Недавно главному редактору ТВ2 пришло письмо от коллеги, который на сайте kgbdocuments.eu обнаружил скан журнала за 1984 год с пометкой «совершенно секретно». В сборнике статей об агентурно-оперативной и следственной работе КГБ №103 есть отчет о «Пресечении распространения антисоветской литературы». То есть о деле «Томских книжников» 1982 года. Мы решили опубликовать фрагменты этого отчета. А также напомнить о людях, чьи судьбы были сломаны из-за чтения книг, которые сейчас продаются в любом книжном.

1 февраля 1982 года в 7 часов утра в дверь семьи Ковалевских позвонили. В такую рань мог только приехать из Барнаула сын Александра Францевича Евгений — его как раз ждали, поэтому Мария Павловна открыла, даже не спросив «кто там?». За дверью стояли шесть человек. Женщине предъявили красные корочки, уточнили — здесь ли проживает Александр Ковалевский, и сообщили, что должны произвести в квартире обыск. Что искать-то? — спросила Мария Павловна. Ваш муж знает – что, — ответили ей.

Марию Павловну в тот день не отпустили читать лекцию в институт. Детей — в школу на уроки.

«Я подумала, боже мой, что это — 1937 год? — вспоминала Мария Ковалевская. — У меня отец был арестован, и мама рассказывала — так же несколько человек утром рано пришли и сказали: «Мы вашего мужа забираем»… Целый день у нас проводили обыск. Посмотрели все — даже детские портфели. Книг у нас было очень много. Один из понятых был моим студентом. Представляете? Они его привезли с собой. Забрали много, даже литературу по йоге, еще какую-то религиозную. В общем, два мешка книг они набрали. Потом Александра Францевича забрали в КГБ, там продолжали допрашивать. А 9 февраля его арестовали».

Из сборника статей КГБ №103 за 1984 год (орфография сохранена):

«Управлением КГБ по Томской области за последнее время выявлены неединичные случаи распространения антисоветской и иной ущербной литературы некоторыми представителями интеллигенции города Томска. Естественно поэтому, что чекисты не проходили мимо таких явлений и принимали меры к их предупреждению и пресечению. Обратимся к практическому опыту этой работы. Агент «Викторов» сообщил, что сотрудник томского университета Кащеев сочувствует лицам, нелояльным к нашему строю, имеет знакомых, которые стоят на тех же позициях, и что тот дал ему для прочтения фотокопию книги Авторханова «Технология власти», один номер журнала НТС «Посев» и другие материалы, также содержащие клевету на советскую действительность».

По уголовному делу №20 — так называемому «Делу книжников» — в 1982 году в Томске судили нескольких человек. По статье 190 – прим: за распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский строй. Следствие длилось чуть больше полугода, суд шел чуть больше двух недель. К реальному сроку приговорили троих — завлабораторией судебных экспертиз Анатолия Чернышева, завлабораторией в НИИББ Александра Ковалевского, сотрудника ТГУ Валерия Кенделя. Подсудимому Николаю Кащееву назначили год исправительных работ, Виктора Арцимовича отправили на принудительное лечение в психиатрическую лечебницу.

Из сборника №103:

«Было установлено, что Кащеев, 1949 года рождения, инженер социологической лаборатории университета, является близкой связью ранее профилактированного старшего инженера той же лаборатории Кенделя, который занимался распространением среди окружения политически вредной литературы, в разговоре со знакомыми допускает идейно вредные суждения. Так возникло дело оперативной разработки «Фарисеи» с окраской «антисоветская агитация и пропаганда»…».

Примерно за год до «дела книжников» органы госбезопасности работали в Томске над «тепличным делом». В теплице цветочного хозяйства с согласия сторожа собиралась диссидентствующая молодежь. Читали привезенную из Новосибирска литературу, обсуждали, обменивались книгами. Обыски и допросы прошли весной 1981 года. До суда «тепличное дело» не дошло. Наиболее пострадавшими оказались сторож Станислав Божко и социолог Валерий Кендель — обоих уволили, и они были вынуждены зарабатывать на жизнь на стройках.

