Российская академия наук, 17 мая 2017 года
Истина, которая одновременно есть долг
Интервью с академиком А.А. Гусейновым, директором Института философии РАН (2006-2015 гг.)
Известно: почти одновременно уходят со своих должностей директора и их заместители в возрасте свыше 65 лет в более чем тысяче Институтов Российской академии наук — это следствие принятия через год после старта реформы РАН закона № 540253-6: по нему ученые, в отношении занятия руководящих должностей, приравниваются к служащим. Логики — никакой: история изобилует примерами чрезвычайно плодотворной руководящей работы именно возрастными учеными, и при чем тут привязка к служащим — не понятно.
Но это происходит: уходит от руководства Институтами поколение ученых, которые спасли российскую науку в 90-е и в «нулевые» (и никто им не сказал «спасибо»), те, кто сохранили науке жизнь и передали ее следующим российским поколениям — а в это время вокруг погибли все наукоемкие отрасли, погибло 20 тыс. промышленных предприятий, уничтожены 5 тыс. прикладных институтов и т.д. и т.п. Но именно наука этими людьми спасена — это исторический национальный подвиг, думается, сравнимый со Сталинградом. Так кто эти люди? Давайте на примере одного ушедшего с должности директора Института РАН попробуем увидеть это поколение руководителей как неповторимый общественный феномен, попытаемся разглядеть их типические черты, усвоить и запомнить этот параграф истории своей страны.
Мы беседуем с академиком Абдусаламом Абдулкеримовичем Гусейновым, который десять лет был директором Института философии РАН (и в настоящее время является научным руководителем Института). Говорим с ним о главном: об этой области науки, о конкретно его научном направлении, о том, как руководить Институтом РАН, о том, какие угрозы надвигаются на человечество и что этому может противопоставить наука.
Что такое философия?
— Более полувека вы профессионально занимаетесь философией и, в частности, этикой. Давайте поговорим об этом не для философов, а для тех, кто, подчас, недопонимает философию, отрицает ее значение, сдавал когда-то истмат-диамат, запомнил их как догмы и не понимает, как можно ими всерьез заниматься. Что можно сказать про философию им?
— Да, философы словно «чужаки». Упрек публики: философия занимается зряшными делами; это случай Фалеса. Упрек власти: она как источник анархизма, критики, недовольства — разрушает общество; это случай Сократа. Так, например, по этой причине философский факультет МГУ был закрыт царизмом на столетие. Упрек коллег-ученых: философия — «мутная», мешает ясному мышлению (Ньютон: «физика, бойся метафизики»).
Вопрошающему «зачем нужна философия?» — почему-то ясно, что нужно, а что не нужно, однако эта ясность, если ее подвергнуть философскому анализу, сама себя дискредитирует.
По Платону, государством должны управлять философы — такого (к сожалению или к счастью) в истории почти никогда не было. Зато видные политики интересовались философией — Александр Македонский, Иван Грозный, Петр и Екатерина, Наполеон, Ленин, Сталин. Интерес к философии — своеобразный критерий масштабности политика: соразмеряет ли он свою деятельность по качественному преобразованию форм жизни со всемирно-историческими целями, насколько остро и ответственно воспринимает свое существование в мире. И, как нередко было в истории, политический расцвет в той или иной стране всегда сопрягался с расцветом философским. Много было знаменитых людей, но эпохи обозначаются, прежде всего, именами философов — Сократ, Платон, Аристотель, Декарт, Гегель… Ни одна область интеллектуальной деятельности не дала столько имен безусловного значения. В античных залах Лувра представлены скульптурные изображения почти исключительно императоров и философов и больше всего изображений человека, который был одновременно и тем, и другим — Марка Аврелия.
Что же ищет философия? Все, кто недоумевают по поводу философии и сомневаются в ее нужности, рассматривают ее как науку, род познания, ставят в ряд с физикой, химией, психологией и т.д. Философия, действительно, дает знание о мире, но это такое знание, которое не может быть определенным, точным и доказательным, ибо речь идет о вопросах, которые нельзя обойти в рамках систематической интеллектуальной деятельности и которые, в то же время, не имеют обязывающего решения. Их принято еще называть вечными вопросами — вечными по той причине, что они требуют вечного поиска и постоянного осмысления, возобновляющегося в каждом опыте сознательной жизни.
Где, в каких своих проявлениях человек более всего человек, в чем он обнаруживает специфичность своего бытия?— В мысли, через мысль, благодаря мысли. Мысль связывает нас с миром, с людьми, мысль одухотворяет нашу жизнь. Ключевой вопрос, до которого додумались люди, назвавшие себя философами и под этим именем получившие известность, есть вопрос о том, что представляет собой мышление, разум? Философов интересует не просто то, что происходит в мире и может быть строго очерчено в качестве предмета познания. И дело не в том, что в отличие от других наук, которые рассматривают отдельные аспекты или фрагменты мира, философия пытается охватить мир в целом. Она имеет дело с миром как предметом мысли и с мыслью как образом мира.
Философ, познавая мир, ищет в нем себя в разумности своих стремлений. Он ищет такой образ мира, такое его объяснение, создает такое учение о бытии, в котором нашлось бы место ему самому как мыслящему существу. Философ хочет понять себя в своей способности мыслить, в силу которой ему есть дело до всего в мире. Одно из самых несомненных описаний предмета философии предложил Кант в форме четырех вопросов: Что я могу знать? Что я должен делать? На что я могу надеяться? Что такое человек? Хочу обратить внимание: это не безличные вопросы, а вопросы от первого лица. Говоря грубо, философия ищет ответ на вопрос, зачем миру понадобился он сам как мыслящее существо, и зачем ему как мыслящему существу понадобился мир, почему он в мыслях своих хочет выйти из себя и добраться до самой сокровенной сути мира. Ясно, что этот двуединый вопрос не имеет ни однозначного, ни окончательного ответа. Точно так же ясно, что для всех, кто занят конкретным делом, философ с его желанием помыслить мысль, понять то, о чем он заранее ничего толком и сказать-то не может, будет фигурой праздной, опасной, непонятной. И, тем не менее, люди чувствуют за философами какую-то правду. Хотя бы ту, что она отрывает их от нескончаемых повседневных забот, обещает что-то…
Философия — утопия культуры, она задает интеллектуальный образ мира в виде каркаса предельных понятий, где только и может существовать культура; фиксирует человеческую неудовлетворенность состоянием мира, жизни, мыслит другой мир, который лишен недостатков этого мира, задает перспективу. Такая утопия у Платона: мир идей как образец для реального мира. У Аристотеля — утопия культуры основана на научном знании. У Канта — она основана на морали и праве. А гегелевская система с ее завершением истории разве не утопия? А Хайдеггер, ставящий всех в тупик своим понятием «Dasein» (переводы термина: «вот-бытие», «здесь-бытие», «бытие присутствия»…)? Весь строй понятий философии (субстанция, ничто и т.д.) — утопический конструкт. Это «выдумки» философов, но без них не существовали бы другие выдумки — литература, театр и т.д. Философия возникла и существует в рамках стремления человека к совершенной жизни, она повернула это стремление в интеллектуально ответственное русло.
