, жестокая и последовательная борьба за воспитание советского человека – решающего фактора победы. Высоцкий смотрит на «вечный огонь» и «гранитные плиты» монументальной пропаганды, Зиновьев – в незарытую яму отечественной истории.
Песня Высоцкого, как известно, прозвучала в фильме В.Турова «Я родом из детства» (1966) в исполнении Марка Бернеса, а в авторском исполнении была записана с инструментальным ансамблем и впущена на пластинке фирмы «Мелодия» (1972).
Не менее показательно сопоставление ещё одного общего сюжета. Песня Высоцкого «Письмо другу, или впечатления о Париже», в отличие от «Братских могил», лишена всякой официозности, она шутлива, с хулиганскими намёками и даже не без сатирических выпадов в адрес соотечественников. Зиновьев использует сходный сюжет и, думаю, опять не без учёта песни Высоцкого, в романе «Пара беллум» (1984): «Жил-был Иван. Он всю жизнь мечтал побывать в Париже и забраться на знаменитую Эйфелеву башню. Зачем? А затем, чтобы плюнуть с ее высоты вниз, на Париж. Начался либеральный период. Десять лет Иван копил деньги на туристическую поездку во Францию. На работе вел себя как самый образцовый работник и коммунист. Он добровольно записался в осведомители КГБ и занял первое место в соревновании на лучшего доносчика района. Наконец, образцовым поведением он заслужил честь быть включенным в туристическую группу во Францию. Приехал Иван в Париж. Первым делом поднялся на Эйфелеву башню вместе со всеми прочими туристами. Сердце его преисполнилось ликованием от сознания исполненной мечты. Собрал он во рту слюну, накопленную для этой цели за всю долгую трудовую жизнь, и плюнул с высоты Эйфелевой башни вниз.
Когда он вернулся домой, все сослуживцы, знакомые и родственники расспрашивали его о Западе. И он всем с гордостью рассказывал о том, как влез на Эйфелеву башню и плюнул с нее вниз. И все завидовали ему. Вот, мол, счастливчик! На Западе был! С Эйфелевой башни плевался!..»[19]
Полукаламбурные слова Высоцкого «И уж плевал я, Ваня, с Эйфелевой башни // На головы беспечных парижан», Зиновьев разворачивает в социологический портрет советского человека, правдивый и неприглядный. Он как бы договаривает за Высоцким то, что тому было невозможно сказать в пространстве советской публичности – не только официозной, но и либерально-интеллигентской.
Во многом знании, как известно, – много печали. Взгляд Зиновьева на мир пессимистичнее, чем у Высоцкого. Он окрашен густыми тонами мизантропии. Возможно, доживи Высоцкий до возраста автора «Зияющих высот» (в 1974 году Зиновьеву исполнилось 52 года), в его песнях зазвучали бы схожие мотивы. Судьбе было угодно распорядиться иначе. Он остался «в преддверии рая», не дожив до тех дней, когда «рай на земле» официально отменили, а вместе с ним – его страну, его театр, его идеалы.
Зиновьев никогда не воевал с мёртвым врагом. После краха СССР, представившего всю советскую историю в новом свете, Зиновьев, не отрекаясь от «Зияющих высот» и последующих книг, содержащих анализ и критику «реального коммунизма», переосмыслил и смягчил свою яростно негативную позицию по отношению к советскому типу организации действительности, сблизившись с Высоцким, для которого в его стране, на ряду с обывателями, хамами, завистниками, пьяницами и хулиганами, бюрократами, доносчиками, тайными агентами и предателями, жили подлинные герои – бескорыстные и самоотверженные, верные, мужественные, неподкупные, такие, как Александр Зиновьев, к числу которых принадлежал и сам Владимир Высоцкий.
[1] Зиновьев А.А. Исповедь отщепенца. – М.: Вагриус, 2005. – С. 196.
[2] Зиновьев А.А. Без иллюзий. –
[3] Зиновьев А.А. Живи. – СПб.: ИД «Нева», 2004. – С. 94.
[4] Там же. С. 85.
[5] Зиновьев А.А. Зияющие высоты. –
[6] Там же. С. 386
[7] Там же. С. 387.
[8] Там же. С. 388.
[9] Зиновьев А.А. Без иллюзий. С. 116.
[10] Зиновьев А.А. Ни свободы, ни равенства, ни братства. –
[11] Александр Зиновьев: «Я есть суверенное государство из одного человека» // Независимое обозрение. – 2002. — № 40. – с. 4
[12] Перевозчиков В.К. О Высоцком. Только самые близкие. – М.: Эксмо, Алгоритм, 2011. – С. 181.
[13] Зиновьев А.А. Зияющие высоты. С. 309.
[14] Зиновьев А.А.Зияющие высоты. С. 378.
[15] Зиновьев А.А.Зияющие высоты. С. 376.
[16] Зиновьев А.А. Мы и Запад. –
[17] См. напр.: Вайль П., Генис А. На аврале // Время и мы. Иерусалим. 1978. № 31 («»Зияющие высоты» станут энциклопедией советского общества»); Amber Bousouglou. [Без названия. Рец. на роман А.Зиновьева «Зияющие высоты»] // Le Mond. Paris.1978. 26 mai; Lenard Jh. A masterpiece of russian satire // The New York Tims. NY. 1978. 7 July; Крылов А.Е., Кулагин А.В. Высоцкий как энциклопедия советской жизни. Комментарии к песням поэта. М.: Булат, 2010. 384 с.
[18] Зиновьев А.А. Живи. С. 85–86.
[19] Зиновьев А.А. Пара беллум. –