Из сборника №103:

«В производстве пятого отдела УКГБ по Томской области находилось также дело оперативной разработки «Книжники» с аналогичной окраской на Карташова, 1928 года рождения, рабочего завода резиновой обуви… Агенты «Вишняков», «Краснопольский» и доверенный Мохов помогли проследить движение некоторых из распространявшихся Карташовым книг. В частности, было зафиксировано посещение Карташовым квартиры заведующего лабораторией Института биологии и биофизики при Томском университете Ковалевского. Стало известно также, что один из сослуживцев Карташова отзывался о Ковалевском как о «яром антисоветчике», хранящем дома политические пасквили… С учетом сходства содержания литературы, распространяемой «книжниками» и «фарисеями», выяснялся вопрос о возможной связи между этими группами разрабатываемых». 

«9 февраля мы должны были переезжать, — вспоминала Мария Ковалевская. — Александр Францевич ушел утром на новую квартиру — плиту ставить, я все ждала его, а его нет. Потом он мне позвонил, что его забирают… Только оставил записочку на столе. Мы с девочкой младшей пришли, она уже умела читать — я с одной стороны читаю, она с другой. Там было написано: «Прощайте, мои дорогие, увидимся нескоро». И она когда это прочитала, ей было 7 лет, сильно заплакала…»

Александр Ковалевский родился в 1930 году в Анжеро-Судженске. Отец, которого Александр почти не помнил, был поляком. Мать-латгалка разговаривала дома только на латышском. Но несмотря на то, что понимать и говорить по-русски Саша начал лишь в школе, себя он всегда считал русским. Учился на геологоразведке в томском политехе. Преподавал. В 1960-х в составе самодеятельной экспедиции, в которую входили Геннадий Плеханов, Вильгельм Фаст, Юрий и Элеонора Львовы, изучал феномен Тунгусского метеорита. После тех походов сохранились посвященные ему стихотворные строчки директора НИИББ Геннадия Плеханова:

Звание «гения грибных супов» академик Плеханов присвоил Ковалевскому после казуса, случившегося во время экспедиции: Александр Францевич посоветовал новичкам есть сыроежки сырыми — мол, не зря так называются. Многие поверили. Сам же автор совета, после того, как макнул гриб в соль, откусил и пожевал пару раз, бросился к реке полоскать рот. Сырые сыроежки хоть и не ядовитые, но на вкус ужасно горькие. Чтобы восстановить реноме, Ковалевский тут же предложил грибы сварить — вместе с мальками из ближайшего водоема. Варево получилось категорически несъедобным, о чем участники экспедиции вспоминали потом не один год.

Ну а что касается «макрогаласов», то тогда появилась гипотеза, что тунгусский метеорит — это «черная дыра». Ковалевский в ответ выдвинул другую гипотезу — что в макрогалактическом пространстве наша галактика может рассматриваться как совокупность элементарных частиц. Солнце, например, сродни ядру атома, вокруг которого бегают электроны-планеты. А населяют это пространство «макрогаласы», которые экспериментируют с расщеплением атомов потоком элементарных частиц, одной из которых и является Тунгусский метеорит…

В конце 1970-х Геннадий Плеханов, возглавлявший НИИ биологии и биофизики, позвал Ковалевского в университет — заведовать лабораторией электромагнитной биологии. Тот согласился. О том, что завлаб читает много и разного, в его ближайшем окружении знали.

«Александр Ковалевский никогда не считал себя антисоветским человеком, — рассказывал ТВ2 сотрудник Мемориального музея Василий Ханевич. — Он был из когорты людей любопытных, любознательных. Которым хотелось дойти до сути — он ничему не верил на слово. Все надо было проверить. Прочитать. Узнать самому. Такой типичный ученый, которому это

было важно и интересно, хотя он не был историком по образованию. А человек, который что-то прочитал, посмотрел — ему хочется дать познакомиться соседу, другу. Репостнуть, если говорить современным языком. За это, собственно, и пострадал».

Зимой 1982 года, когда органы госбезопасности стали раскручивать «дело книжников», которое в итоге коснулось нескольких десятков человек в разных городах Союза. Ковалевского предупредили, чтобы свою запрещенку спрятал подальше. Не успел. Помимо двух мешков книг, изъяли из квартиры во время обыска еще и приемник Vega-206 экспортной комплектации. Такой мог ловить короткие волны, которые под действие глушилок не попадали. Так что при желании на нем можно было слушать не только советские голоса. Следователи этот факт без внимания не оставили и приобщили приемник к вещдокам по делу №20.

