Кантор К. М. Из мюнхенских разговоров с Александром Зиновьевым (1987 г.)

 

Свершится все, что ожидается,
О чем мечтает этот стих.
Ведь Русь — она еще рождается.
Планета в схватках родовых.

Строго говоря, беседовали мы не в Мюнхене, а в тихом, просторном пригороде Мюнхена. Он был и частью города (три-четыре остановки до центра) и чем-то совсем самостоятельным, — городком при городе с двухэтажными деревянными домами, сложенными из добротных, предварительно прокопченных и потому светло-коричневых бревен. Разумеется, со всеми коммунальными удобствами. В одном из таких домов на первом этаже и жил мой друг Александр с красавицей женой Ольгой и маленькой, непоседливой дочкой Полинкой.
За окнами Сашиной квартиры расстилалось широкое, раздольное, вполне русское, поле, а за полем виднелась кайма леса, куда мы ходили по грибы. Если к впечатлениям от поля и леса добавить, что полки в одной из комнат квартиры были заставлены дымковскими игрушками — расписными барынями-модницами, гжельской керамикой, палехскими шкатулками, то возникало ощущение, что находишься не в Германии, а в России.

Коли я называю наши беседы «мюнхенскими», то не потому, что мы часто гуляли по его улицам с тихо шуршащими, почти бесшумными автомобилями, а потому, что я хотел сбить все возможные аллюзии с предательским «мюнхенским сговором» английских и французских демократов с Гитлером — сговором антирусским, антисовет­ским. И про себя я говорил: «Ну что, добились своего?! Вот в центре вашего несбыв­шегося рейха, в недавно фашистском Мюнхене живет крестьянский сын, великий русский мыслитель. Он на тебя, на народ, когда-то давший миру реформатора Лютера, Гёте, Гегеля, Маркса, Бетховена, Гольбейна, на их оскотинившихся потомков, пошедших в услужение к бесноватому фюреру, и на твоих «демократических» покровителей — «донос ужасный пишет, и не уйдешь ты от суда мирского, как не уй­дешь от Божьего суда»».Мои беседы с Александром Зиновьевым начались в 1947 г. и не прекращались (очные или заочные — когда Саша был выслан из России) в течение сорока лет, вплоть до нашей встречи в 1987 г. в Мюнхене, а потом и до его предсмертного часа в 2006 г. в Москве, на Ленинских горах. Александр стал моим ближайшим другом и Духовным Наставником, Учителем Жизни. Почти все Зиновьевские Идеи, его От­крытия, которые позже были развернуты в его книгах, впервые прозвучали в наших разговорах конца 40-х — первой половины 50-х годов, в период написания им диссер­тации «Восхождение от абстрактного к конкретному». К этим первоначальным бе­седам мы возвращались и в Мюнхене. Наши отношения с Сашей были равенством неравных. Я с самого начала почувствовал и признал его интеллектуальное и мо­ральное превосходство. Ему же было интересно следить, как я постигаю его Уче­ние, разбавляя его в своих собственных историософских фантазиях, к которым он относился снисходительно. Он вообще был терпим. И умел слушать другого. Мы еще и в молодые годы в наших продолжительных погулках-беседах по ночной Москве никогда не говорили о женщинах, о выпивке, как это часто водится у дружбанов-мужиков.Вот и на этот раз мы сразу заговорили об Истории, о Коммунизме, о прогрессе, о свободе, о трагедии личности, о литературе и более всего о взглядах, о жизненной позиции Александра Зиновьева в новых перестроечных обстоятельствах. (Если бы не «перестройка», меня бы в Мюнхен не выпустили.) Беседы наши были сумбурны, мы перескакивали с темы на тему, уходили в сторону, повторяясь, оттачивали фор­мулировки. В одной из наших бесед я начал первым и издалека, чтобы услышать от Зиновьева, правильно ли я понял его взгляды на коммунизм. Я говорил пространно, а он внимательно слушал. И только потом спокойно и весомо отреагировал. Беседы наши я записывал на карманный магнитофон и только теперь расшифровываю.

