Владимир Липилин
Человек-астероид
В Костромском государственном университете прошла IV Международная конференция «Зиновьевские чтения»
Можно подумать, что через костромскую землю проходит невидимый «разлом», пресловутая «трещина мира», стремящаяся затем на Урал, в Сибирь. Как иначе объяснять появление в здешних местах целого каскада, букета нешаблонных, ужаленных прорывом куда-то в космические дали имен.
Александр Александрович Зиновьев землякам, конечно, известен — вплоть до таксистов. Правда, многие путают его с другим Зиновьевым, который тоже вроде бы планировал убить Сталина. Сходство имеется, и этот Зиновьев мог бы на том когда-то и остановиться. Исписать потом тонны бумаги, выдумать кучу легенд, рассказывать внукам, как «я хотел, но не сложилось». Но у здешнего Зиновьева был совсем другой масштаб. Впоследствии он говорил, что не было бы Сталина — и русского человека как этноса давно бы уже не было. Крупнейший социолог, придумавший свою систему, единственный из российских ученых, кто получил премию Алексиса Токвиля, логик, философ, писатель, художник. В этом году Александру Зиновьеву исполнилось бы 90 лет.
Тринадцать лет назад он вернулся на Родину, шесть с половиной лет назад скончался от рака мозга. Согласно завещанию, прах мыслителя развеян над его родной деревней Пахтино, которой давно уже нет ни на одной карте. Критики, изучающие труды и биографию Зиновьева, отмечают в личности этого человека некую противоречивость. Но это, кажется, не совсем точное слово. Тут скорее уместно прилагательное «парадоксальный». У него получалось совмещать в себе вещи на первый взгляд вовсе несовместимые.
Неправдоподобная правда
«Русская судьба. Исповедь отщепенца» — так называется книга, в которой Зиновьев тщательно и подробно описал свою биографию. Там есть вещи, которые с точки зрения литературы беллетризированной кажутся невероятными. Одно дело, если бы все это происходило с персонажем выдуманным, сочиненным, тогда — да: историко-приключенчески увлекательно, живо. Но когда понимаешь, что перед тобой реальные факты из жизни не собирательного героя, а одного, пусть и очень неординарного, человека — выводок студеных ужей ползет по спине. Нет, не страшно, просто очень явственно ощущаешь присутствие некоей силы, проявление божественного, что ли.
Впрочем, сам Зиновьев никогда в Бога не верил. Предположим, что Бог верил в него. Удостоил тем самым поцелуем в макушку.
В книге описан такой случай. В деревне Пахтино Костромской области, где в 1922 году шестым по счету (а всего было 11 детей) родился Александр Зиновьев, было много заброшенных домов, и пацаны с упоением посещали чердаки, живились разным хламом, типа велосипедных фар, замысловатых чернильниц, привезенных прежними хозяевами-дворянами откуда-нибудь из Парижа. Под грудами мусора находились там и книги, которые не во всех университетах были тогда. Кант, Гегель, Гете, Гюго, Гамсун…
И он читал до одури, до помутнения в глазах.
Некоторые книги с вензелем владельца купца Юдина Зиновьев позже обнаружил в Америке. «Слово «купец» тогда обозначало не торговцев, а предпринимателей, предшественников капиталистов в европейском смысле.
Наш Юдин имел несколько фабрик, доходных домов, трактиров и даже кораблей на Волге и в Черном море. Он основал одну из первых в России фотографий, обустроил ряд школ и профессиональных училищ. Его страстью было коллекционирование книг. Он собрал колоссальную по тем временам библиотеку в несколько десятков тысяч томов, самую богатую в России частную библиотеку. Во время Крымской войны купец понес большие потери и был вынужден библиотеку продать. Ее купило правительство Америки, и она послужила одной из основ библиотеки конгресса США».