«Меня спрашивали [на суде], что говорил Александр Францевич о газете «Советская Россия»? — вспоминала Мария Ковалевская. — Отвечаю, что ничего плохого не говорил. Они — а разве не говорил, что в эту газету только пирожки заворачивать? Я говорю — мне такого не говорил… Сергеев меня допрашивал: а что Александр Францевич говорил о польских событиях (там забастовки были)? Я отвечала — как так, социалистическая страна и забастовки. Напирает: что еще говорил? Я говорю — не помню, и вообще, все, что я сейчас скажу, вы обернете против Александра Францевича. А он: вы, Мария Павловна, имейте в виду, что вы же коммунистка! А я ему совершенно искренне — прежде всего я мать и жена!»

Из сборника №103:

«В течение всего следствия осуществлялась внутрикамерная разработка обвиняемых, которая помогла выявить их уловки на допросах и эпизоды преступной деятельности. Например, введенный в разработку Чернышева внутрикамерный агент смог быстро войти к нему в доверие и выявить места хранения не обнаруженных в ходе обысков клеветнических материалов. Кроме того, Чернышев зашил агенту в одежду для отправки своим связям письма инструктивного характера с рекомендациями о поведении на допросах и об уничтожении вещественных доказательств. Эти письма изъяли при «обыске» и на допросах предъявили их обвиняемому. При помощи внутрикамерного агента пресекли также попытку Ковалевского установить связь с волей».  

«Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…» — писал Вильгельму Фасту Анатолий Чернышев по поводу процесса строчками из Божественной комедии. Позже он говорил, что жизнь четко поделилась на «до» и «после». На момент раскрутки «дела книжников» Чернышеву было 45. Он был успешным человеком со стабильной работой.

Из сборника №103:

«От агента «Викторова», а затем от службы наружного наблюдения, поступили данные о контактах Кенделя с заведующим томским филиалом Центральной Сибирской научно-исследовательской лаборатории судебных экспертиз Министерства Юстиции РСФСР Чернышевым, 1937 года рождения. Он, имея на работе соответствующие аппараты, мог размножать документальные материалы. С помощью оперативной техники узнали, что Кендель совершает с Чернышевым сделки, связанные с размножением клеветнической и политически ущербной литературы и спекуляции ею. Чернышева стали разрабатывать».  

Анатолий Чернышев родился в 1937-м под Харьковом. В том же году его отца — начальника небольшой жд станции — арестовали и сослали на Колыму. 10 лет лагерей, а потом еще 10 — без права выезда. Мать умерла перед войной. 4-летний Толя остался с братом на попечении деда и бабки. Бабулю убило снарядом, который попал в дом. Мальчишек дед отдал в детдом. Точнее, детдома у детей были разные — Анатолий в четыре года заболел полиомиелитом, и его направили в учреждение для инвалидов. Где он рос до 16 лет.

«Инвалиды считались как бросовый материал, — вспоминал Анатолий Чернышев. — Их ссылали потом в дом для взрослых инвалидов, там они доживали свой век. Мне предложили — если поступишь в техникум, можешь карьеру свою продолжить. Направили в Харьков, там был техникум для инвалидов войны и труда. Сдал экзамены, поступил. Специальность меня не привлекала, там готовили бухгалтеров, агрономов и зоотехников. Я по специальности агроном».

В 1953 вернулся с Колымы отец. Поселился в Нальчике. Братья, приехав к нему, встретились впервые за 16 лет. Там Анатолий окончил университет. Учительствовал в Донецкой области. А потом переехал в Сибирь. В Новосибирске поступил в лабораторию судебной экспертизы, работал химиком-экспертом. Позже его с повышением перевели в Томск — возглавить лабораторию здесь. Дали квартиру. По меркам того времени можно сказать, что жизнь удалась.