Об Истории и Коммунизме

Я: Хотел бы услышать, Саша, твое отношение к следующему рассуждению об Истории. Во-первых, история, как ты знаешь, весьма поздний продукт социобиоло-гического и социокультурного существования человечества. Ее еще не было ни в Древней Греции, ни в Древнем Риме, хотя в античности уже существовала свобода (у класса свободных), а наличие свободы принято считать основным показателем того, что История, наконец, началась, вступила в свои права. Когда защищали первобыт­ное общество на том основании, что там не было рабства, не считались с тем, что там не было и свободы. Только на контрасте с рабством появляется свобода.

3: Если этого контраста нет, то все — свободны и все — несвободны. Таких моти­вов, как «свобода» и «несвобода», тогда в сознании людей вообще не было.

Я: Деление общества на свободных и рабов считалось в античности нормальным состоянием, и никто не помышлял о его изменении. Само античное общество возникло в результате многоступенчатых мутаций взаимодействующих первобытных племен. Дальше идти было некуда и незачем. Казалось, достигнут предел возмож­ных изменений социальной структуры. Культура античности была столь высока, что и сегодня общество не достигло его философских и художественных вершин. Где современные Платоны и Аристотели, Гомеры и Вергилии, Аристофаны и Овидии? Их нет. И греки, и римляне как будто предвидели, что подобных более никогда и не будет. Зачем же меняться? Зачем выходить за рамки социокультурно достигну­того?
Только с явлением Христа была заявлена возможность и необходимость выхода из преднайденного состояния, указаны новые горизонты свободы. Христос провозгласил: каждый человек может быть свободным — и не только раб, но и господин, свобода которого — внешняя, тогда как есть еще свобода внутренняя, свобода духа, над которой никто не властен. К ней, к этой внутренней свободе, и надо всем стремиться. Так впервые была задана векторность существования, определена его на­правленность и цель. Так человечество перешло из Предыстории к Истории.

3: Как говорил Гегель, история начинается как преднамеренный процесс.

Я: Гегель еще говорил, что история есть прогресс в СОЗНАНИИ СВОБОДЫ, т.е. речь шла у него не о внешней свободе (например, о свободном перемещении в пространстве мне приходилось слышать от одного именитого советского философа в советские годы, когда у москвичей не было личных авто, что американцы более нас свободны, ибо янки по всему миру раскатывают на собственных мерседесах), а о свободе внутренней, о свободе самосознания, способного возвыситься до связи с Ми­ровым Духом. Однако Христос не поднимал вопрос о свободе личности как о сво­бодном творчестве, о соучастии индивида вместе с Господом в сотворении и пересотворении самой Истории, т.е. не только об освобождении самого себя от внешних природных и социальных зависимостей, а об освобождении всего рода людского по образу и заветам Христа. Мысль о свобощю-творческом отношении индивида к преднайденному миру принадлежит всецело Марксу. Речь у него идет не только о внутренней свободе, не о человеке апостола Павла, а о том, как и в каких условиях индивид, став свободно-творческим существом, сделает такими же свободными всех остальных.
Но совсем не обязательно, чтобы существование человека и человечества всегда было Историческим. Оно не было таковым для всей Земли в первобытно-общинные времена, самые длительные. Оно и сегодня не таково для громадных регионов Земли. Гегель и в этом отношении был прав. Если человек озабочен только расши­ренным воспроизводством своих материальных благ, включая в них и новые терри­тории, и новые поколения своих соплеменников — это еще не история.
Какой бы изысканной, рафинированной ни была социокультура общества, такое общество еще не стало Историческим, если не помышляет о выходе за пределы об­ретенной социальной структуры в более свободное общество. Может быть, незаметно для остального мира Китай, например, из эпохи Истории перешел в эпоху Не­исторической Постистории. Примерно так полагал Гегель. История, как особый тип существования, ограничена во времени и в пространстве, И в историческом христи­анском мире было осознано (Л. Толстой), что исторический способ существования вовсе не есть величайшее благо для людей, скорее — наоборот. О замораживании Истории помышлял и русский консерватор Леонтьев. Человеческое общество мо­жет благоденствовать, и не будучи историческим. Так в Древней Греции думал Гераклит, а Платон уже тогда хотел остановить течение Истории. Карл Поппер на­звал обоих родоначальниками историцизма, тогда как, напротив, они были основа­телями антиисторицизма.
Ты, дорогой Саша, в своем анализе реального коммунистического общества, ка­кое сложилось в Советском Союзе, показал, что в нем нет ни равенства, ни братства, как они понимались в историческом обществе, но есть нечто более ценное — такой коллективизм, который представлял простор для свободной самореализации личности. Социалистические идеи, начиная с Платона, были протестом против исто­рического способа существования. Так же думал о коммунизме и Маркс, хотя этого никто, кроме тебя, Саша, не увидел за частоколом его исторической терминологии. Сказать, что социализм выступает как сила антиисторическая — просто боялись. Ис­торию Маркс относил в будущее. Это парадокс, на который не обращают внимания.