Основная масса мужского населения Пахтино промышляла сезонными заработками. Мужики уходили на лето в Кострому, Ярославль, Иваново, Москву, где становились не заводскими, а именно мастеровыми рабочими. Плотниками, столярами, малярами (как отец Зиновьева), образовывали свои артели.
И будущий ученый вместе со старшими братьями не раз проводил так лето, но зуд «ломоносовщины», а точнее, какого-то своего пути был пуще всего остального. Семья переезжает в Москву. Он оканчивает школу с отличием. Поступает в Московский институт философии, литературы и истории. Через два года парню ни много ни мало приходит в голову застрелить товарища Сталина. Об этих его разговорах доносят, его арестовывают и подвергают психиатрической экспертизе. В общем-то нормальная реакция тоталитарного государства на слова человека, который, ни разу не шутя, вслух произносит: «Я сам себе Сталин»?
Сам себе государство
Зиновьев пишет об этом так: «Позднее я выразил это мое самоощущение формулой «Я сам себе государство». Такая ориентация сознания, конечно, повлияла существенным образом на весь ход моей жизни, сделав главным в ней события и эволюцию моего внутреннего государства, моей внутренней вселенной. Наверняка найдутся знатоки человеческой психологии, которые усмотрят в таком «повороте мозгов» психическую ненормальность. Не буду спорить. Напомню только о том, что человек выделился из животного мира благодаря каким-то уклонениям от биологических норм. Вся история цивилизации обязана своим прогрессом людям, которые были уклонением от общепринятых норм. И все же мы не рассматриваем эволюцию человечества в понятиях медицины. Мое внутреннее государство было не плодом больного воображения, не проявлением эгоизма и эгоцентризма. Оно было явлением социальным, а не психологическим. Оно было формой отказа от борьбы за социальный успех. Потому на этом пути меня не мог удовлетворить никакой высокий пост, включая президентов, генеральных секретарей и королей, не могло удовлетворить никакое богатство, никакая слава».
Его упекают за колючку. Зиновьеву предстоит этап от Лубянки и так далее. Но, выведя заключенного к подъезду, конвоиры вдруг спохватываются, что забыли некие бумаги, приказывают ему подождать и уходят. Никакого раздолбайства в этом, по сути, не усматривается. Охранники отлично знали, как зомбически действуют конвертные стены на посетителей. Они их, мягко говоря, парализуют. Но Зиновьев об этом не думал, он надел шапку и пошел.
Мотался по обширной родине, мечтал уединиться в какой-нибудь глуши типа своей деревни, но потом понял, что любой остров — это пережевывание жеваного. Чтобы, как теперь говорят, перегаситься, по слегка подправленным документам поступил в 1940 году в Красную Армию, служил в кавалерии. В составе танкового полка начал войну, затем попал в авиационную школу, где осваивал истребительную специальность. Школу окончить не пришлось, поскольку в 1942 году был возвращен в танковые войска. Затем возобновил обучение в авиационной школе, откуда был выпущен в 1944 году как летчик-штурмовик. Продолжил воевать в различных штурмовых полках на самолете Ил-2, прошел Польшу, Германию, Чехословакию, Венгрию, Австрию. Совершил 31 боевой вылет.
Только от перечисления этой сухой фактуры оторопь берет. Множество раз предлагаемые обстоятельства могли сбить с панталыку кого угодно. Зиновьев мог бы пойти бесконечно далеко по любой стезе. Но сидела в нем абсолютная дикая уверенность в другом предназначении, которое не факт, что окажется кем-нибудь понятым, нужным.
Черные ящики
Режиссер документального кино Евгений Григорьев некоторое время назад воплотил идею нескольких фильмов под общим названием «Завещание». Замысел вроде бы прост как воздух. Перед человеком ставится камера, и он в течение двадцати минут произносит монолог о самом сокровенном. Это как бы последняя лекция, адресованная неизвестному поколению на пределе собственной жизни. Черный ящик падающего «боинга». Героями фильмов стали «выдающиеся мыслители ушедшего века, редчайшие экземпляры научной цивилизации, которым удалось получить некое новое знание». Один из фильмов трилогии назывался «Зиновьев. Завещание».
