Примечание «Зиновьев.Инфо»: Это первая литературная рецензия на русском языке на социологический роман Александра Зиновьева «Зияющие высоты» («Подступы к «Зияющим высотам». Опыт ненаучного анализа», 1977). За хранение дома данной рецензии, выпущенной в «самиздате», как и самих «Зияющих высот», во время СССР можно было подвергнуться уголовному преследованию (См. «Хроника текущих событий», № 45, 25 мая 1977 года).
Раиса Лерт
ПОДСТУПЫ К «ЗИЯЮЩИМ ВЫСОТАМ». ОПЫТ НЕНАУЧНОГО АНАЛИЗА (1)
Книга эта гениальна, так сказать, по определению. Поэтому дочитать ее до конца вряд ли возможно. Впрочем, допустим вероятностный результат – читатель книгу дочитает. Тогда перед ним неизбежно возникнет характерный для описываемой ситуации математически безупречный конфликт – между логическим выводом и практическим действием.
Логический вывод из прочитанного – самоубийство. Один из условных персонажей книги, Болтун, сравнительно легко преодолевает извечную коллизию между теорией и практикой: пройдя через соответствующие бюрократические процедуры, он получает талончик на официально разрешенное и официально организуемое самоубийство. Реальный фантастический читатель (причины фантастичности читателя очевидны) такой привилегии не имеет. Он вынужден обходиться кустарными средствами. Ему приходится в порядке личной инициативы самому добывать хороший крепкий гвоздь, прочную веревку, доброкачественную электродрель; самому просверливать дырку в железобетонной панели современной квартиры. Деревянную затычку в эту дырку ему тоже надо вбить самому – и так крепко, чтобы она не выскочила под тяжестью его тела. А раньше, чем все это добывать, надо сопоставить свой рост с высотой малогабаритной квартиры – иначе все хлопоты смогут оказаться напрасными.
И, наконец, когда все будет готово, может оказаться, что все планы потенциального самоубийцы (и даже им самим не осознанные зародыши планов) давно уже хранятся в досье и папках Сотрудника. Ибо, как установлено новейшими социологическими исследованиями, стукачи человека – ближние его. Согласно засекреченным данным Социолога, стукачами являются 97,3 % жен интеллектуалов (с разбросом 88,1 – 109,2%) 103,16% любовниц, 99,99 % ближайших друзей и т. п. Поэтому подготовленное даже самым тщательным образом самоубийство скорее всего провалится, будет рассмотрено как диверсия против существующего строя и повлечет за собой заключение добровольного самоубийцы в психиатрическую тюрьму. А к этому не стоит стремиться добровольно и, самое главное, на это не стоит затрачивать столько усилий. Тем более, что не имея блата вы наверняка не достанете ни хорошего гвоздя, ни хорошей веревки.
Поэтому приходится жить.
Прошу не рассматривать все написанное выше как чистую пародию или иронию. Конечно, какой-то элемент пародийного сгущения здесь присутствует, но ведь и сама книга насквозь пародийна, иронична, если слово «ирония» не слишком слабо для этой предельно горькой, перехватывающей горло сатиры. Может быть, ни Свифт, ни Салтыков-Щедрин, с которыми на суперобложке сравнивается автор, не достигали такой беспощадности взгляда, такой экспрессии отчаянья. Тут дело не в степени и характере таланта, тут дело не в том, чтобы «средствами художественной литературы заклеймить…». Мне кажется, автор о художественной литературе даже и не думал, да и клеймить не собирался. Писала ли Анна Франк свой дневник с целью заклеймить фашизм?
Как ни странно, эта почти лишенная эмоций (в их обычном восприятии), грубая, злая, местами непечатная книга воспринимается как лирический дневник. Вся книга есть не что иное, как страстное рыдание интеллекта, вопль удушаемого мозга, насилуемой и растлеваемой мысли. Все остальное в этом вымышленном обществе – отсюда. Вся античеловечность описываемого образа жизни, все гротескное изображение вымазанных красной икрой Рыл, у которых « стало модно ходить с расстегнутой ширинкой», вся стабильность духовной Забегаловки и материальной Очереди, вся смесь слабого протеста и мощной трусости, честолюбия, лакейства, предательства и хищничества, вся нищета чувств и помыслов – все это результат запрета на мысль и слово. Насильственно культивируемое безмыслие, нарастающая духовная бедность насаждаются теми, чей интеллект обратно пропорционален их рангу. Аморальность здесь – следствие уклада, в котором господствует антимысль.