3: Маркс употреблял термин история в совершенно особом смысле. У Маркса речь идет, как ты говоришь, о переходе от Истории к Неистории. Сама История есть революционный переход от Доистории к Неистории. Коммунизм есть стремле­ние к вечной константности существования, к фундаментальным принципам человеческого бытия.

Я: В этом смысле переход от Доистории к Истории, связанный с явлением Христа, есть первая фундаментальная революция человеческого существования, перед которой бледнеют все революции, которые породили классовые общества и государства Древности с их высочайшей религиозной, философской, научной, художе­ственной культурой, потому что они совершались в рамках еще Доистории. Второй фундаментальной революцией была революция коммунистическая, связанная с име­нем Маркса, революция перехода от Истории к Неисторической Постистории. Пер­вым прорывом Истории, переходом от Истории к Постистории была наша руганная и пропетая Октябрьская революция, породившая первое, еще незрелое, ужасное и прекрасное коммунистическое общество, какого до него не было на планете. В окружении массовидных Доисторических и Исторических обществ, Постисториче­скому коммунистическому обществу трудно было удержаться и реализовать все за­ложенные в нем потенции. Оно было разрушено. Но неистребимая коммунистическая тенденция в мире сохранилась. И слава Богу! Она убережет мир от атомного распада социальной материи, от распада человечества и человека, если ускоряю­щийся темп Исторического существования будет набирать обороты. Что касается всех западных дооктябрьских революций — голландской, американской, французской и других — они были лишь моментами, колесиками и шестеренками в той Рево­люции революций, какой была История. Я разговорился, Саша, прости. Я пытался объединить мои историософские домыслы с твоим строгим Учением о коммунизме. Получилось ли? Жду твоего суда.

3: У меня такого широкого взгляда на Историю нет. Такой грандиозной системы Истории я не строил. Мой предмет — коммунизм. Я выяснил для себя ряд «пунктов»: коммунизм есть продолжение капитализма; коммунизм имеет свои источники су­ществования также в неизменных общесоциологических законах и в устойчивых социальных структурах России. Далее я анализирую коммунизм как таковой, безотно­сительно к грандиозным взглядам на историю. Коммунизм призван остановить, по­ложить предел Истории. Этот процесс не бесконечен. Коммунизм есть способ ограничения исторического прогресса. Он кладет конец и самой истории, и ее фетишизации. Что произойдет, если коммунизм победит в масштабах всего человече­ства? Наступит новое Средневековье, но не как возврат к тому, что пережило чело­вечество, а как к некому очень застойному состоянию. Общество будет стабильно, неизменно и в таком виде сможет существовать тысячелетия. А может ли Неисторическое Постисторическое существование утвердиться в общечеловеческих масшта­бах, как это предполагаешь ты? Я такого категорического вывода не делаю. Общеисторические выводы я делаю исключительно из анализа коммунизма. А этот ана­лиз такого вывода не допускает. Коммунистическая тенденция в мире — всего лишь одна из многих других. Она не единственная. Коммунистическая тенденция — энтропийная. Но не исчезла тенденция и Историческая — антиэнтропийная. Геометрически эти две тенденции можно представить как горизонтальную линию (коммунисти­ческую) и вертикальную (историческую). Насколько горизонтальная линия может противостоять вертикальной, я сказать не могу — просто не знаю. Думаю, что вертикальная линия полностью не умрет: антиэнтропийные процессы столь же естественны, как и энтропийные. Чистый, беспримесный коммунизм (без антиэнтропийных включений) был бы раковой опухолью на теле цивилизации и погиб бы вместе с ци­вилизацией.
Найдет ли человечество «выход» из неизбежной, пусть не в близком будущем, «коммунизации» мира — не знаю. Антиэнтропийные тенденции должны быть привнесены извне. Но энтропийные и антиэнтропийные процессы могут сосуществовать. На современном этапе идет борьба энтропии с антиэнтропией. С точки зрения вечности эта борьба — ничтожный миг.
Повторю тебе (да ты и сам это знаешь), что я ограничиваю себя узкой задачей. Я исследую только коммунизм, используя метод Маркса — силу абстракции, а более широкий исторический процесс я рассматриваю лишь постольку, поскольку он входит в тело коммунизма. Я ограничиваю себя универсальным явлением коммунальности, которое коммунизм развивает до огромных размеров.