— Был всего один дубль, — говорит Григорьев. — Все и сразу сказано, что называется, на чистовик. И я поймал тогда себя на мысли, что вот отснимем, я уйду и, в сущности, не знаю, как и многие из нас, что дальше. Что я буду делать сегодня вечером, не говоря уже про утро. А Зиновьев знал, и это было так четко видно, он знал, что будет делать все те дни, которые ему отпущены.
После войны Зиновьев оканчивает вуз, работает старшим научным сотрудником Института философии АН СССР, заведует кафедрой логики философского факультета МГУ. Пишет статьи по социологии, логике, на которые ссылаются зарубежные мастодонты от науки. Обличает и критикует вслух вождей и систему. В 1976 году в Швейцарии выходит его социологический роман «Зияющие высоты».
«Я писателем стал поздно — моя первая книжка была написана в 54 года. В это время люди заканчивают литературную деятельность, уже собрание сочинений издают. А я до этого принадлежал к особой группе людей — к разговорщикам. В Советском Союзе существовало уникальное явление — интеллигентский фольклор. Такого, точно говорю, не было больше нигде в мире и не будет, наверное. Существовали специалисты по разговорам. И у меня был свой «ассортимент» анекдотов. Причем я их сочинял, и в свое время было доказано, что эти анекдоты мною сочинялись».
Вот, например, такой. Одно время Зиновьев был лектором городского комитета партии — правда, после курьезного случая его оттуда немедленно убрали. В Артиллерийской академии висел лозунг: «Наша цель — коммунизм». Когда его везли туда, он сказал сопровождающему майору: «А какое ваше учебное заведение — артиллерийское? А поглядите, какой у вас лозунг!» Когда лекция была закончена, транспарант уже сняли. Позднее появится его известное изречение «Целились в коммунизм — попали в Россию».
Литературовед и филолог Павел Евгеньевич Фокин в своем докладе на конференции заметил:
— Появление Зиновьева как писателя совершенно нестандартно для русской культуры. Правда, «инцидент» такого рода уже был. Тоже костромич, Василий Васильевич Розанов. Пятьдесят лет он прекрасно существовал, начинал как философ. Первую книгу написал «О понимании» (у Зиновьева есть труд «Фактор понимания»). И вдруг в 56 лет, в 1912 году, что-то щелкает и взрывает форму, в которой до того существовал Розанов. Выходят «Опавшие листья». Один том, другой… «Апокалипсис нашего времени», целый ряд книг в этом жанре непрерывного фонтанирования, каждую запись там можно разворачивать в большую отдельную статью. Розанов писал, совершенно этим открытием огорошенный: «Существует, кажется, одиннадцать или двенадцать видов литературы, судя по всему, я изобрел тринадцатый». Он создал тринадцатый и уже не мог писать, как раньше.
С Зиновьевым, по словам Фокина, происходит то же самое. Он существует в некоем научном дискурсе. Но при этом в постоянных беседах, разговорах, в которых обговаривает свои основные мысли. И в какой-то момент прежняя академическая форма его просто достает, натура требует другого высказывания. И он смело отбрасывает эту академичность, вырабатывая, похоже, четырнадцатый вид литературы. Появляется целая серия произведений, которые условно можно назвать социологическими романами. Он сам себя сравнивал со Свифтом. И на Западе его немедленно причислили к сатирикам. Хотя, по словам Фокина, Зиновьев гораздо ближе к Рабле. Позже Зиновьев скажет: «Я не сатирик. Я занимаюсь описаниями. Это живая реальная жизнь».