Бессмысленно спорить с фантастикой. Бессмысленно требовать, чтобы сатирический протест был написан по законам учебника. Бессмысленно доказывать, что в реальной жизни причины и следствия можно поменять местами. Не хочется спорить с автором и по поводу того, «изм» ли то общество, которое создали в Ибанске Потребители и Потребительницы Черной и Красной Икры, – и какой именно «изм». По-моему, Забегаловка – она и есть Забегаловка под вывеской любого «изма»: с пропусками на власть, икру и на поездки в Париж, с платьями расписанными по марле модной портнихой, – и с талончиками на самоубийство. Что же до идеологической связи между основоположниками с одной стороны и Троглодитами и Сотрудниками – с другой, то такую связь от веку и при всех укладах провозглашали именно Троглодиты и Сотрудники. Причем тогда, когда косточки основоположников давно сгнили – и возразить они не могут. Впрочем, я, кажется, оторвалась от фантастики и коснулась недопустимой реальности.
Не в том суть, «изм» это или не «изм» Да Зиновьев, собственно, и не занимается истоками и происхождением того страшного общества, которое он гипотетически рисует. Перефразируя выражение одного из его персонажей, можно сказать, что автора интересует не прошлое, а настоящее и – будущее в настоящем. Он не исторический труд пишет, а сатирическую оплеуху дает. Сатирическая же оплеуха несмываема и, несмотря на свою фантастичность, сама может войти в историю. Как, впрочем, и мрачное прогнозирование, до сих пор чаще бывшее уделом поэзии. Если обращаться не к щедро рассыпанным по « Зияющим высотам» образцам «безобразной поэзии», а к старой доброй классике, то эпиграфом к книге могли бы послужить часто цитируемые в современных мемуарах строки Блока:
О, если бы знали, дети, вы,
Холод и мрак грядущих дней (2)
* * *
Читать эту книгу безмерно тяжело. Дышать нечем. Дух перехватывает от квинтэссенции подлости, зла, лжи, устрашающей безнравственности и тупости. Нет, читатель не смакует обработанный мастером букет коньяка, он, задыхаясь, с вылезающими из орбит глазами, через силу глотает спирт-сырец невероятной крепости. Неужели никакого просвета нет в этом «темном царстве»? А оторваться все-таки не можешь. И когда прочтешь, становится почему-то легче. Почему бы? Может быть, потому, что отступать – некуда? Пусть зло преувеличено, пусть добро не берется в расчет, но когда зло обозначено в такой откровенной, сгущенно-грубой, осязаемой форме, невозможно отвернуться, закрыть глаза и побрызгать вокруг одеколончиком.
Одна из мыслей, пришедших мне на ум (может быть, некстати) при чтении «Зияющих высот», это мысль, брезжившая еще тогда, когда я смотрела «Дон Кихот» в постановке Г. Козинцева. Нет, не когда читала Сервантеса, а именно тогда, десятка полтора лет назад, когда смотрела фильм. Теперь эта мысль вернулась и прорисовалась еще четче.
Что такое Дон Кихот, лишенный Санчо Пансо? И что есть Санчо Пансо без Дон Кихота? В первом случае – дух, лишенный сострадательной человеческой любви, полет мысли без реальной плоти, без запаха очага, без житейских забот, свойственных большинству людей, – и потому чужой им. А что такое Санчо Пансо без Дон Кихота? Превращение человека в Рыло, оскотинивание его, стремительное его падение – сначала до морального уровня трезвого бакалавра Караско, а потом еще ниже – до животного, независимо от наличия у него бакалаврского (или кандидатского !) диплома.
Человечество не может оставаться человечеством без дон кихотов, то есть без свободной мысли, свободного полета фантазии, деятельной любви, деятельного благородства, без самоотверженности и чести. Но все это пропадет, сгинет, сгибнет в грязи и насилии Рыл, если Дон Кихота не поддержит и не защитит Санчо – трезвый, от природы добрый, естественно честный, но хитроватый и обладающий неистощимым юмором Санчо. И уж наверняка пропадет, если сам Санчо обратится в Рыло.