Я: Саша, ты говоришь, что Историей не занимаешься. Но то, что я в свои исто­риософские спекуляции включил твое понимание коммунизма, мне кажется, не наносит ущерба твоей теории. То, что я сегодня от тебя услышал, расширяет рамки твоего понимания коммунизма. Эти твои коррективы я принимаю. Они делают твою теорию коммунизма более жизненной и неуязвимой для твоих противников.

3: Моя концепция коммунизма прекрасно укладывается в твою концепцию Истории. Если я когда-либо решусь вторгнуться в область всеобщей истории, я скажу, что моя концепция коммунизма вполне укладывается в концепцию всемирной исто­рии Карла Кантора.

Я: Это лестно, но несправедливо. Ибо у меня нет своей историософской концепции. То, что я предъявил пред твои светлые очи, есть грубая экстраполяция на все­мирную социокультурную эволюцию и Историю некоторых (не всех) закономер­ностей, открытых Александром Зиновьевым в его «теории коммунизма». Только и всего.

3: Ты все-таки не совсем прав. У меня ко всем проблемам коммунизма подход ло­гико-математический, а не исторический или историософский, как твой. Оба они действенны, но они разные. Я не ищу практического применения своих теорий. Да и ты не ищешь практического применения для своих. Великие идеи создаются не прагматиками, а созерцателями. Быть прагматиком в Советском Союзе означало быть просто идиотом. Сталин не был прагматиком. Он прилично усвоил и учение Маркса, и теорию Ленина. И руководствовался ими в своей практической деятельности.Для него марксизм-ленинизм был руководством к действию (на что и рассчи­тывал Маркс), а не чистой наукой. Он, в отличие от т.н. «теоретиков», которые окружали Ленина и пытались «исправить» или «уточнить» ленинские взгляды, при­менил ленинизм на практике и по этой причине избавился от «учеников» гения.
Раскол на два мира — на капитализм и социализм — был фактом, вытекающим из учения Ленина. Он притягивал к Советскому Союзу — к стабильному, устойчивому обществу другие страны, где такой стабильности не было, где у массы трудящихся не было уверенности в завтрашнем дне. А у нас она была. Запад, скрепя сердце, вы­нужден был равняться на нас, а не мы на капиталистический, Исторический и прогрессивный Запад. Теперь раскол на два мира был ликвидирован предательством наших новейших руководителей. Был уничтожен плацдарм Постисторического мира. Мы снова оказались втянутыми в Историю, но уже агонизирующую. Забывают, что в Великой Отечественной войне не какая-либо другая сила, а коммунизм победил фашизм, и тем доказал свое превосходство над капитализмом, над безудержным прогрессом.

Я: Русско-советская социокультура двулика не только потому, что она сочетает в себе противоположные социокультуры Запада и Востока, и не только потому, что мы подобны двуликому Янусу, — одним лицом смотрим на внешний мир, а другим внутрь себя, но и потому, что наша российско-советская, коммунистическая социокультура, лишь в 1917 г. вырвавшаяся из пут Истории на устойчивый полигон Постисторического коммунизма, несет в себе самоубийственное стремление вер­нуться в Историю, которую олицетворяет, как и прежде, капиталистический Запад. Эту тройную двойственность русско-советской социокультуры несут в себе многие люди России, особенно люди нашего первого послеоктябрьского поколения и, мо­жет быть, ты, Саша, более других переживаешь внутри себя двойственность Истории и Неисторической Постистории, потому что ты, как мало кто другой, усвоил ве­ликие традиции Исторической культуры и единственный, кто постиг законы комму­нистического общества.