— Безусловно, сатирический элемент в произведениях Зиновьева присутствует, — говорит Павел Фокин. — Гротеск, те же слова, им выдуманные: Ибанск (некий город, под которым многие понимали СССР), Псизм (постсоветизм), Катастройка… Но, скорее всего, такой вид литературы можно причислить к опыту художественного исследования, как очень точно сформулировал Солженицын («Архипелаг ГУЛАГ»). Зиновьева и Солженицына вообще часто на Западе сравнивали. Один описывал опыт по ту сторону колючей проволоки, другой делал то же самое, но уже по эту сторону. И этим они как бы дополняли друг друга. Это как у Платонова — попытка найти новый язык, попытка описать реальную действительность. Творческая биография Платонова (он ведь тоже был мыслитель и взял этот псевдоним неспроста) была прервана публикацией повести «Впрок», на которой Сталин написал резолюцию: «Сволочь». То же самое написал на «Зияющих высотах» Суслов.
Метеор науки и литературы
Могли ли Зиновьева расстрелять за этот роман? Ха! Возможно. Но как потом рассказывали, «Высоты» лежали на столе у тогдашнего председателя КГБ Юрия Андропова. И утверждали, что поля книги были испещрены мелким, непонятным, как у терапевта, почерком. Брежнев согласился на некий компромисс: лишить Зиновьева всех наград, званий, гражданства и выслать.
Зиновьев рассказывал об этом кинематографистам, снимавшим о нем фильм. «Когда мы оказались на Западе, на первой же пресс-конференции меня приветствовали таким образом: «Вот, наконец, вы, жертва советского режима, в мире свободы, выбрались из мира рабства». А я в ответ сказал: «Во-первых, я в Советском Союзе был свободен. И я не считаю Запад царством свободы. И потом режим от меня пострадал больше, чем я от этого режима». На другой день в газетах появились заголовки, набранные крупным шрифтом: «Господин Зиновьев, какой у вас чин в КГБ?», «Зиновьев без маски». Появилась легенда, что настоящего Зиновьева посадили в ГУЛАГ, а туда забросили полковника КГБ. Но я возмутился: «В 56 лет — и я всего лишь полковник?» Но как бы то ни было, на Западе я жил с чувством вины, что мои работы использовались против моей страны. Правда, скоро я и сам оказался там в полной изоляции. Во-первых, меня категорически отвергли все эмигранты и диссиденты, в особенности Солженицын и Сахаров. Первая оценка моих работ была сделана Сахаровым. И представьте, меня в секретных советских письмах так не поливали грязью, как поливал он. Объяснялось это все очень просто: там я имел то, на что никогда не рассчитывал, — беспрецедентный успех. Как писали в газетах, «Зиновьев, как метеор, вырвался на высоты мировой литературы».
А каждый из них, считая себя Богом, не терпел никакой конкуренции. Я же был абсолютно независим. Солженицын имел политический успех, хотя его книги почти не распродавались, валялись там на складах, но он получал огромные деньги. А я никаких подачек не имел, я зарабатывал все своим горбом. И был, наверное, единственным из уехавших туда писателей и одним из немногих западных даже писателей, кто жил исключительно литературным трудом. Я писал по 2–3 и больше книг в год, давал до 50 лекций во всех престижных университетах, имел приглашения со всего света и не гнушался никакой работы».
Он не ограничился только писательством. Физически не мог жить «в одном измерении». Разработал свою собственную социологическую теорию, где были отличные от существовавших ранее критерии и оценки. Всегда предлагалось оценивать государственную систему с точки зрения внутренней организации, экономичности и прочего. Зиновьев же оценивал системы всех периодов, включая американские, западные, немецкие и советские, примерно по ста признакам. И пришел к выводу, что советская система была самой совершенной, самой экономной и самой эффективной. Еще за десять лет до развала СССР написал об этом книгу.
«Советская система, — говорил Зиновьев, — могла существовать сколько угодно долго. Она была новая, она была жизнеспособная и могла существовать хоть тысячу лет. Ее убили. Страну убили, просто убили, и она находится теперь в таком состоянии. Меня обвиняют всегда в чрезмерном пессимизме, или же говорят, что критиковать умеет всякий, а вы скажите что-нибудь позитивное. Я, между прочим, не критикую. Я даже слова не сказал о том, что плохо и что хорошо. Я вам говорю только факты и объективные закономерности, а как к ним относиться — это другое дело. И потом, я всегда давал советы в высшей степени практические.