— Выходит, философ — «другой» человек?
— Не то что «другой», но, все-таки, отпечаток на него накладывают занятия вещами, которые остаются непонятными для других. Созданный культурой образ философа как чудака, человека рассеянного, забывчивого, смешного — в чем-то соответствует сути дела. Ведь впервые появившись в публичном пространстве, философы удивляли всех не только речами и занятиями своими, но и образом жизни. Так, Диоген, живущий в бочке, стал хрестоматийным образом. Философам безразлично — любят их или нет, сами же они любят свое дело. И, строго говоря, этого им достаточно. Взять, скажем, знаменитых сотрудников нашего Института недавней эпохи — А.А. Зиновьева или Э.В. Ильенкова: они оба занимались логикой, хотя и в разных традициях, и не поднимались выше должности старшего научного сотрудника, но никто другой — ни директора, ни академики — не имели их положения и авторитета в философском сообществе. О чем большем, чем должность старшего научного сотрудника, говорил Зиновьев, может мечтать человек, если им движут амбиции исследователя?! К счастью, наш Институт является средой, где эти амбиции можно реализовать.
В противоположность тем, кто ориентирован на внешний успех и берет на себя ответственность за других — философ сосредоточен на внутреннем духовном росте, ищет в поведении то начало, где его власть как ответственно мыслящего индивида безраздельна. В древности сказано: если законы уничтожатся, то только философы будут жить по-прежнему. Философ дружит с самим собой, и это редкое преимущество.
Философы открыли глубокий пласт бытия — «любовь к мудрости»: он открывается в философии, утверждается ею, он проживается в философском духе и иначе как в нем не существует. То есть философию как форму жизни можно понять только в связи с самим философом. Философия занимает свое достойное место тогда, когда занимается своим делом, тем делом, про которое она сама толком сказать не может, в чем оно состоит — проблемами, которые в качестве философских вычленялись три тысячи лет и которые каждый раз заново встают перед людьми. Очень важно, чтобы философ не подделывался ни под политолога, ни под журналиста, ни под кого другого, чтобы окружающие в своем организованном большинстве всегда оставались в недоумении относительно того, чем же он занимается.
Давайте поставим вопрос так: к кому обращается философ, с кем он разговаривает? Он обращается не к массе (обществу, народу) — для этого существуют политики, ораторы и прочий элитарный люд; не к власти — это дело подданных, граждан; не к богатому классу — его занятия от денег не зависят; не к обездоленным слоям — их надежды связаны с героями, вождями; не к ученым или иным профессиональным группам — они прекрасно обходятся без посторонних советов… Философ, у которого всегда есть свое имя, обращается к отдельному конкретному человеку, задумавшемуся над своим человеческим назначением, разговаривает с тем, кто приходит к нему с вопросом о том, кто он и зачем существует на этом свете. Подобно тому, как каждый индивид, поскольку он является живым существом, делает то, что миллионы и миллионы людей делали и делают до него, и, тем не менее, живет своей неповторимой единственной жизнью, и все, что он делает, делает впервые — точно также он в качестве думающего, мыслящего существа впервые решает для себя вопрос о мире и своем месте в нем.
Этика
— Этикой вы занимаетесь более трети века — каковы вехи вашего продвижения в теме?
— Вехи таковы (речь идет, конечно, о том, как я сам эти вехи вижу). С самого начала занятий этикой я задумался над противоречивой ролью морали в человеческом общежитии, над тем, в частности, что она часто выступает как форма лицемерия, социальной демагогии. Смотрите: зло всегда пытается выдать себя за добро. Со времен Сократа считается, что намеренное зло невозможно. Это — особенность морали, и вопрос о значении данной особенности, понимания ее сути и сейчас остается для меня открытым. Он составляет постоянный фон моих занятий этикой.
Первая значительная веха — исследование условий происхождения нравственности, чему была посвящена кандидатская диссертация. Это исследование привело к изучению «Золотого правила нравственности». Это древнейшее нравственное требование, представленное во всех мировых религиях и культурах: (не) поступай по отношению к другим так, как ты (не) хотел бы, чтобы они поступали по отношению к тебе. Получилось так, что, начав им заниматься, я в каком-то смысле открыл его заново и для нашей философии, и для общественности. «Золотое правило», осмысленное в его противостоянии талиону, расширило общечеловеческий горизонт отечественной этики. В последнее время вернулся к этой теме под углом зрения того, как в рамках золотого правила соотносятся идеи взаимности и автономии личности.
Со второй половины 70-х годов сосредоточен на рассмотрении морали как способа социальной (общественной, исторической) регуляции поведения, на выявлении специфики метода классового анализа применительно к моральной области.
С конца 80-х увлечен концепцией этики ненасилия — вслед за Львом Николаевичем Толстым. В книге «Великие моралисты» (1995) показываю, что обосновать насилие моральными аргументами принципиально невозможно.
В последние годы пытаюсь обосновать идею негативной этики: человек обнаруживает себя в качестве нравственного существа не только и не столько в том, что делает, сколько в том, чего не делает из того, что хотел бы делать, и не делает потому, что заранее так решил. Таким образом, в нравственной жизни человека и общества особая роль принадлежит неким абсолютным запретам. Самые несомненные запреты — «не убий» и «не лги». Тебя зачастую принуждают — и твоя природа, и обстоятельства, и интересы — убивай и лги. Поэтому, только в силу собственного решения — «не убий» и «не лги»: тогда-то мы и переходим в разряд людей, когда научаемся этого не делать.