3: Полностью с тобой согласен. Были всего две крупномасштабных революции -Историческая (христианская) и Антиисторическая, а точнее сказать, Неисториче­ская Постисторическая — коммунистическая (Маркса и Ленина). Мы родились в переломное время, мы — дети Октября, дети тех, кто совершил этот переворот. И по этой причине последствия этих двух революций противоречивым образом переплелись в нашем сознании, во всем нашем существе. Октябрь с самого начала нес в себе свою собственную противоположность. Я почувствовал это в себе очень рано. С от­роческих лет я был обречен на трагическое существование. После развала Совет­ского Союза мне нет места нигде — ни на Западе, ни в России. Мне некуда возвра­щаться — коммунистического строя больше нет (так он говорил в 1987 г. — К.К.).

Я: И все-таки Зиновьев вернулся на свою больную Родину, в Россию, вместе ее своей женой, другом, соратником Ольгой и их младшей дочерью Ксюшей, которая стала талантливой пианисткой. Вернулся с тем, чтобы объяснить своему народу, что с ним произошло, кем он был и кем стал, во что превратился современный мир и какое место занимает в нем наша родина.

Коммунизм как таковой

3: Что имели в виду основатели марксизма под будущим коммунистическим Обществом? Прежде всего, обобществление всех средств производства. Из него будто бы вытекало удовлетворение всех членов общества по потребностям. Я показываю что этот принцип — вздорный. Принцип удовлетворения всех «по потребностям» peaлизуется в любом обществе, если только под потребностями понимать не все то, чт< желательно индивиду, а то, что общество считает «потребностью индивида». Принцип «по труду» опять-таки реализуется во всяком обществе.

Я: Для того чтобы подтвердить тобою сказанное, я напомню объявление в колбасном отделении магазина конца 80-х годов: «Сегодня потребности в колбасе не будет». Лучше других у нас все-таки снабжались чиновники. Нельзя сказать, что работа у них была очень уж пыльная. К тому же, говорят, общество отбирало чиновников «на серость» — тех, кто способен был лишь подчиняться.

3: На «серого», «на среднего» — всегда, но не всегда готового подчиняться. Ничей подобного. Когда нужно подобрать миллионы (чиновников), всегда отбираете: среднеспособный.

Я: И всегда в подчинении «серого» оказывался яркий, умный.

3: Один какой-нибудь — да.

Я: Не один, а множество. И всегда получалось так, что серый командовал умным.

3: Одну минуточку, Карл, я категорически не могу согласиться с этим

Я: На роль секретарей парткомов, райкомов отбирались те, кто готов был под чиниться более высокому начальству беспрекословно.

3: Я, может быть, на сто голов по уму превосхожу секретарей, но в управлении я ничто. Управление — это особого рода деятельность, и в массе населения отбираются именно те, кто адекватны роли управляющих. В армии меня назначили как-то кс мандиром звена, а через неделю меня сняли. Командир эскадрильи сказал: «в тебе н оказалось столько сволочизма, каким должен обладать командир звена». Критиковать советское общество я могу лучше любого партсекретаря, лучше, чем Горбаче! но руководить лучше Горбачева я не смогу. На роль руководителей любого ранг отбираются люди по многим признакам, но не по признаку — кто лучше решает мг тематические задачи или может лучше рассуждать о литературе или музыке. Если человек не «средний», он не может быть руководителем. Если бы на руководство литературой избирали способных писателей, они бы тех, кто способнее их, уничтожь ли бы. Власти руководствуются соображениями целесообразности. Сталин из соображений целесообразности мог похвалить Маяковского, а если бы Сталин назначил руководителем Союза писателей Пастернака, то Пастернак раньше, чем чекисты ликвидировал бы Мандельштама. А может быть — и Маяковского. Завидовал ему очень. Социальная справедливость по отношению к массе всегда выступает в форм несправедливости к индивиду. От диалектики никуда не уйдешь.
Если представить себе общество, которое основано на принципах добра, прони­зывающего поведение массы и каждого индивида, то получится общество, много хуже существующего. Когда речь идет о миллионах людей и миллиардах поступков, то следует ориентироваться на среднестатистическую единицу. Любая норма в массе реализуется путем отклонения. Совпадение нормы с индивидом становится случай­ностью. Таковы законы массовых процессов.

Я: Чем, по-твоему, отличается общественное оживление последнего пятнадцати­летия от того, которое мы пережили в конце 50-х — первой половине 60-х годов?