Приведу вам один пример.
Когда Горбачев уже развернулся, началась перестройка, я тогда опубликовал книгу «Горбачевизм», затем «Катастройка» — ввел этот термин буквально через год после того, как, по западному выражению, они провели своего человека на русский престол. Мне тогда задавали вопрос: «Вы критикуете, а что позитивное вы можете предложить?»
Уж позитивнее не придумаешь. Предложение было такое: надо этих людей — Горбачева, Ельцина, Шеварднадзе и так далее — повесить в двадцать четыре часа как предателей. Китайцы потом извлекли урок и завоевали себе, по крайней мере, пятьдесят лет спокойной жизни».
Самой актуальной работой Зиновьева исследователи сегодня считают книгу «Запад». Запад этот он называет «сверхобществом», а тамошних правителей «западоидами».
«Западнистское сверхобщество, метрополией которого являются Соединенные Штаты, которые выросли над всем западным миром… — когда я писал книжку «Запад», то насчитал более ста миллионов человек; сейчас включает в себя более ста пятидесяти миллионов человек. Это огромная структура, которая распоряжается шестьюдесятью или семьюдесятью процентами мировых ресурсов. Конечно, они как-то структурируются, есть люди, занимающие какие-то должности. Я первый начал исследовать то, как это общество функционирует. Фактически это запретная тема». И в беседах с журналистами, и на лекциях, и в своих книгах Зиновьев все время повторял: «Я исследователь, не предсказатель. Я изучаю не то, что должно быть, — это не научный подход. Изучается то, что есть, почему это есть и что будет на основе развитий существовавших и ныне не умерших еще государств. О том, что будет, я и пишу в своих книгах. Будущее уже родилось. Эмбрион будущего родился. Что будет в России? Давайте различать две позиции: чисто теоретическую и психологическую, персональную. Теоретически выхода нет, Россия обречена. Враг обладает такой мощью, что будущее предвидеть — задача банальная. Но вы помните, Эйнштейн говорил: все знают, что вечный двигатель невозможен, но есть люди, которые этого не знают или не хотят знать и все равно стараются его изобрести, и в итоге чего-то добиваются. И для иллюстрации моей личной идейной позиции я всегда привожу такой пример. В начале войны советское подразделение было окружено немцами, тех было в 10 раз больше. У них вооружение превосходное, у нас — винтовки образца 1881 года. Все поняли: мы обречены. Большинство сказало: мы обречены, поэтому мы пошли сдаваться. И все погибли. Меньшинство же решило: мы обречены, поэтому будем сражаться до последнего, по-русски. Стали сражаться и пробились, и кто-то уцелел. Это моя позиция. Да, Россия обречена. Мы, русские, обречены. Поэтому будем сражаться.
По крайней мере, сойдем с исторической сцены с достоинством. А может… Ведь всякое может случиться. Завтра летит какой-то метеорит и шлепается в Вашингтон или Нью-Йорк. Все, через две недели от этого режима и следа не останется. Ведь он держится исключительно на поддержке вашингтонских хозяев. Ход истории не фатален. Поэтому надо сражаться до конца!»