Позитивные действия не могут приобрести абсолютного смысла, поскольку зависят не только от того, кто действует, они наполовину задаются извне. Зато запрет (на совершение определенных поступков) представляет собой исключительно действие изнутри и может иметь абсолютный смысл: поскольку только через посредство сознательной воли осуществляется переход желаний в действие, то ею же (той же сознательной волей) он может быть и заблокирован. Мораль ограничивает (задает границы, очерчивает) пространство собственно человеческого способа существования.
— Однако многие негативно относятся даже к самому разговору о морали…
— Да, это так. Естественному чувству, чего бы это ни касалось, в том числе естественному чувству отвращения, надо доверять. Мораль в ее общественно фиксированных формах потеряла доверие людей. Это симптом, причем, даже больше, чем симптом — диагноз. Этика отреагировала на такую ситуацию, сменив исходную диспозицию по отношению к морали с апологетической на разоблачительную. Рассмотрение морали как превращенной формы сознания — одна из важных линий современной философии. Она идет от Маркса. Критика морали марксизмом, и даже, в каком-то смысле, отрицание им морали обозначает определенный этап в истории этики, когда последняя из теории этики превратилась в ее критику. Другим, еще боле акцентированным и последовательным критиком морали, был Фридрих Ницше. Думаю, негативное отношение к морали вызвано тем, что она имеет свойство деградировать в морализаторство или моральную демагогию, когда моральные понятия используют как форму духовного прикрытия господства одного человека над другим. Мораль как предмет мысли существует отнюдь не для того, чтобы учить другого, а для того, чтобы человеку самому разобраться с собой. Нельзя учить морали, не дискредитируя при этом само моральное бытие человека. Если чему-то и может учить мораль, или точнее, этика от имени морали, так это тому, чтобы человек был индивидуально ответственным за все, что он совершает и в особенности за то, что он должен не совершать.
— Тогда — что же такое мораль?
— Вот это самое, о чем я только что сказал: индивидуально ответственный способ существования в мире. Или, выражая ту же мысль по-другому: индивидуально ответственное отношение к миру, в котором существуешь. Мир — не то, что тебя окружает. Мир — то, где ты существуешь и что ты создаешь своей активностью. Такое персонализированное, принципиально личностное понимание морали точнее всего выражает ее общественную природу. Давайте проделаем такой мысленный эксперимент: вычтем из общественных отношений все их предметно обусловленное содержание — все, что связано с материальным благополучием, здоровьем, соображениями безопасности и т.д. Что останется в отношениях между людьми за вычетом всей этой материи? То, что останется — это и будет моралью. Останется то, что философ мог бы назвать чистым «Я». Останутся сами люди в их нацеленности друг на друга и изначальной связанности друг с другом. Мораль — своего рода чистилище, через которое проходит весь поток замышляемых человеком поступков, получая «именное тавро», а, тем самым, и моральное право на существование. У каждого человека есть обязанность и привилегия построить свой морально окрашенный мир.
— Мораль — от Бога?
— Она — от самой себя. Мораль не сводится ни к трансцендентным источникам, ни к природным законам, ни к экономике, ни к социальным интересам — у нее собственные основания и логика. Если вы хотите обязательно воспользоваться языком теологии, то можно сказать: мораль есть то, что делает человека Богом, или в силу чего он сам себе Бог. Но, на мой взгляд и вкус, теологический язык в этике неуместен из-за его конфессиональной нагруженности и из-за необоснованных претензий духовного сословия на нравственную истину. Исторически мораль не раз существовала вне религиозного контекста. Так, в античности сложился поныне действующий канон моральных категорий и добродетелей — умеренность, мужество, справедливость, мудрость. Безрелигиозными были целые цивилизации, например, китайская. И советская эпоха — масштабный безрелигиозный опыт нравственной жизни. Да и сегодня есть много нравственно достойных людей, далеких от официально-церковных верований, и даже скептически к ним настроенных. Как, впрочем, и официальных ревнителей религии, далеких от морали. Религии, объединяя людей, разделяют их. Им не хватает всечеловеческого масштаба.
— Если мораль не от Бога, тогда — откуда?
— Повторю: от самой себя. Если такой ответ не удовлетворяет, уточню: от морального субъекта (индивида). Проблеме происхождения нравственности, как уже отмечал, была посвящена моя кандидатская диссертация: в ней выдвинута гипотеза, противоречившая принятым представлениям в двух пунктах. Считалось, что человечество возникает путем преодоления изначального зоологического индивидуализма, и что это преодоление происходило в процессе труда. Я же предположил, что у истоков человеческого общества стоит не изолированный индивид, а наоборот, спаянная, внутренне нерасчлененная общность — первобытное стадо, которое действует так, как если бы это был отдельный индивид. И только позже, в процессе собственно человеческого развития, по мере обособления людей внутри племени в качестве отдельных родов и в рамках естественного разделения труда — возникает отношение отдельных индивидов к целому, что и есть источник происхождения нравственности. Тайна морали заключается в том, что отношение действующего индивида к другим и к общности в целом опосредуется его собственным решением. Происхождение морали и становление индивида как ответственного субъекта — это один и тот же процесс. И в этом смысле происхождение нравственности это не единовременный исторический акт, а постоянный процесс, органичный бытию человека.
Когда спрашивают, откуда берется мораль, спрашивающий отделяет себя как спрашивающего от того, о чем он спрашивает, отделяет человеческую способность сознательно действовать от его же способности действовать морально. В этом заключается ошибка.
— Известно, что у современной философии происходит осознание своего этического смысла и пафоса, и многие связывают это с вашим именем, в частности, вспоминают ваш доклад «Философия как этический проект» на Всемирном философском конгрессе в Афинах…
— Прежде всего, хотел бы высказать одно общее соображение по вопросу о том, что и с чьим именем связано в философии. У меня случались ситуации, когда какие-то идеи, которые я считал своими находками, позднее находил в классических источниках, к тому же, в уже известных мне (читанных мною). Нередко приходится также слышать от своих коллег о сделанных ими открытиях, которые в действительности никакими открытиями не являются. Не знаю, можно ли вообще сегодня в философии сказать что-то действительно новое, по крайней мере, в том, что касается общих утверждений. Поэтому лучше не просто быть скромными (скромность в любом случае уместна), а говорить по существу, и не от своего имени, как это делал еще Гераклит: «Не мне, но логосу внимая…»
В том докладе, что явствует уже из его названия, проводилась мысль, согласно которой этика — не просто один из аспектов философии. Нет, сама философия в целом может быть правильно понята только в этической (моральной) перспективе. Существенный, не всегда учитываемый факт состоит в том, что философия возникает в рамках человеческого стремления к добродетельной, то есть совершенной, жизни. Она отвечает на вопрос о назначении и достойной жизни человека, более того, сам этот вопрос она подняла на уровень первостепенного предмета человеческой озабоченности. Ведь философию интересует не просто бытие, она пытается понять такое единство бытия, в котором есть место самому философу как человеку, мыслящему это бытие.