3: Тогда не было такого распада на враждебные группы и течения. Тогда сохра­нялась все-таки надежда на создание единой культурно-идейной среды, в которой можно было выдвигать и развивать разнообразные свободные идеи и при этом про­являть терпимость к инакомыслам. Теперь наступила деградация. Мы попятились назад ко всему затхлому, что было в 20-30-х годах. Хрущевский переворот был дей­ствительно великой революцией. Хрущев хотел оживить идеи Октября, и массы, по­смеиваясь над его чудачествами, поддерживали этого запоздалого романтика. Хрущевизм обозначил переход от юности коммунизма (сталинизма) к зрелому комму­низму, к его нормальному состоянию, без массовых репрессий, без ГУЛАГа. Ныне порабощение советского индивида осуществляется самим образом жизни советских людей. Это явление оказалось незамеченным самыми глубокими мыслителями и ху­дожниками.

Я: Этого не заметил и Оруэлл, с которым долго носились как с «писаной торбой», объявив его и на Западе, да и у нас оракулом, понявшим будто бы, как никто другой, советское общество и предсказав его будущее.

3: Меня, между прочим, пригласили в Страсбургский парламент услышать, что я думаю об Оруэлле. Я сказал, что Оруэлл отразил не реальность коммунизма, а страхи западного обывателя перед воображаемым коммунизмом. То же самое я мог бы сказать и о Хаксли, о романе «Мы» нашего Замятина. Мое выступление вызвало удивление и раздражение Страсбургского парламента. До Оруэлла и Замятина пользовался у нас популярностью Кафка. Только и слышно было в наших кругах «Кафка постиг самую суть коммунистического общества», «Кафка разглядел сокры­тое», «Кафка предсказал»… Эрик Соловьев убил эти декламации одним словом «КАФКАНЬЕ». По тем же причинам я остался равнодушным к романам Булгакова, к театру «На Таганке» Ю. Любимова и другим подобным сочинениям в стихах и про­зе. Все поклонники Таганки или стихов Вознесенского занимали позицию «как бы расстрелянных» за правду. А при этом все эти люди хорошо устроились в жизни, де­лали блестящие карьеры, стремились урвать для себя все блага от режима, пред­ставляя себя «жертвами режима». Я называю это время «периодом кукиша в карма­не ‘. «Кукишисты» присвоили себе все то, что сделали диссиденты и настоящие кри­тики режима.

Я: Согласен с твоей оценкой Оруэлла не до конца. Что ты скажешь, Саша, например, об оруэлловском делении господствующей партии на «внутреннюю» и на «внешнюю». Ты считаешь, в КПСС этого не было?

3: У нас такого деления не было. Был партаппарат, и были партийные организа­ции. Они представляли собой единое целое.

Я: А разве партаппараты любых рангов, особенно ЦК КПСС как Высший аппа­рат партии, и рядовые коммунисты рядовых партийных ячеек не живут по различным законам? У аппаратчиков иная степень ответственности перед обществом по сравнению с рядовыми коммунистами. Но ведь разрыв уровня материального обес­печения жизни между рядовыми коммунистами и простыми чиновниками партаппа­ратов (я уж не говорю о членах высших эшелонов партийной власти) чудовищен, не­стерпим. Разве это в коммунистическом обществе справедливо? Пусть неравенство неизбежно и при коммунизме, но не до такой же степени.

3: Слабые прозрения в устах невежд выглядят как светлые явления. Так могут заявлять те, для коих научного анализа всех этих явлений нет. А он существует. И все дело в том, что партаппарат и рядовые выполняют различные функции, ничего общего не имеющие с «внутренней» и «внешней» партией. Александра Рахманова на­писала книгу о структуре КПСС, которая содержит ответы на все твои недоуменные вопросы. К сожалению, книга до сих пор не переведена на русский язык.