Может быть, это имеет какое-то касательство к проблеме взаимоотношений интеллектуалов с народом? Обычно этой темой мало интересуются и мало возлагают на нее надежд. Ну, а все-таки?…
Автор, чей труд рассматривается здесь путем ненаучного анализа, не первый, кому предъявляется счет в грубости, безнадежности, беспросветности и так далее. И Джонатану Свифту, и нашему Михаилу Евграфовичу предъявлялись теже претензии: их произведения не переизобиловали «положительными типами». Чтобы не тревожить больше их великих имен, вспомним других писателей – рангом поменьше, а временем поближе. Социалиста Е. Замятина, например, с его антиутопией-предостережением «Мы». Антифашиста Дж. Оруэлла, которому принадлежит открытие феномена «двоемыслия» (ибанские «критиканы» сочли этот термин слишком почетным для себя), а также изобретение названий Министерств Правды и Любви. Плохо знаемого у нас Сашу Черного, чьи скорбные пессимистические сатиры предварили песни А. Галича и кого вполне можно считать родоначальником «безобразной» поэзии. Правда, для научности ненаучного анализа одну оговорку придется сделать: все «злые» произведения упомянутых писателей были изданы и многократно переизданы у них на родине. Кроме Е. Замятина, А. Галича, ну и еще кой-кого. Ибанские «безобразные» поэты такой надежды не имели и в самый либеральный период истории, именуемый одними эпохой Реабилитанса, другими – эпохой Растерянса. Заметим при этом, что, скажем, двухтомник «Сатир» Саши Черного, с достаточной злостью изобразившего не только современных ему Мыслителей, Претендентов и Супруг, но и некоторых Политических Деятелей и Сотрудников, все же вышел в Санкт-Петербурге в 1910 году, в самый разгар политической реакции. Уж подлинно, куда ихним Сотрудникам до ибанских! Мальчишки и щенки!
Я вспомнила все эти имена не для того, чтобы искать литературных предшественников, предтеч А. Зиновьева – наоборот, чтобы показать, что литературных предшественников у него, по существу, и нет. Как по переполняющему книгу содержанию, так и по форме произведение Александра Зиновьева абсолютно уникально. Все упоминавшиеся мной писатели были именно профессиональными писателями, художниками по преимуществу. Экстраполировали ли они во времени или в пространстве, погружали ли политику в быт, создавали ли сюжет или искали символические образы (вроде «чижика съел!»), – они имели дело с искусством и с материалом жизни, переплавленным в искусство.
В случае А. Зиновьева мы имеем дело и с другим автором, и с другим произведением. Как я уже говорила, автор, по-моему, не претендует на художественность, на искусство. Он претендует на полуфантастический репортаж. Стараясь точно осмыслить факты, он издевательски интерпретирует их, научно (или якобы научно, кто его знает?) излагая события, он их безудержно пародирует.
А получается искусство. А получается социальная фантастика. А получается сатира. Как получается – тайна.
«Зияющие высоты» поначалу производят впечатление сумбура. Это ложное впечатление. (Напомню, что на некоторых читателей такое же впечатление произвел роман У. Фолкнера «Шум и ярость». Этим я вовсе не хочу поставить Зиновьева рядом с Фолкнером в «литературном прейскуранте» – просто отмечаю, как обманчиво бывает первое впечатление). Книга напоминает не о беспорядке и сумбуре, который, как мы знаем из литературы, бывает в доме после обыска, а о целенаправленном отборе и упаковке материалов перед обыском. Конечно, торопятся. Конечно, в чемодан швыряют материалы, не очень заботясь о последовательности – потом разберемся. Но отбирают то, что считают нужным.
Автор точно (или почти точно) фиксирует некие факты, одновременно резкими и грубыми штрихами рисуя очень схожую карикатуру. Потом он наводит на изображение безжалостный и яркий свет мысли и показывает, как фантастично выглядит реальность в этом безжалостном и слепящем свете. Он точно (или почти точно) показывает взаимоотношения групп и личностей в рисуемом им обществе и прочерчивает линию возможного развития этих взаимоотношений. Все обнажено и высвечено под прожектором интеллекта. Это одновременно и логика, и социология – и пародия на них. Это одновременно и фотография, и сатира, и дневник, и мемуары, и фантасмагория. И псалом, и анекдот. И философствование – и насмешка над философией. И лирический плач сквозь зубы, и нарочито разнузданная, похабная «сортирность». И все это втекает друг в друга и вытекает одно из другого. Здесь разъятый, разобранный до последнего винтика и бесповоротно осужденный механизм запрещения мысли. Вот он – въяве, и въяве – спроецированное его следствие. Если правомерно такое определение, это логический гнев, гнев самой мысли против бессмыслицы. И тем сильнее очень редкие, очень короткие среди этой выверенной сатиры взрывы эмоций, проблески страстной горечи.