Кстати, этическая нацеленность философии была очевидной в ее первое (античное) тысячелетие. В последующие же эпохи философия передала свои этические «полномочия» сперва теологии, потом науке, ограничив себя гносеологией, общей картиной мира, методологией, логикой, техникой мысли, стала понимать себя как науку, познание, но не как способ жизни. Один из важнейших вызовов, стоящих перед философией сегодня, состоит, на мой взгляд, в том, чтобы заново переосмыслить свое назначение как путеводителя мудрой жизни.
— Извините за неудобный вопрос. Вы — словно «боец» с передовых позиций советской идеологии: получили диплом «Преподаватель философии и основ марксизма-ленинизма», пять лет преподавали сотням студентов диамат и истмат на факультете журналистики. В комсомоле были подключены к составлению программы «Молодежь и общественный прогресс». Были секретарем партбюро кафедры.Скажите: может — вы кривили душой? И когда — в советскую или в постсоветскую эпоху? Как формировалось ваше идеологическое мировоззрение?
— В вопросе о советской эпохе, о самочувствии и возможностях людей, живших в ту эпоху, наговорено много абстрактного, надуманного и лживого. Советская идеология и советские ценности были для меня естественны и безальтернативны, как и воздух, которым я дышал. Просто никто кругом не сомневался, что это есть лучшее, что вообще может быть на Земле. Не сомневался в этом и я. Я не был дворовым мальчиком, я был мальчиком школьным. Хорошо учился, в 1955-м группу передовых школьников Дагестана в порядке награждения послали в Москву — впервые увидел Ленина и Сталина в Мавзолее. Весь был захвачен романтическими представлениями, любил поэзию, помню, огромное впечатление на меня произвели ранние рассказы Горького, «Овод» Э. Войнич. Представления, что все люди — братья, что надо служить людям, что коммунизм — это то, о чем всегда мечтали люди, и что нам выпало на долю счастье строить его, все это воспринимались как нечто совершенно очевидное.
Конечно, окружающая жизнь была далека от газетно-книжного идеала, но, удивительное дело, это противоречие между идеалом и реальностью не воспринималось как нечто ненормальное, вообще не фиксировалось в качестве противоречия, проблемы. То, что жизнь была полна трудностей, не считалось ее недостатком и совершенно не бросало никакой тени на официальную идеологическую систему. Конечно, в старших классах какие-то сомнения стали появляться, но они оформились, закрепились только после ХХ съезда КПСС и, в частности, после закрытого доклада, который мне как комсомольскому активисту доверили читать в школе перед классом. Воздействие доклада было не в том, что изменилось отношение к Сталину. Оно и раньше было чисто идеологическим, не личным. Помню эпизод, когда я услышал от товарища по интернату, что умер Сталин. Чувствую, что в этот момент я должен был бы разрыдаться, а слез почему-то нет. Я был этим смущен; пожалуй, мне даже было стыдно, что не плачу. Пелена спала с глаз после XX съезда в другом отношении: я увидел разлад, противоречие между идеалом и повседневной жизнью. Основное изменение в моей жизненной позиции и, если можно так выразиться, в моем духовном развитии состояло в том, что за критикой культа личности не последовало никаких действий по изменению стиля жизни. И весной 1956 года я написал дерзкое письмо в ЦК КПСС (возможно, где-нибудь в архивах оно завалялось до сих пор): о том, что пропаганда фальшивая, что она приукрашивает, что нет серьезной работы по изменению жизни, а есть диссонанс между тем, как жизнь изображается на уровне идеологии, и реальностью, и что надо ответственно относиться к провозглашенным целям. Ответа и вообще никакой видимой реакции не получил.
— Слава Богу…
— Нет, боязни не было. Ни тогда, ни позже. Тогда, в десятом классе у меня сформировалась определенная общественная позиция по отношению к политическому и всему жизненному устройству страны: критический взгляд на то, что происходит, с точки зрения заявленных целей и идеалов. Но сами цели, идеалы принимались безусловно. Такая позиция укрепилась когда стал студентом МГУ — там сдружился с сокурсником Геной Солгаловым, очень ярким и сильным человеком, к сожалению, рано умершим. С ним нас объединял мятежный дух коммунистического свойства и неприятие всей непоследовательности, суетливости, вульгарности хрущевской политики. Такой штрих: автореферат кандидатской диссертации я писал в самый разгар славословий в адрес Хрущева, было принято обязательно ссылаться на него. Но мне все-таки удалось обойти эту неписанную норму и начать реферат с фразы «Диссертация состоит из введения и трех глав», что, помню, привело в восторг моих товарищей по аспирантуре.
Перестройка же мною, как и большинством, была воспринята как долгожданный выход из затхлости, интеллектуального убожества и фальши позднебрежневской эпохи. Я интерпретировал замысел Горбачева в духе поздних работ Ленина про НЭП: как гуманистическое обновление социализма, обретение социализмом форм, адекватных его сущности. То были лучшие годы моей жизни — огромное вдохновение! Отчасти иллюзорное, как потом оказалось.
Сейчас много говорят о коммунистическом тоталитаризме с интонацией идеологического обличения. Согласен, в понимании и в оценке советской эпохи много неясного. Но как человек, родившийся и проживший в ней более полувека, свидетельствую: советский строй, его ценности и идеология мной и моим окружением воспринимались не как тяжелый гнет, а как естественная социальная среда, мы не ощущали страха или идеологического пресса. Да, для публичной лексики существовали строгие нормы идеологического приличия, но, например, вступление в КПСС было исключительно добровольным делом и осуществлялось на индивидуальной основе. Интересно, что отказ в 90-е от официальной приверженности марксизму не привел в философской среде у большинства авторов к существенным тематическим или содержательным изменениям.