Я — человек коммунистического общества и я самостоятельное Государство3:

Я без конца твердил, как только был здесь признан: я — советский человек, че­ловек коммунистического общества. Но коммунистическое общество состоит из разных людей. Есть карьеристы, есть бунтари, есть равнодушные, есть фанатики, есть приобретатели, есть всякие. Однако я никакого другого общества не мыслю. Это моя нормальная среда. Я в ней рос и ничего другого не желаю. Но в коммуни­стическом обществе я не хотел жить как другие. Я в нем изобрел собственный путь жизни. Ни в одном другом обществе этот путь не годится. Советское общество — мое родное общество, моя семья. Я не хочу его переделывать. Для меня существовала проблема, каким Я САМ буду в этом обществе. Требуют ответить — ты «за» или «против» этого общества. Я не «за» и не «против» — я принадлежу ему.

Я: Но это общество не позволяет выбирать свой путь.

3: Почему не позволяет? Я же выбрал.

Я: Я в свое время говорил, что русская социокультура и коллективистична, и ин­дивидуалистична. Может быть, ты из этого исходишь, утверждая, что коммунизм позволяет выбрать каждому свой путь?

3: Именно так. Это исходное противоречие. Только в нем я мог реализовать про­грамму полноценной личности. Ни в какой другой стране. Ни в Японии, ни в США. Стержень противоречия: личность — общество. Я являюсь чистым продуктом совет­ской революции. Нельзя представлять себе, будто как только произошла Октябрь­ская революция, так тут же и начался коммунизм. С этого момента началась лишь история коммунизма. Те, кто вырастил и воспитал нас, не были коммунистами в том смысле, какими стали мы.
Они были людьми старого общества, но они дали импульс и создали условия, воспитавшие нас. Мы выросли в другой среде. Мне говорили на Западе: «Вы приехали на Запад, Вы выбрали свободу». Я отвечал : «Я свободу не выбирал. Я был свободен. Меня выслали». И я не являюсь исключением в истории. Вспомните, в демократиче­ских Афинах был приговорен к смерти Сократ, из республиканской Флоренции был изгнан Данте. Значительное число людей в любом обществе бывало оговорено. Многомерные существа, вроде меня, несчастные люди. Они рождаются не для того, чтобы наслаждаться благами общества, а для того, чтобы страдать. Такова их функция — функция ферментов и витаминов. Я изобразил в своих романах индивидов различных функций — доносчиков, карьеристов, корыстных, взяточников, подлецов. Но есть еще ферменты и витамины. Это — функция отклоняющихся индивидов.
Мы учили Маркса, знаем диалектику. Вспомни, как у Маркса в «Капитале» товар превращается в деньги, но деньги остаются особым товаром. На мою долю выпало олицетворять какую-то одну функцию, но я остался человеком и в других отношениях. Так и люди, выполняющие властную функцию.
Ныне произошла деградация в способе научного мышления. Компьютер осу­ществляет примитивные интеллектуальные операции. Диалектику оплевали, отож­дествили с идеологией, и сегодня в нашем обществе диалектику панически боятся.

Я: У Ницше диалектика — оружие черни против богатых, против господ.

3: Абсолютный вздор. Чернь как раз не мыслит диалектически. Диалектика -привилегия интеллектуальной элиты.

Я: Из наших, еще студенческих разговоров, за несколько лет до защиты тобой диссертации «Восхождение от абстрактного к конкретному», мы как раз говорили с тобой о диалектике. И ты мне тогда сказал — я это очень хорошо запомнил — «теперь я пришел к выводу, что диалектика никакого отношения к науке не имеет. Диалектика есть способ построения идеологических систем. Наука — нечто совершенно дру­гое». Что касается меня, то идеология — прежде всего, религия — не менее важна для жизни общества, чем наука. И если ты теперь мне подтвердишь, что остаешься при своем мнении о связи диалектики с идеологией, я отвечу: «Ну что ж! Ты, наверное, прав. В моих глазах это не умаляет ни диалектики, ни идеологии».

3: Я не могу вспомнить детали нашего разговора об идеологии. Идеология, ко­нечно, не менее важна, чем наука. Общество без идеологии жить не может. Но диалектика и для науки не менее важна, чем для идеологии. Как понимать диалектику? Как метод «Капитала» или как некоторые сочинения Ленина — Ленин, надо сказать, был прирожденным диалектиком? Они занимались и наукой, и идеологией. Напри­мер, я считаю, что построить теорию коммунистического общества — которую я со­здавал как науку — без диалектики было нельзя. Только мое многодесятилетнее изу­чение и применение диалектики позволило мне создать теорию реального комму­низма.

