Разговор о «Зияющих высотах» в «Алфавите инакомыслия»
Иван Толстой: Мы намеренно на букву «З» выбрали не автора этого сочинения Александра Зиновьева, а только его книгу, — но не потому, что Зиновьев больше ничего значительного не написал, а по той простой причине, что рассказ о долгой и плодотворной деятельности писателя завел бы нас в такие логические тупики, что, боюсь, с помощью одной радиопрограммы нам из них было бы не выбраться.
Андрей, расскажите, пожалуйста, когда вы познакомились с этим сочинением? При каких обстоятельствах? Ведь это новая книга по сравнению со многой той классикой, о которой мы говорим в нашем цикле. «Зияющие высоты» – книга, на наших глазах родившаяся.
Андрей Гаврилов: История очень простая. Мне сказали, что появилась книга человека, фамилия которого мне ничего не говорила, я не знал, что он известный ученый. Появилась книга, которая стоит того, чтобы потратить ночь на ее прочтение. Давали мне ее на день и на ночь и, честно говоря, меня это удивило и напугало, потому что литературы шло довольно много и я не был готов к тому, чтобы все дела отбросить и читать огромную книгу неизвестного писателя, хотя мне сразу понравилось название: оно показывало издевку автора над советским официальным новоязом. И вот я открыл ее, прочел странницу-другую, а потом уже пришел в себя, когда закрыл эту книгу, прочтя ее всю за один раз. Я никогда ее не видел в самиздате, я видел ее изданную на ротапринте, более того, я знаю, что это был ротапринт, стоящий в здании ЦК КПСС на Старой площади. Просто один из моих друзей нашел ход к дяденьке-оператору этого ротапринта, с ним подружился, время от времени ему подсовывал тамиздат, и тот покорно ночью нам делал копии этих книг. Вот мне только сейчас пришло в голову, что Зиновьев и самиздат для меня ни в коем случае не пересекаются.
Появилась книга, которая стоит того, чтобы потратить ночь на ее прочтение
Иван Толстой: А я книги этой не видел до того, как впервые попал за границу, то есть до 1988 года. Но я эту книгу слышал по радио, скорее всего это была «Немецкая волна». Не «Свобода», «Свобода» на ленинградской кухне совершенно не ловилась, только на даче время от времени, в Пушкинских горах, конечно, было ее отлично слышно. Зиновьев в эмиграции попал в Германию, жил в Мюнхене, и то, что она передавалась германской радиостанцией, было логично. Я слышал в очень чистом чтении диктора (поскольку «Немецкая волна» почти не глушилась в те месяцы), ежевечерне, главу за главой. Конечно, впечатление от нее было ошарашивающее. Но я не мог бы сказать, что это ошарашивание было слишком положительным. Эстетически и драматургически здесь возникали какие-то вопросы, которые в 20-летнем возрасте вставали передо мной как перед заинтересованным читателем и болельщиком антисоветизма. Андрей, а какие мысли и читательские переживания были у вас, когда вы впервые знакомились с этим произведением? Может быть, вы подкоррелируете это впечатление с сегодняшним взглядом на главное сочинение Зиновьева?
Андрей Гаврилов: К своему стыду и жалости, я давно не перечитывал «Зияющие высоты», и не вернуть уже того ощущения. У меня это было ощущение восторга от логических построений. Книга «Зияющие высоты», как и некоторые следующие книги Зиновьева, абсолютно логична с точки зрения советской логики того времени. На одной из первых страниц он пишет про то, как сортир, который всегда был грязным и вонючим, надстроили и одели в стекло и бетон. Столько подобного происходило вокруг, когда вместо того, чтобы что-то отремонтировать или исправить, это одевалось в стекло и бетон! Это мелочь, но это один из первых примеров в книге.