Да, я вырос в марксистской традиции, в советской системе, но я не упрекаю судьбу, что не в ту эпоху родился. Считаю — это была высокая система ценностей, и трудно сказать, что это было — может, вовсе не тупик, а некий прообраз, который еще получит развитие. Бывая в Лондоне, посещаю могилу Карла Маркса.
У Льва Николаевича Гумилева было такое парадоксальное высказывание: я материалист и потому я православный. Он имел в виду, что стал православным потому, что родился в православной среде. Таково же приблизительно мое взаимоотношение с советской действительностью. Советскую действительность можно критиковать самым беспощадным образом, и я жалею, что нет этой действительности, чтобы именно так можно было бы к ней относиться.
Сегодня же в нашем Институте побаиваются, как бы философию не свели до уровня прямого интеллектуального обслуживания каких-то интересов, выполнения прямых идеологических заказов, как уже было в истории страны. От этого Институт надо оберегать.
Институт и директор
— Смена директоров — то, что происходит сейчас в тысяче Институтов РАН. Что такое Институт в вашем понимании — это было бы полезно послушать новым руководителям.
— Институт философии в его нынешнем виде, если иметь в виду тематическое богатство исследований, формы организации научной работы, систему профессиональных критериев и авторитетов, в основном сложился в 1960–70-е гг. Он, по сути дела, является своеобразной академией философии: здесь встретились и вступили в диалог различные эпохи и предметные области философии. В рамках одного Ученого совета и единого научного коллектива объединились специалисты, представляющие в качестве исследователей философию античности, средних веков, Нового времени, индийскую, китайскую, арабо-мусульманскую философские традиции, теорию познания, этику, эстетику, философию религии, философию науки, политическую философию, логику — словом, философию во всей ее принципиальной исторической и теоретической полноте.
В мире нет сейчас другого такого, как наш Институт, средоточия исследователей в области философии. Как и почему, в силу каких случайных или закономерных обстоятельств, ошибочных или правильных решений возник такой очаг философии — это отдельный вопрос, тоже достойный размышления. Важно то, что он возник, закрепился и удачно существует. Это является большой удачей России. Было бы величайшей глупостью пренебречь этим.
Конечно, наличие такого большого и разнообразного количества специалистов, собранных вместе, не гарантирует появление новых Кантов и Соловьевых. Но оно, во-первых, создает благоприятную среду для их появления (неслучайно именно в атмосфере нашего Института сложились такие выдающиеся мыслители как Зиновьев, Ильенков, Фролов, Кедров, Ойзерман, Мамардашвили, Бибихин) и, во-вторых, несомненно способствует росту философской культуры общества. Надо заметить, наши западные коллеги, университетские профессора философии, воспринимают наш Институт как нечто необычное, уникальное и завидуют нам, наподобие того, как азартные игроки завидуют тому, кому достался джекпот. Когда коллектив доверил мне возглавить Институт, а руководство РАН утвердило в качестве директора, я воспринял это как величайшую удачу и самое важное дело своей жизни.
В советские годы, в значительной мере также в годы Перестройки, философия и философы находились в центре общественного сознания. Именно по этой причине философия оказалась под подозрением после краха советского строя и социалистического общества. На передний край выдвинулись и идейными кумирами общества стали экономисты, юристы, политологи, журналисты. Философы были оттеснены на периферию, их, правда, к счастью не сделали козлами отпущения, о них в широком общественном значении просто забыли.
И эти годы, когда отечественная философия, сохраняя свои привычные институциональные формы, была свободна от внешнего давления и предоставлена самой себе, оказались для нее, в частности, для нашего Института, необычайно плодотворными. Мы с огромным, почти лихорадочным увлечением занялись своим профессиональным делом. Мы смогли многое сделать: ликвидировать пробелы, восстановить искусственно прерванную связь с русской философией Серебряного века, освоить новые темы. Произошел качественный скачок в смысле разнообразия направлений и тематики, количественные показатели стали даже зашкаливать: мы выпускаем ежегодно более сотни книг и более тысячи статей. Создана отмеченная Государственной премией в области науки и технологий четырехтомная «Новая философская энциклопедия», реализован 22-томный исследовательски-издательский проект «Философия России второй половины ХХ века» и начата новая 40-томная (наполовину уже изданная) серия «Философия России первой половины ХХ века». Это только наиболее зримые результаты наших разносторонних усилий по выявлению преемственности русской философии, ее единства в разнообразии противоречивых направлений и эпох. Словом, нам есть чем отчитаться, что предъявить образованной России. Самое главное достижение прошедшего 25-летия — сложившаяся атмосфера свободного философствования.
— Институт, в частности, переехал в новое здание…
— Да, переехали и сделали это вынужденно. История с нашим перемещением, которая длилась около 10 лет, является показательной для понимания реальных общественных механизмов в стране и она стала настоящим испытанием для Института. Сейчас, в рамках данного разговора обо всем не расскажешь, это — романный сюжет. Остановлюсь только на нескольких моментах, ставших для меня уроками. Именно, уроками: на этом опыте я впервые до конца ощутил и понял, что мы действительно живем в жестокой социальной реальности, в почти перевернутом мире.
Первое. Наше несчастье состояло в том, что нашим соседом по местоположению оказался Государственный музей изобразительных искусств имени А.С.Пушкина (его адрес: Волхонка 12; наш адрес: Волхонка,14), который отличается необычайно агрессивной политикой по отношению к соседям, «захватывает» (ставлю в кавычки, поскольку это делается с помощью официальных решений) соседние здания. Так, бывший директор музея госпожа Антонова хвасталась, что она возглавила Музей в одном здании, а теперь у него 13 зданий. Вся эта история, рассмотренная с точки зрения взаимоотношения соседей, ассоциируется у меня с повестью А.С.Пушкина «Дубровский», где, как Вы помните, описывается история, как богатый помещик Троекуров, пользуясь свои влиянием, отнимает усадьбу соседа — бедного честного дворянина Дубровского. Сюжет, что называется, один к одному.