Я: Наука в твоем создании теории коммунистического общества была строительны­ми лесами, а когда здание теории было возведено, ты строительные леса отбросил.

3: Да, согласен. Я сначала создал научную теорию коммунизма, а потом идеологию, адекватную этой теории. И в первом, и во втором случае я пользовался диалек­тикой как методом мышления.

Я: Теперь снова, возвращаясь к нашим давним беседам. О Сталине ты говорил: он — формальный логик. Он знал и диалектику, но лишь то, что изложил в своем очерке «О диалектическом и историческом материализме». Это хорошо для студен­тов, но не для науки и не для идеологии. Да он в большем и не нуждался. Сталин усвоил некоторые аксиомы марксизма-ленинизма. И неплохо их применял на прак­тике. Ты не изменил свою оценку Сталина?

3: Нет. Зачем? Она и без того достаточно высока. Метод, который Сталин не усвоил у Маркса, — это «сила абстракции», исключающая эксперименты над живым обществом, над миллионами собственного народа. Это было преступно. А теперь марксизм низвели до уровня черного юмора. Сегодня говоришь «марксизм» — начинают хохотать, говоришь «коммунизм» — начинают плеваться. Лучше оставить этот словесный хлам. Ведь дело не в словах. «Что роза иначе б пахла, когда б ее иначе на­зывали?» Хоть вы, современные марксята — Альтюссеры, Хобсбомы, Маркузе и другие марксята и деконструктивисты, «поигрывающие» с учением Маркса, хоть вы «расшибитесь в доску», но Маркса вам не превзойти. Но меня и Маркс, подлинный Маркс, не устраивает.

Я: Не следует ли сохранить старые термины, старые формулы, которые засели в миллионах голов. Не так ли поступал Христос, говоря, что ОН пришел не отменить закон, а исполнить, но вкладывал в заповеди и законы Господа свое новое содержа­ние?

3: Я строю на пустом месте. Я отбросил социологию. И построил свою. Я начи­наю с нуля. Я не эрудит. Я сознательно не следую тем знаниям социологии, которые я приобрел в переизбытке в течение десятилетий чтения отечественной и зарубеж­ной специальной литературы.

Я: Твое самоопределение «Я самостоятельное государство» есть доведенный до предела индивидуализм. Только индивидуалист может быть подлинным коллективистом, создателем коллектива, сотворцом. Нигде не слыхано и не читано такого со­четания — «проклинаю» — «люблю». Разве что у Маяковского.

3: Да, да. Ты помнишь, как говорил Маяковский: «Тот, кто постоянно ясен, тот, по-моему, просто глуп».

Я: Еще бы не помнить! Тут каждое слово весомо.Уходите, мысли, восвояси.

Обнимись,
души и моря глубь.
Тот,
Кто постоянно ясен —
Тот,
по-моему,
просто глуп.

3: Это и мои мысли. Для меня были праздничными минуты, когда я нечто подобное находил у Маяковского или у кого-нибудь другого. В моих рассуждениях о коммунизме я исходил из того, что эволюция общества состоит из множества парал­лельных линий. Однолинейную эволюцию я отвергаю.
Товарные отношения существовали тысячелетия, но только один тип общества -капиталистический — превратил их в свою основу, стал обществом экономическим. Земельные отношения еще древнее товарных, но только один тип общества — фео­дальное — построил на них все другие социальные отношения, в том числе идеологи­ческие. Коммунальные отношения, которые я специально исследовал, — это фунда­ментальные отношения человеческого общежития как такового. Они изначальны. Но только в России, в Советском Союзе они из фундаментальных, общесоциальных, превратились и в специальные закономерности коммунистического общества. Ком­мунальные отношения фундаментальны, изначальны и неистребимы. В этом залог возможного возрождения коммунизма в какой-то видоизмененной форме.

Я: Мы с Александром Александровичем много говорили в Мюнхене о литерату­ре. Ведь он не только крупный мыслитель-новатор, но и выдающийся писатель -прозаик и поэт, создатель новых литературных жанров. Надеюсь, что об эстетиче­ских взглядах Зиновьева мне предоставят возможность рассказать в специальной публикации.

Мюнхен, 1987 год  Кантор К. М. Из мюнхенских разговоров с Александром Зиновьевым// Вопросы философии, № 4, 2007 (юбилейный номер журнала – 60 лет).