Я, по крайней мере, ничего подобного этой книге не читала, не знаю. Тут даже неуместно говорить о том, с чем ты в книге согласен и с чем не согласен. Все равно как спрашивать, согласен ли ты с протопопом Аввакумом или с Экклезиастом.
А, к тому же, с Зиновьевым одинаково опасно как соглашаться, так и не соглашаться.
Нет, опасно не в ибанском смысле, а в чисто интеллектуальном. В отличие о т Аввакума и Экклезиаста, он написал не проповедь, а книгу насмешливую. Он обличает, издеваясь, и смеется, презирая. И для критика всегда есть опасность попасть впросак, приняв гипертрофированную насмешку за реальность, а реальную горькую правду – за фантастическую выдумку. Причем, смех здесь, заметим, не щадит никого – не только Троглодитов и Рыл, но и друзей, возлюбленных, единомышленников и сотворцов. Что-то достоевское есть, например, в разговоре Болтуна с Мазилой, когда Болтун ставит ехидный «экспериментаторский» вопрос: «Что было бы, если бы нас с тобой приласкали?». Это вовсе не личный вопрос, это – нравственная, психологическая и социальная проблема целого слоя так называемых интеллектуалов.
* * *
Я записываю свои беспорядочные мысли об этой книге после того, как я ее прочла, но уже не имея ее в руках. Мне и труднее, и легче о ней писать, потому что я полностью отстранена от реальной среды, давшей автору толчок к творчеству, послужившей исходным материалом для сатирических этюдов и полуфантастических построений. Я не знаю никаких прототипов этих абстрактных, как неоднократно подчеркивает автор, персонажей. Ни с одним из них я не заседала на кафедре, не участвовала в совещаниях, не стояла в очереди за гонораром, не ходила ни к парикмахеру, ни к портнихе, не пила ни чай, ни’ кофе, ни коньяк. Если как читатель (то есть как отстраненный зритель социальной драмы) я кое-кого из них и угадываю, я могу в одном случае расхохотаться и зааплодировать, в другом – возмутиться и освистать. Но суть самой социальной драмы я вижу ясно. Я, читатель, могу расходиться (и, вероятно, расхожусь) с автором по многим вопросам. Автор как человек может быть в иных случаях несправедлив, зол и пристрастен. Но как сатирик он беспощадно прав. И главная его правда в том, что я, читатель, чужой, посторонний, с другой точки глядящий, никого в лицо не знающий, – я их узнаю. Я узнаю не отдельных людей, а социальный слой. Я их знаю. Знаю, несмотря на абстрактность, на отсутствие психологии, на скудость бытовых реалий. А разве нам нужно знать психологию «органчика»? Или господ ташкентцев? Ну пусть я видела других, не этих, но вполне готовых или потенциальных Троглодитов, и Мыслителей, и Кисов, и Сотрудников, и Супруг. Из других, правда, областей деятельности. Какая разница?
Разумеется, за более чем семидесятилетнюю жизнь я видела не только их. Я видела честных, и героических, и самоотверженных, и добрых. Но…
Но почему-то темы эти
У всех сатириков в тени,
И все сатирики на свете
Лишь ловят минусы одни.
Когда действительность в изобилии поставляет материал для гневной сатиры, она появляется. Когда честным затыкают глотку, самоотверженных поливают грязью, добрых ожесточают, а героических переводят на удобрение – она появляется.
Появляется вопреки несбыточной голубой мечте всех Правителей на свете – иметь благоприличную, пристойную, ручную сатиру. Мало того – иметь гениев ручной сатиры.
Ручных сатириков сколько угодно, но гениев и талантов среди них почему-то нет. Ни Щедрины, ни свифты, ни наши современники – бертольды брехты и курты воннегуты – среди них не родятся. Задача для учеников первого класса и Заместителей Второго ранга – почему?
Ах, как убежденно и трогательно возмущаются Заместители и Заведующие всех рангов «беспросветным пессимизмом» сатириков, их грубостью и неприличием, отсутствием у них «светлых», «положительных» образов!
Так поговорим о пессимизме и оптимизме».