Второе. Эта история показала, что наши власти, высшие бюрократические слои, даже высшие властные лица не умеют и не хотят работать с общественностью, словно имеют дело не со свободными гражданами, а с подданными, холопами. Посудите сами: решение о нашем перемещении принималось в обход и коллектива, и руководства Института. Нас никто не только не спрашивал, но и не ставил в известность. Полное игнорирование. Мы узнали обо всем случайно из информации, просочившейся в прессу, накануне заседания Правительства, на котором принималось соответствующее решение. Не только в процессе подготовки решения, но и впоследствии никто к нам не пришел, чтобы разъяснить его целесообразность. При этом обратите внимание: речь идет о решении за подписью первых лиц государства. Мне кажется, так бесцеремонно, как обошлись с нашим Институтом, обходились в царские времена помещики со своими крепостными, когда они целые деревни проигрывали в карты. Такой способ действия не укладывается ни в каноны демократии, ни в каноны национально ориентированной политики. Это что-то более древнее.
Третье. Коллектив Института, оказавшись в трудном положении, когда официально принятое решение о перемещении Института пытались де-факто подменить его выселением в совершенно непригодные помещения, а в одно время даже обдумывался план перевести временно в режим надомной работы, проявил необычайную сплоченность и солидарность. Он усмотрел в этих действиях оскорбление профессионального достоинства и обратился к отечественной и мировой философской общественности с просьбой поднять свой голос против такой несправедливости. Мы получили широкую поддержку. Одновременно коллектив ответил на нависшую угрозу укреплением дисциплины, повышением организованности, улучшением всех показателей своей деятельности. Пожалуй, единственный позитивный момент всей этой истории в том и состоял, что он более выпукло выявил внутренний потенциал Института, научил нас тому, что надо быть твердым в отстаивании своей правды, не поддаваться разного рода бюрократическим уловкам и демагогическим утверждениям.
Последнее. В итоге всех перипетий мы переместились во вполне пристойное помещение, сопоставимое по своим параметрам с прежним. И, тем не менее, считаю решение о нашем перемещении из здания, которое мы занимали с момента основания Института в 1929 году, ошибочным. Здание по адресу Волхонка, 14 почти два века было связано с философско-гуманитарной мыслью нашей страны. Там бывали Пушкин, Герцен, Достоевский, Л.Н.Толстой, В.С.Соловьев, там жили И.С.Аксаков, Б.Н. Чичерин, Дьёрдь Лукач, это было действительно «намоленое» место. Протестные материалы в связи с нашим перемещением мы собрали под одной обложкой с названием: «Место имеет значение». Перемещение Института было разрушительным для исторической памяти отечественной философии и гуманитаристики. Чтобы убедиться, что то решение было ошибочное, а руководители правительства, которые в ультимативном порядке предписывали нам срочно покинуть здание, совершенно не вникали в суть дела, чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть на то, как выглядит и что делается в освобожденном нами здании сейчас, почти два годя спустя. Но, как говорится в одном анекдоте, кого это теперь интересует.
— Научите — как управлять Институтом?
— Институт к моменту, когда я стал директором, находился в очень хорошем состоянии. Передо мной директором в течение 18 лет был академик В.С. Степин. Институт им был вполне доволен. И смена директора проходила вполне плавно. Фактически Степин передавал Институт мне, своему в течение 12 лет заместителю. И первое слово, которое я произнес, формулируя программу, было: преемственность.
Один наш коллега по Академии как-то выразился так: существуют Институты при директоре, и существуют директора при Институте. Наш случай последний. И задача директора — прежде всего, не мешать, не ущемлять творческую исследовательскую свободу. Шаблоны, стандартизация в нашем деле совершенно неуместны. К Институту нельзя подходить как к экземпляру серии. Нельзя подводить под общий шаблон. Я вообще его воспринимаю как живой организм, где разные части и органы, имея свое назначение, связаны друг с другом. Такое ощущение, будто Институтом управляет некое разумное начало, а поведением сотрудников — своеобразное чувство самосохранения. Меня, кстати, упрекали — мол, слабо пользуюсь административным ресурсом, не применяю власти. А я за десять лет так и не научился лексике «я сказал», «я приказал», «доложите мне». Не только каждый сектор, а даже каждый отдельный сотрудник (по крайне мере, многие из них) — это как бы целый Институт с собственной тематикой, творческими связями, инициативными проектами, научными семинарами.
Мне возразят, что, мол, из трех сотен научных работников строгим критериям отвечает лишь несколько десятков. Но я уверен, что таковыми эти несколько десятков являются только в этой общей среде. Да, есть те, от которых можно безболезненно избавиться, и такие, которые по справедливости вызывают негативное отношение, но, думаю, как бы это парадоксально ни звучало, даже они необходимы в качестве точек, вызывающих негативное отношение. В философии зерна от плевел отделяются, как правило, задним числом.
— Ставили ли вы перед собой, как директор, практические задачи?
— Да, два пятилетия — две доминанты. Первое пятилетие — усиление коллективного общеинститутского начала с противостоянием процессу фрагментации, которая наблюдалась по секторам, по направлениям, а также поиск новых форм выхода философии в публичное пространство. Было сделано много конкретного и в том, и в другом направлении. Второе пятилетие — решительный шаг омоложения с сохранением преемственности. Ухитрились взять несколько десятков молодых научных сотрудников, хорошо мотивированных, широко образованных. В один момент объявили: ограничиваем заведование сектором 70-летним возрастом — так произвели замену в этом ответственном звене.
— Итак, каков Институт — сегодня и завтра?
— Вот знак уважения к Институту: к нам приезжали крупные современные философы — Сартр, Рорти, Жижек, Рикер, Хабермас, Деррида, Пригожин, здесь жил и работал один из крупных философов марксистской ориентации XX века Дьёрдь Лукач. А когда в 2009 году на 80-летие Института мы у себя провели всемирный День философии — приехали выдающиеся ученые из сорока стран. Институт принимал у себя Исполком Международной федерации философских обществ, Международный институт философии. На сегодняшний день он имеет хорошие связи и представительство в международном философском пространстве.
Развитие философии во все времена связано с великими философами и их учениями. А их появление непредсказуемо. Но чтобы такие люди могли появиться, надо, чтобы их узнали, поняли, признали, чтобы была среда, из которой они могут появиться — вот для этого существует философская культура общества, и Институту надо ее поддерживать, издавать энциклопедии, изучать классиков, сохранять философскую атмосферу.