«Я политикой не интересовался тогда, не диссидент был, — вспоминал Анатолий Чернышев. — А началось с чего. Я занимался востоком — меня религия индуизм, синтоизм интересовала тогда. А потом йогой занимался — упражнениями для здоровья. И однажды Кендель, мой «подельник», принес мне Зиновьева «Зияющие высоты». Книга была такая знаменитая. Я прочел с удовольствием — ну и снял копию. Дал кому-то читать. Потом неопубликованные главы из романа «Мастер и Маргарита». Из французского издания, я тоже распечатал эти главы. И тоже передавал знакомым. А потом уже серьезная литература — «Архипелаг ГУЛАГ». То есть меня к этому Кендель привлек. Потом я с Ковалевским познакомился, он стал привозить книги из Москвы, и я их копировал. Меня это интересовало постольку, что это история моего отечества — тот же Зиновьев, Сахаров. Тексты были правдивые, я считал, что правильно история наша отражена».

Как вспоминал Чернышев, Кендель, будучи аспирантом в университете, имел доступ к закрытым фондам — брал почитать Шопенгауэра, Ницше, Фромма, Фрейда. Чернышев давал ему в своей лаборатории возможность их распечатывать. На суде Чернышеву вменили, что он не только размножал запрещенную литературу, но и продавал ее. К статье 190-прим, максимальное наказание по которой — 3 года лишения свободы, добавилась статья 162 — запрещенный промысел. Еще полгода.

Из сборника №103:

«Тактически грамотное использование на допросах обвиняемых собранных по делу улик и данных, полученных оперативным путем, позволило вскрыть преступную деятельность арестованных и их связей. Будучи изобличены на следствии, Ковалевский и Кендель признали себя виновными. Чернышев же до конца следствия предпринимал неуклюжие попытки отрицать свою вину. Таким образом, комплексным проведением агентурно-оперативных мероприятий по делам оперативных разработок «Фарисеи» и «Книжники» и следственных действий по уголовному делу была пресечена преступная деятельность Ковалевского, Чернышева и Кенделя что дало возможность предупредить возникновение антисоветского группирования».

Ковалевскому и Кенделю присудили по 1,5 года исправительно-трудовых лагерей. Не признавшему вину Анатолию Чернышеву — 3,5 года лишения свободы. Отбывал срок он в колонии общего режима под Барнаулом, хотя в «уголовную зону» бывших прокуроров, судей и милиционеров обычно не посылают. Также суд не учел и наличие у Чернышева инвалидности. «Думали, что там меня и похоронят, но я выжил, у меня закалка все-таки детдомовская», — говорил он потом.

Это цитата из четвертого допроса Николая Кащеева. В 1982 — переводчика и сотрудника ТГУ. После — журналиста и правозащитника. Уже на следующем, пятом, допросе, а потом — публично на суде Кащеев от этих показаний отказался. Но не смог простить себе ту слабость до конца жизни.

«Показания таковы, что вся моя последующая жизнь — это форма покаяния, — вспоминал в 2000 году в фильме Юлии Мучник «Книжники» Николай Кащеев. — Поддался. На совершенно нелепые слухи, что все это будет закончено миром. Что им не надо большого дела… А потом когда я понял и оценил, что нет — так не бывает, так можно сберечь себя. Ну а потом что? Осина. Петля… Слабость проявить было немудрено, потому что в одних и тех же руках, в одной и той же юрисдикции были дела по шпионажу, по измене родине, и дела, которые закончились обвинением по статье 190-прим — клевета на советский общественный государственный строй. Подпугивали сильно. Если рассказать, какие там муссировались слухи, создавалась иллюзия, что просто могильной плесенью пахнет…»

Также проходивший по «делу книжников» историк и переводчик Виктор Арцимович провел 7 месяцев в СИЗО, а потом 8 месяцев в психбольнице.

Арцимович, рано приучившийся к самостоятельности, имевший статус особого читателя в детской библиотеке, изучивший несколько языков, уже к 5 курсу истфака мог позволить себе читать историческую, философскую и художественную литературу не только по-английски, но и по-немецки и по-французски. Перечитав в оригинале Маркса и Энгельса нашел в их сочинениях множество спорных моментов, о чем и написал в своей работе «Читая Маркса и Энгельса, или противоречие на противоречии». Работа была изъята, признана клеветнической и послужила основанием для вынесения диагноза.