Я помню, что сразу вошел в язык автора, в ту атмосферу, которую он передавал, и мне казалось, что злее книги я в то время не читал. Это мне казалось тогда, я теперь, конечно, могу попытаться вспомнить мой круг чтения году в 1977–78 примерно, когда мне книга и попала в руки, то есть практически сразу после ее издания в Швейцарии и, наверное, сейчас у меня было бы другое ощущение, что были более злые книги, более талантливые и более глубокие, но тогда именно потому, что автор писал языком новояза, с одной стороны, а с другой стороны, как мне показалось, что-то в языке было от Щедрина, Лескова и Платонова, вот такая внешняя неуклюжесть языка, вот это все было мое. Тогда у меня было ощущение, что так и надо писать о той жизни вокруг нас. Я вдруг сейчас подумал, что ничего особенного, переворачивающего основы в ней вроде бы и не было. Это не Солженицын или Шафаревич, не Корнилов, не те многие писатели, которые даже публиковались в СССР, которые пытались каким-то образом завуалированно, эзоповым языком донести свое отношение к основам строя. У Зиновьева, как мне кажется, этого не было, у него была описана именно бредовость повседневной жизни, и уже дальше читатель должен был сам подумать о том, что если существует такая бредовость того, что нас учили называть надстройкой, то какой же должен быть базис.
Тогда у меня было ощущение, что так и надо писать о той жизни вокруг нас
Иван Толстой: Да, конечно, книга производит зубодробительное впечатление, просто удар обухом по голове. Перечитывать книгу за прошедшие сорок лет мне не пришло в голову, хотя впечатление было чрезвычайно яркое – это теперь какое-то холодное впечатление, при том горячем хохоте, который тебя охватывал. Ее сарказм, ее любовь к описанию абсурда, идиотизма советской идеологической и бытовой жизни, ее концептуальность во всем, ее тотальное описание нашего тоталитарного мира – все это производило необычайное впечатление. Зиновьев и злой, и жестокий, и в своей первой профессии, и в своем профессиональном призвании логика последовательный в развенчании, уничтожении, осмеянии нашей жизни он, безусловно, блестящ. Это жанр памфлета, политическая сатира, непонятно только, почему эту книгу причисляют к жанру социологической повести или социологического романа. Ничего художественного по форме построения в этой книге нет, в ней есть безусловные достоинства художественного языка, описания действительности мира, мыслей, взаимоотношений таким ярким и уничтожающим объекты своего описания языком, что его заслуженно стоит назвать художественным языком. Но это не вымышленные приключения вымышленных героев в вымышленных обстоятельствах. Романного здесь нет ничего, здесь есть трезвый и последовательный нон-фикшн, но он подан человеком с несомненным литературным даром и художественной жилкой, что подтверждается хотя бы тем, что Зиновьев – блестящий художник, может быть, не всеми признаваемый, но такой же концептуальный и такой же выразительный, выражающий свое нутро, свои чувства, отношение, свой эмоциональный мир.
Зиновьев — необычайно горячий художник, который умеет лепить холодно. Вот здесь сочетание человеческого, эмоционального и логического у него соединилось в гениальную натуру. Зиновьев — безусловный гений, но, на мой взгляд, гений одной книги «Зияющие высоты», потому что все остальное, что я пытался читать, – это бледное повторение, это та школьная, как говорят фигуристы, программа, которую каждый танцует перед жюри, это все одно и то же – показ абсурда, воспоминания о своем опыте пережитого советского абсурда, а не движение куда-то вперед. Как сказал кто-то из мемуаристов, кто с ним вместе учился и работал в 1950-е годы: «Александр Александрович хотел создать общую теорию всего». Конечно, это чудовищная затея, граничащая с безумием, а высокое безумие было свойственно Александру Зиновьеву, по-моему, всегда. Изначально он был человек чуть-чуть не от мира сего, маргинальный и одинокий. «Общая теория всего» видна в этих его книгах – он описывает тоталитарную абсурдную жизнь, и выхода за эти рамки, выхода из этого мировоззренческого круга, по-моему, не может быть. Динамичный творческий поиск у Зиновьев, по-моему, идет по кругу. Я не знаю, согласитесь ли вы, Андрей, с моим таким нахальным описанием Зиновьева как целого писателя?