Функция Института — быть посредником между обществом и всей историко-философской традицией мира, и западной, и восточной, стоять на страже того, чтобы важнейшие достижения философии были представлены в российской культуре. И философию как учебную дисциплину также надо поддерживать на профессиональном уровне, чтобы она в обществе воспринималась без опошления. А что касается власти, то, с моей точки зрения, именно она должна нас пригласить и спросить: что нужно сделать для философии? Самое главное: она должна понимать, что мы ответственны за философию, никто больше нас не радеет о ней, что мы, а не пытающиеся командовать нами чиновники, представляем наш народ, нашу страну и наше государство в этой области культуры.
Философия и тревожное будущее человечества
— Будущее человечества — нагромождение почти неразрешимых задач. Чем будут полезны в их решении физика, химия, биология и т.д. — эти науки про себя могут сказать. А философия? Будет ли от нее толк в ситуациях, когда «живые будут завидовать мертвым»?
— Четыреста лет вера в благодатную силу научно-технического прогресса была фундаментальным убеждением человечества. На деле все оказалось сложней: технические достижения превзошли все фантазии прошлого, а нравственные последствия на этом фоне оказались еще более удручающими. Не сделали успехи научного разума людей счастливыми, не придали разумности человеческому общежитию, не помогли в преодолении социальных конфликтов, духовно-нравственных деструкций. Прогресс несет, в том числе, и смертельно опасную угрозу. И философия также много эпох возлагала духовно-освободительную миссию именно на науку — а сегодня она стоит перед необходимостью переосмысления своего места в познании, в культуре, в человеческой жизни — философии нужна новая основа ее нравственной легитимации.
— Допустим, переосмыслит — а дать-то что сможет?
— Надо ясно представлять, каково место философии в культуре, что она привносит в нее, как влияет на целое культуры. Например, Сократ прославился своим тезисом, согласно которому добродетель есть знание. Декарт в новых условиях провозгласил: «Я мыслю, следовательно, существую». Казалось бы, что могли дать такого рода общие утверждения? Вообще-то ничего конкретного, и в то же время нечто такое, что определило лицо европейской культуры — ее ориентированность на рациональную организацию жизни. Философия влияет на общую направленность общественной мысли, проговаривает ее скрытую аксиоматическую основу. Она ответственна за то, куда дует ветер мысли.
К примеру, в настоящее время стало очевидно, что в процессе глобализации обострились проблемы культурной идентичности. Возникает вопрос, причем, не просто на разного рода симпозиумах, а реально, в опыте взаимоотношений людей, на улицах городов, в политической борьбе, на рынках, словом, едва ли не во всех звеньях общественной жизни, о том, в каком двигаться направлении — направлении унификации жизни или, напротив, культивировать разнообразие. Речь идет не о решении тех или иных конкретных вопросов, которые каждый раз требуют конкретных ответов, а об общем направлении поисков и размышлений: что взять за исходный пункт, общее и от него спускаться к частному или исходить из частного и от него подниматься к общему.
Другой пример. В современном обществе очевидным образом идет процесс размывания и фрагментации моральных норм. А люди не принимают, как мы уже отмечали, навязываемого им извне морализирования. Означает ли это, что нравственность теряет свое предназначение быть духовной силой, задающей границы человечности в отношениях между людьми? И, если нет, то, как она выполняет эту задачу. Это уже предмет философско-этического размышления. Думаю, что концепция негативной этики, которая связывает всеобщность нравственности с абсолютностью ее запретов, позволяет найти решение.
Еще один момент. Человечество в настоящее время осталось без будущего в социальном смысле, без социального (исторического) будущего. Не существует некой идеальной, и пусть даже не идеальной, а качественно иной модели общественного устройства, на которую ориентируются страны и народы. Такое ощущение, словно люди потеряли веру в себя, в свои способности разумно и справедливо устроить свою жизнь. Эта ситуация, когда отсутствует объединяющая идея, нуждается в глубоких исследованиях. Однако, общая основа таких исследований и практических усилий задана философией ненасилия. Это — новая духовно-практическая высота, которую человечество должно взять, чтобы выжить и уберечь достижения цивилизации. Альтернативы — нет. И атомное оружие, и бомбардировки, и безумие мировых войн, и сегодняшний терроризм показали: нельзя, невозможно насилием преодолеть насилие. Задача философии — показать, доказать, что не может существовать насилие во благо, что оно не может быть средством утверждения человеческой справедливости. В этом вопросе тысячу раз был прав Лев Николаевич Толстой, я в этом отношении считаю себя его последователем.
— Да, это известно: «за выдающийся вклад в развитие толерантности и ненасилия» вы награждены дипломом ЮНЕСКО с вручением вам памятной медали Махатмы Ганди. Но согласитесь: огромное число людей совершенно не поймут ни вас, ни идею ненасилия, они свято убеждены, что должно быть «око за око, зуб за зуб»…
— Когда-нибудь поймут. Лишь бы не было поздно. Ведь и до сознания того, что насилие есть зло, не сразу дошли. Но зато, когда дошли и провозгласили эту истину в Нагорной проповеди, началась новая эра.
— Впечатление, что то, о чем вы говорите, ведет к необходимости рождения новой планетарной религии…
— Я бы сказал, наоборот. «Бог» был за всех тогда, когда каждый сам за себя. А надо — и современная ситуация толкает к тому — чтобы «Бог» был за каждого, а это возможно тогда, когда каждый будет за всех. Отечественный философ А.А. Зиновьев утверждал, что если невозможно создание идеальных обществ, не имеющих теневых сторон и недостатков, то это не значит, что нужно отказываться от идеала: не можешь построить идеальное государство в обществе — строй его в самом себе. Хочешь остаться на уровне этих идей — самого себя доводи до этого уровня, никто другой тебе эту программу не даст. Но ты должен иметь само это убеждение.
Этика — форма, в которой философский разум становится жизнеутверждающей силой, непосредственно переходит в практику. Она формулирует не просто истину, а такую истину, которая одновременно есть долг.
— Поступит ли от общества некий властный заказ на это переосмысление философией своей миссии?