Из сборника №103:

«В ходе расследования поступили материалы об изготовлении связью обвиняемых инженером Института Химии нефти Арцимовичем злобного антисоветского пасквиля для последующего публикования на Западе. Он привлечен к уголовной ответственности по ст. 190-1 УК РСФСР. Судебно-психиатрическая экспертиза установила, что Арцимович болен шизофренией. Суд признал его невменяемым и отправил на принудительное лечение».  

Свидетели, проходившие в 1982 году по книжному делу, позиции имели разные. Кто-то считал, что признательные показания помогут минимизировать круг пострадавших. Кто-то категорически отказывался участвовать в разрушении чужих судеб. Хоть и ценой собственного благополучия.

Вильгельм Фаст, например, не дав в КГБ «нужные показания» на своих друзей, был уволен из ТГУ. После чего математик и организатор комплексной самодеятельной экспедиции по изучению феномена Тунгусского метеорита был вынужден несколько лет работать дворником.

Спустя 18 лет после процесса гособвинитель — прокурор Юрий Попырин, добросовестно во время следствия прочитавший всю изъятую у обвиняемых запрещенку, в фильме Юлии Мучник «Книжники» затруднился сказать наверняка — была ли эта литература клеветнической.

«Егорь Кузьмич! Поскольку КГБ и прокуратура допустили ряд серьезных нарушений законности… прошу вас ознакомиться с материалами этого дела. А дело это не совсем обычное, тем более для Томска. Да и лица, привлеченные к уголовной ответственности, тоже необычные — начальник правоохранительного учреждения, кандидат наук и философ-социолог. Да, костер из книг является, конечно, эффектным зрелищем, но и не менее диким в наше время. Видимо, об этом не подумали, вынося приговор. Я уже не говорю о том, что в этом костре сжигаются знания, труд и, что, пожалуй, самое страшное — вера в справедливость и гуманность. Особенно дикой является эта акция для Томска — города науки, ученых и студентов…»

Это отрывок одного из писем, которые, уже находясь на зоне, Анатолий Чернышев писал первому спекретарю обкома. Лигачев на письма не ответил. Вскоре он пошел на повышение и перебрался в столицу. Несколько следователей КГБ, работавших над этим делом, — тоже. Главные же фигуранты дела, освободившись, остались без работы. Анатолий Чернышев — еще и без имущества. За возвращение своей кооперативной квартиры боролся вплоть до 1990-х, когда литература, за чтение которой ему и другим сломали жизнь, уже не вызывала не то что ажиотажного спроса в книжных магазинах, но и искреннего интереса у всех, кто отныне обязан был изучать ее по школьной и вузовской программам.

Рассматривавший дело книжников в 1982-м судья Антон Вайвод в 2000-м считал, что изменить что-то в ходе этого дела было невозможно — время было такое.

Спустя четыре десятка лет после «дела книжников»  и два десятка лет после фильма, ему посвященного, на фоне принимаемых законов о «недостоверных новостях» и оскорблении власти, разговоров о суверенном рунете и сообщений о реальных сроках за лайки и репосты то давнее дело 1982 года читается свежо. В 1984-м генерал-майор КГБ Иванов вместе с подполковником Машковым в конце своего отчета предлагали увеличивать лояльность населения к власти испытанным способом: ограничивая возможность распространения нежелательной информации:

Из сборника №103:

«С помощью партийных органов, через руководителей научно-исследовательских учреждений приняты меры для упорядочения учета, сохранности и использования множительной техники. На основе выявленных фактов бесконтрольного применения множительной техники в Томском филиале Центральной Сибирской научно-исследовательской лаборатории судебных экспертиз и в некоторых других учреждениях и на предприятиях города внесены соответствующие представления их руководителям». 

Стоит заметить, что те рекомендации комитетчиков, как показала ближайшая история, оказались не очень эффективными. Буквально вскоре грянула Перестройка, запрещенные книжки стали издавать массовыми тиражами, работники госбезопасности неожиданно стали обнаруживать в себе приверженность к демократическим убеждениям. Когда в августе 91-го на Лубянской площади сносили Железного Феликса вступиться за основателя и главный символ советской охранки не вышел ни один работник Конторы.