«Беспощадный пессимизм», который ставят в вину сатирикам, ни для одного человека на свете никогда не был и не может быть целью и смыслом жизни. Человеку свойственно стремиться к счастью («Я в этот мир явился голый, и шел за радостью, как все…»). Между нами говоря, я подозреваю, что и самому Шопенгауэру иногда хотелось улыбаться. Конечно, и пессимизм, и оптимизм, как все на свете, может быть модой. Но живое оптимистическое мироощущение и мировоззрение вырастают только на материале живой жизни. Люди радуются, когда им хорошо, и грустят, когда им плохо. Это так просто.
Однако существует еще такое понятие, как казенный оптимизм (о казенном пессимизме, кажется, никто никогда и не слыхивал). «Оптимизм» такого образца производится искусственно – как та синтетическая икра, о которой упоминает А. Зиновьев, – но распространяется гораздо шире, хотя усваивается не лучше. Расфасованным и упакованным в стандартную идеологическую тару суррогатом оптимизма снабжаются обычно широкие массы – наряду с отштампованными пластмассовыми репродукциями некогда живых идеалов. Это – ширпотреб. Хозяева жизни не нуждаются для себя ни в том, ни в другом.
Но люди не могут постоянно питаться синтетическими продуктами, дышать искусственным воздухом и выдавливать из себя улыбку, когда хочется плакать. Крушение идеалов – почва, на которой живой оптимизм не произрастает. Именно потребность в глотке естественного воздуха, в свободном движении мысли, в открытом излиянии чувств обращает мыслящих и чувствующих людей к пессимизму там, где оптимизм навязывают им силой. Ибо казенный оптимизм не имеет никакого отношения к реальным идеям, мыслям, страданиям и даже радостям людей.
Пессимизм – естественное, органическое следствие крушения идеалов. На заре моей молодости люди бесстрашно отдавали за эти идеалы жизнь. Были ли они, те идеи и идеалы, живыми, героическими и прекрасными? Да, были. И рождали живой оптимизм. Но их больше нет. Они не изменились, как полагают одни, не родились низменными и античеловечными, как утверждают другие, не остались святыми и непорочными, как думают третьи. Их просто не существует вживе. «Умер Великий Пан!». То, что не вдохновляет больше на героизм и самоотверженность, не внушает надежд, не рождает чувства счастья, – нельзя считать живым. Идеи и идеалы смелых, честных и человечных людей, именовавшихся революционерами и восставших против грязи, злобы и подлости старого мира, погибли вместе с этими людьми (а может быть, и раньше их). Это не значит, что последующие поколения имеют моральное право устраивать свалку на их могилах. Старый мир был достаточно подл, уродлив и бесчеловечен (читай того же Салтыкова-Щедрина) – и его антагонисты были правы. Так допустимо ли теперь – и теоретически, и морально – взваливать на противников этого мира ответственность за то, что узурпаторы их имени вырастили на его обломках еще более ядовитые грибы?
Но это опять же история…
Многие мыслители – в том числе и революционеры – предостерегали от создания нового деспотизма. Не послушали. Многие художники – в том числе и революционные – предупреждали об опасностях укоренения такого деспотического общества. Не послушали. Теперь художник – философ и математик – сигнализирует об угрозе развития такого общества. Он молод – относительно. Как мыслящее существо он, во всяком случае, пришел в этот мир уже после того, как мир стал тем, что он есть. Этот наличный мир и его тенденции он и исследует, оставляя за порогом исследования самую историю превращения. Понять его можно. Он – не историк. Теоретически автор сатиры знает, конечно, что под видимым « бурьяном зла » погребены не только трупы миллионов людей, но и трупы великих идей. Но главное зло для него – тот бурьян, что наступает ныне, что грозит затопить и задушить все живое в мире. Охрипнув, автор кричит и предупреждает. Тут его сатирический пессимизм более чем уместен. Он вливает глоток спирта-сырца в рот замерзающему.
Услышат ли? Те, кто слышит и мыслит, не так уж сильны. Те, кто обладает силой, не умеют ни слушать, ни мыслить. И они не замерзают – они предпочитают французский коньяк. Человек – затоптанный и растоптанный, идеал – загаженный и окровавленный – достаточное основание для пессимизма. И потому я, с юности воспитанная «в духе оптимизма», сегодня хорошо понимаю Александра Зиновьева. Не обязательно соглашаюсь, но – понимаю. Это много – понимать друг друга. Мне доступен его пессимизм, хотя мой – несколько иного склада. В чем-то безнадежнее – я не верю не только в мудрость Заведующих, но и в гуманизм Президентов (и в милосердие Банкиров я не верю тоже). В чем-то светлее: я все же продолжаю верить в человеческое сердце, в человеческую солидарность, в благородных дон кихотов и их верных оруженосцев.