— Из глубины общества, из предощущения страшных угроз, будем надеяться, не из ужасных результатов исторических катастроф, придет требование, чтобы, будучи знанием, философия стала также и выбором, формой личностной автономии, чтобы она была органически соединена со стремлением человека и человечества совершенствовать основы своего существования. Таким образом, вопрос о новом образе философии совпадает с вопросом о новых перспективах развития человека и человечества.
Кто он — ученый А.А. Гусейнов?
Мы знаем Абдусалама Гусейнова — как академика, лауреата Госпремии РФ, автора монографий, учебников, сотен статей. А откуда он родом — и добавит ли это что-либо к портрету? Объединим сказанное им в разных интервью.
Детство. Родился перед войной — в Дагестане, в лезгинском ауле Алкадар, что сотни лет стоял на пригорке, обдуваемый постоянным сильным ветром с прикаспийской низменности. Аул был изолирован от мира — не было дорог, т.е. машинам не проехать, не было почты, электричества, радио, по горам бегали бандиты, за водой далеко — надо спускаться к роднику, материальные условия на уровне выживаемости. Но была школа, причем, именно его прадед основал эту школу в ауле в конце 30-х годов XIX века, в ней же преподавал и его отец — учитель начальных классов и родного (лезгинского) языка.
В семье был культ двоюродного деда Гасана Алкадари (1834 г.р.) — автора трудов по истории теологии и философии, крупнейшего просветителя дореволюционного Дагестана. Власти выслали его на четыре года в Тамбовскую губернию, а по возвращении он написал историю Дагестана, единственную в те времена. Считал благом, что судьба соединила Дагестан с Россией — это путь к просвещению, говорил он. Недавно в ауле открыли его музей, о нем пишут книги, диссертации, празднуются юбилеи. Студент Гусейнов, завершая в МГУ философский факультет, свой диплом писал по деду Гасану Алкадари.
В семилетнем возрасте он пошел в русскую школу, что была в другом поселке, по-русски не зная ни одного слова. И в русском классе учился успешно.
Москва, МГУ. В старших классах прочел брошюру о законах диалектики: мол, всюду есть противоречия, они есть источник движения, плюс — минус, горячее — холодное. А что в человеке? Какое противоречие является источником развития человека — может, между умом и сердцем? Вот и решил пойти на философский факультет, чтобы найти ответ. И хотя на выпускника школы Гусейнова, как на одного из лучших, распространялась бронь — в Куйбышевский инженерно-строительный институт — он бронью не воспользовался, поехал в Москву и поступил в МГУ на факультет философии. И с первых же дней учебы понял, что философия — нечто другое, чем то, о чем говорилось в брошюрах. А дальше: лекции, семинары, атмосфера Москвы, друзья, общежитие, идеи — все оказывало влияние на юношу из Дагестана. Задавали читать столько первоисточников, что их не прочесть и за 24 часа. А раз читаешь выборочно, значит подходишь творчески — что именно ты в текстах ищешь? Так недостаток методической работы по-своему развивал. И по мере его продвижения в философии она для него становилась отнюдь не ясней и понятней, а, наоборот, все сложней, запутанней и глубже.
— Завершаем. Вы оставили «штурвал» Института — что думаете?
— Мне кажется, руководить Институтом становится все трудней из-за усиливающегося стремления стандартизировать его деятельность через посредство внешних, большей частью надуманных, формальных показателей. Мы видим, какими разрушительными стали для нашего образования бездумное введение ЕГЭ и переход на болонскую систему. В каком-то смысле — это настоящая гуманитарная катастрофа, сотворенная собственными руками. И применительно к академической науке делается то же самое: решения принимаются не во имя науки, а ради чего-то другого, и потому не случайно их принимают в режиме «секретных операций», в тайне от самих ученых. Восторжествовала та концепция государства, когда его стали отождествлять с федеральными органами власти — с правительством, с министрами, с администрацией. А кто мы все, в этом случае: наемные работники? Социальные расходы — это что, досадный затратный участок? На самом же деле, все должно быть наоборот.
Сейчас, когда идет интенсивный процесс формализации, кодификации работы научных учреждений, важно, чтобы за количественными показателями мы не потеряли способности выделять и по-особому оценивать действительно талантливые работы, сохранили бы установившуюся в институте атмосферу доверия, свободного творчества, демократизма взаимоотношений. То есть под столом у директора не должно быть ничего, чего нет у него на столе, и не должно быть приемных часов — чтобы в любой момент любой мог прийти. Это самое трудное — ограждать Институт от разрушительных внешних воздействий, чтобы они не ставили под сомнение статус Института как коллектива, погруженного в философию.
— Мы затронули много тем. Поделитесь, пожалуйста, некими главными размышлениями по поводу всего этого.
— Прошло столько лет, прожил жизнь — и, как будто не ты ее прожил, как-то незаметно быстро-быстро все случилось…Моя мама прожила 100 лет. Хорошо помню, как приблизительно за год перед кончиной она, сидя у окна на своем постоянном месте, сказала, беседуя скорее с собой, чем со мной, находившимся рядом с ней: «Никто так и не понял, что такое жизнь». Мне кажется, это один из основных вопросов, который породил философию. Почему и для чего это все? Какой-то смысл должен же быть? Или нет?
Были какие-то трудные периоды жизни — в детстве, в студенческие годы, жил в интернате, общежитии, был без денег, был бездомный. Все равно — никогда не возникало ощущения, что что-то неправильное со мной происходит, никогда не роптал. Судьбу — принимаю. Жизнь несет оптимистическое начало — ибо лишенная его, она сама отсутствует.
Я являюсь научным работником в области философии, но не философом, то есть — лишь учеником по отношению к Аристотелю, Платону, Спинозе. Впрочем, чтобы быть профессором философии, нужно самому чуть-чуть быть философом, пробовать себя в философии. Мой «роман» с философией является для самого меня источником глубоких переживаний и противоречивых чувств. Он односторонний.
Если у меня было в жизни событие — таким событием был Александр Александрович Зиновьев. Его отношение к жизни было поразительно. С точки зрения внутреннего отношения к жизни он для меня, может быть, самый близкий человек.
И меня волнует — а как, вообще-то, мысль приходит в голову? Она же неожиданно приходит! Усердие и труд в интеллектуальной деятельности, методическая работа — все это вторично, не более, чем способ обработки мысли. А как сама мысль приходит в голову человеку — совершенно мистическое явление, которое меня всегда удивляло и интересовало.
Сергей Шаракшанэ