Мечта увидеть нового человека
На конференции тему продолжил ректор Российского государственного торгово-промышленного университета Сергей Бабурин:
— Сегодня мы начинаем ставить под сомнение навязанные Западом приоритеты, где определяют развитие интересы кошелька, которые когда-то власть радостно приняла. Я хочу напомнить 13-ю статью ныне действующей Конституции. Страшная статья. Там записано, что в России закрепляется идеологическое многообразие. Ни одна идеология не может быть признана государственной. Вроде бы красиво звучит. Звучит в стиле той западной, псевдодемократической идеологии, мол, все равно. Но вдумайтесь, что закрепляет эта норма? А норма на конституционном уровне уравнивает добро и зло. Закрепила нигилизм, отменила систему нравственно-этических ценностей. Если все идеологии равны, значит, равны идеологии взаимоисключающие. Кто там борется с фашизмом? Вы что, эта идеология имеет право на существование в Конституции. Кто там борется с людоедством? Нельзя. И вот здесь западнизм в самом ярком воплощении. Если мы говорим, что пришла пора возрождать духовность, то вот эти корешки чуждого нам отношения к жизни мы должны вырвать через конституционную реформу. Потому что если мы не сможем убедить власть осуществить реформу, то неизбежно окажемся в состоянии предреволюционном, а потом революционном. Общество ведь развивается независимо от того, что делает интеллигенция и что делает власть. Но вот каким путем пойдет это развитие, если ничего не изменится… Я не хочу даже прогнозировать. Все прогнозы изложены в работах Зиновьева. И оптимистических вариантов у него значительно меньше, чем пессимистических. Потому что, когда, по его выражению, вместо народа у нас осталось только население, озабоченное лишь выживанием, какие упреки к этим людям? Упреки должны относиться к нам с вами, если мы причисляем себя к интеллигенции, то и отвечаем за всех.
В этом отношении, по словам Бабурина, конференция — праздник не только для костромичей, для всего думающего человечества:
— Зиновьев — мыслитель мирового уровня. Его мысли будили и будят людей разных стран. Его девяносто лет — это тот камертон, который должен прозвучать в сегодняшнем обществе. Вот услышит ли оркестр? Не знаю. Если услышит, то при всем уважении к Костроме, столетие мы будем отмечать в Кремле.
Четвертые чтения имени Александра Александровича Зиновьева, как и предыдущие три, не сдвинули мир в сторону добра. Но написаны статьи, проведены исследования, ученые только-только подходят к тому, чтобы хотя бы попытаться понять тот космос, который открылся Зиновьеву. Но главное, что Зиновьев был чертовски интересен каждому присутствующему на этой конференции. О нем говорили в курилках и в промерзшем сквере за бутылкой коньяка. В Зиновьеве, как в настоящем гении, нет ничего настолько явного, что можно объяснить словами. Это все равно, что пытаться пересказывать стихи Бродского. «То ли дождь идет, то ли дева ждет». Сегодня сосредоточишься на дожде, завтра, может быть, на деве. Кому-то после чтений захотелось поехать в деревню, сажать по осени картошку. У кого-то подкатил комок к горлу, и он отправил эсэмэску «Как ты?» в далекий город, о котором уже стал забывать. Кто-то заказал на «Озоне» его книжки. Кто-то стал перебирать что-то в себе.
* * * * * * * *
Все статьи специального выпуска журнала “Однако”, посвященного 90-летию со дня рождения Александра Зиновьева на тему “Зияющая высота” (№ 33 (142), 12 ноября 2012 года) — программный выпуск о формировании интеллектуальной и философской повестки дня для России.
Михаил Леонтьев: “Думайте! Думайте! Думайте!” К юбилею Александра Зиновьева
Тимофей Сергейцев: После Маркса. Философия деятельности. О главной работе Александра Зиновьева «Восхождение от абстрактного к конкретному»
Дмитрий Куликов: Точка опоры. Наследие Александра Зиновьева — единственное, что позволит нам сформировать русскую философию XXI века
Искандер Валитов: Остаться в живых. аботы Зиновьева и Щедровицкого — и есть наша современная русская философия
Камила Валитова: Полевые заметки об учителе
Владимир Липилин: Человек-астероид. В Костромском государственном университете прошла IV Международная конференция «Зиновьевские чтения»
Интервью с Эдуардом Лозанским: Александр Зиновьев: Я советую одно: думайте, думайте, думайте!
Ольга Зиновьева: Новая утопия — идеология мира будущего