Андрей Гаврилов: Я не могу с вами согласиться, потому что я не знаком со всем творчеством Зиновьева. Судя по некоторым цитатам, некоторым отрывкам, рецензиям на его более поздние сочинения, он-таки смог вырваться из этого круга. Я говорю, не прочтя некоторых из его последних произведений. Я, готовясь к нашей программе, понял, что, да, «Желтый дом», например, или некоторые книги, которые сразу последовали за «Зияющими высотами», создают впечатление, что это был один огромный десятитомный роман, из которого «Зияющие высоты» только первая часть, а потом шло медленное угасание. Но, судя по всему, надо посмотреть его поздние романы, тем более после того, как вы сказали, что из замкнутого круга нет для него выхода. Не могу с вами согласиться еще и потому, что некоторые фразы (а Зиновьев – мастер фраз, его афоризмы – просто хоть вешай на стенку: «Предводителем крыс не может быть лев, предводителем крыс может быть только крыса») у него обычно очень четкие и точные. Я хочу почитать, и после этого я уже смогу или подтвердить, или нет вашу правоту. А вот пока мы с вами говорили, я вспомнил, какие фразы в «Зияющих высотах» меня потрясли больше всего. Таких фраз три.
Во-первых, это абзац, которым открывается роман:
«Как утверждают все наши и признают многие не наши ученые, жители Ибанска на голову выше остальных, за исключением тех, кто последовал их примеру. Выше не по реакционной биологической природе (с этой точки зрения они одинаковы), а благодаря прогрессивным историческим условиям, правильной теории, проверенной на их же собственной шкуре, и мудрому руководству, которое на этом деле собаку съело».
Когда я прочел это начало «Зияющих высот», я сразу понял, что никуда мне от этого романа не деться.
Потом замечательная фраза где-то в середине: «Цель мероприятия – выявить несогласных с его проведением и принять меры». В принципе, в этой фразе все мое восприятие официальной советской абсурдной жизни.
И третья фраза, которая, как и многие строчки Зиновьева, актуальна до сегодняшнего дня и, боюсь, актуальна будет очень долго: «Статуя заведующего пошатнулась и начала падать. «Ура! – закричал поэт, конец тирану!» И вдруг заметил, что статуя падает прямо на него. И он бросился ее поддерживать». Я помню, эта фраза меня просто обожгла. Кстати, потом Зиновьев довольно долго будет рассуждать о крахе советской интеллигенции. Эта фраза – первый звоночек на эту тему.
Иван Толстой: Да, Александру Александровичу не откажешь в потрясающем парадоксализме и афоризме мышления. Андрей, а существует ли какой-то музыкальный пандан к нашей сегодняшней теме?
Андрей Гаврилов: К теме, боюсь, что нет, надо брать на себя огромную смелость и отыскивать какую-то музыку, в которой абсурд повседневной советской жизни был бы передан с таким же мастерством, с каким его в литературе смог предать Александр Зиновьев. Но дело в том, что существует список наиболее любимых музыкальных произведений Александра Зиновьева. Это практически только классические произведения, причем, больших форм – «Дон-Жуан», Моцарт и другие, но среди них есть и одна миниатюра парагвайского композитора Хосе Асунсьона Флореса, которая называется Gallito Cantor. У нас принято ее название «Песня Петушка». Это мелодия, которую любил Зиновьев, и, думаю, мы имеем полное право включить ее в нашу программу.
Кстати, наша программа, посвященная творчеству Зиновьева и роману «Зияющие высоты», выходит в эфир в апреле 2018 года, и в апреле же 2018 года в Париже, в театре «Эль-Дуэнде» должна состояться премьера спектакля «Живи» по роману Зиновьева. Для тех, кто нас слышит в Париже, адрес театра «Эль-Дуэнде»: дом 23, rue Hoche, Ivry sur Seine.