Их мало. Их очень мало. Но я надеюсь (надежда ведь неистребима!), что их будет рождаться все больше, и они помогут человечеству выбраться из той грязной ямы, откуда я пока не нахожу выхода. Так, может быть, именно пессимисты оздоровляют и приуготовляют для дон кихотов нашу планету, на которой иначе можно было бы задохнуться от сладкой вони казенного оптимизма?
И потому я приветствую появление книги А. Зиновьева. Она, во всяком случае, учит полузабытому искусству: мыслить – и не соглашаться.
Москва
23.1.77
Список литературы:
1. Александр Зиновьев, «Зияющие высоты», L’Age d’Homme, Suisse, 1976. 561 стр.
2. Последние строки стихотворения Александра Блока «Голос из хора», 1910-1914.
ИЗ ДОСЬЕ ЗИНОВЬЕВ.ИНФО
Лерт Раиса Борисовна (1906, Белая Церковь Васильковского у. Киевской губ. – 1985, Москва), журналист, член Союза журналистов, профессиональный литератор (редактор и автор многочисленных статей); правозащитник; автор и редактор Самиздата (с 1969): ответственный секретарь журнала «ХХ век» (1975–1978), один из инициаторов создания и член редколлегии журнала «Поиски» (1978–1980, статьи «Поздний опыт» (1980, № 6) и «Двоеперстие или двоемыслие» (1980, № 7) были инкриминированы членам редколлегии В.Ф. Абрамкину и другим, Москва, 1980).
Училась в гимназии, откуда была исключена за отказ встать на колени во время молебна в честь победы деникинской армии. С 1922 в Москве, училась в Коммунистическом институте журналистики. С конца 1920-х гг. сотрудничала с периодическими изданиями («Правда», «Рабочая Москва», «Строительная газета» и др.).
В 1941 в отделе контрпропаганды ТАСС, журналист-международник. Уволена в 1949 в ходе кампании по «борьбе с космополитизмом». Работала литературным секретарем газеты «Московский строитель».
Со второй половины 1960-х гг. принимала активное участие в правозащитном движении, в середине 1970-х гг. выпускала (совместно с Р.А.Медведевым альманах «XX век», затем стала одним из основателей и редактором бесцензурного журнала «Поиски». Сотрудничала также в других бесцензурных изданиях («Память», «Хроника текущих событий»).
В 1979 исключена из КПСС. Р.Лерт – автор статей и эссе, среди которых особенно известны: «Штеменко против Штеменко» (1969), «Трактат о прелестях кнута» (1970–71), «Хотим ли мы вернуться в XVI век» (1974), «Разговор начистоту» (1976), «Подступы к «Зияющим высотам». Опыт ненаучного анализа» (1977), «На круги своя…» (1977), опубликованы в сборниках «Третья волна. Альманах литературы и искусства» (Париж, 1978), «На том стою» (М., 1991). В своих работах придерживалась левосоциалистических взглядов.
Автор первой литературной рецензии на русском языке на социологический роман Александра Зиновьева «Зияющие высоты» («Подступы к «Зияющим высотам». Опыт ненаучного анализа», 1977). За хранение дома данной рецензии, выпущенной в «самиздате», как и самих «Зияющих высот», во время СССР можно было подвергнуться уголовному преследованию (См. «Хроника текущих событий», № 45, 25 мая 1977 года).
Подписала ряд коллективных петиций в защиту преследуемых по политическим мотивам. Выступала в защиту преследуемых по политическим мотивам: автор письма в защиту А.Д. Сахарова (1975), подписала заявление в защиту С.А. Ковалева (1976), М.Н. Ланда (1977), присоединилась к документу МХГ № 58 «Десять лет спустя», посвященному годовщине вторжения в ЧССР (1978), подписала заявление в защиту Т.М. Великановой и Г.П. Якунина (1980) и других, автор статьи в защиту арестованных членов хельсинкских групп (1977, дополненный вариант, 1978), написала статью «Мои непроизнесенные свидетельские показания» с протестом против инкриминирования ее статей Абрамкину (1980); подвергалась преследованиям: обыск, исключение из КПСС, «беседы» (1979, 1980).
Умерла в Москве, прах, согласно последней воле, развеян.