Тамара Зиновьева: Вещь как источник социологической информации

9 декабря 2010 г. (четверг), в 17.00 час. на философском факультете МГУ им. М.В.Ломоносова состоялась лекция Тамары Александровны Зиновьевой на тему: “Вещь как источник социологической информации” в рамках образовательной инициативы Школы методологии социальных исследований имени А.А. Зиновьева (совместный проект РГТЭУ и Аугсбургского университета (Бавария, ФРГ)). 

  

Т.А.Зиновьева
Вещь как источник социологической информации

См. все иллюстрации к лекции 
Предметный мир поставляет благодатный материал для социолога. Анализ вещей и их совокупностей позволяет составить суждение о структуре общества, о его состоянии на тот или иной исторический момент, о перспективах его развития.

К предметной составляющей описываемого и анализируемого мира был весьма чуток А.А.Зиновьев. Из «Зияющих высот» запомнились эссе о ширине брюк, вельветовый пиджак Мыслителя, поролоновая комбинация и прочие подобные места текста, метко и остроумно характеризующие советское общество, его классы и сословия. Наблюдениями о предметном мире и соответствующими социологическими выводами изобилуют труды А.А.Зиновьева, посвящённые анализу западного общества. Методологии научная и художественная у А.А.Зиновьева переплетаются.
Наша задача – выявить методологическую составляющую социологического анализа предметного мира, попытаться поставить её на объективную основу.

Актуальность социологического взгляда на предметный мир возрастает в периоды социальных перемен. Всем известно, что таковые подчас изменяют предметный мир до неузнаваемости. Социология, отслеживающая перемены в обществе, изучает новый мир – ещё толком не познанный (как сейчас), и мир старый, который теряет иллюзию познанности и понятности, отчуждается.
Чтобы социологический вывод, сделанный из анализа вещей, имел некоторое приближение к истине, он должен быть как минимум логически доказуем, иметь объективную основу в материале. Вещеведческих методов существует множество (археологический, искусствоведческие, культурологические, психологические, экономические, технологические…). Сама социология не выработала специфического метода анализа вещи. Социологические штудии данного предмета оперируют методиками из других исследовательских областей. Что и не мудрено: ведь общество как объект социологии есть обсракция; перед исследователем оно предстаёт как совокупность частных объектов: люди, их скопления, их общение, их труд и быт, их сознание… Каждую из перечисленных категорий можно подвергнуть дальнейшей конкретизации. В конечном счёте, мы упираемся в некую отдельную сущность, «данную нам в ощущении», которую и надо анализировать, чтобы затем подняться по логическим ступенькам обратно, «от конкретного к абстрактному». Методологическая проблема стоит в адаптации инодисциплинарных методов к социологической постановке исследовательской задачи. А.А.Зиновьев разрабатывал логический аппарат исследования общества, тоже не специфически социологический, и применял его для анализа самого различного материала, особенно плодотворно – для материала концептуального.
Методы социологического анализа предметного мира мы рассматриваем в рамках наших исследований пластического интеллекта и его взаимодействия с интеллектом логическим.

В методологическом аспекте весьма популярна работа Ж.Бодрийяра «Система вещей» (первое издание по-русски: М., Рудомино, 1995). Это именно социологическая книга; на основе рассмотрения предметного мира современной технической цивилизации автор характеризует так называемое «общество потребления». Но не столько социологические выводы интересны в этой книге, сколько метод, заимствованный из модной тогда структурной лингвистики. Бодрийяр рассматривает вещи как текст, как систему знаков. Его интересует так называемая «коннотация» – несущественные признаки вещи, не относящиеся к «денотации» — функциональным и технологическим её аспектам. Но именно эти несущественные признаки включают вещь в систему культуры и социума, а также влияют на «денотацию». Терминология лингвистическая. Автор описывает вещи как языковые образования, посредством которых общество вещает актуальные для него смыслы, рассказывает о себе. При этом Бодрийяр вычитывает из вещей не прямой, не очевидный смысл, а извлекает из них смысл тайный, подсознательный или зловредно кем-то закаммуфлированный, и тем самым вскрывает истинную структуру общества.

На наш взгляд, методология исследования должна вытекать из специфики предмета исследования. Отвечает ли метод структурной лингвистики, продемонстрированный Бодрийяром, специфике вещи? Да, вещь можно рассматривать как языковое явление, а их совокупность – как текст, подлежащий переводу на язык логический. Однако и сам автор замечает: «…два уровня – объективной денотации и коннотации (на котором вещь получает психическую нагрузку, идет на продажу, персонализируется, поступает в практический обиход и включается в систему культуры) – в современных условиях производства и потребления не поддаются точному разделению, как языковой код и речь в лингвистике». Налицо определённое противоречие материала – методу.

Специфика же исследуемого материала состоит в его пластической сущности. Каковая сущность предполагает соответствующую ей кодировку смысла, несомого вещью. Между бодрийяровскими «денотацией» (технологическим и утилитарным аспектами вещи) и социокультурными смыслами лежит собственно языковой, смыслонесущий аспект вещи – пластический. Пластика и есть «коннотация» вещи. Понимание этого факта даёт методологический ключ к расшифровке смысла вещей и их систем: анализировать пластическую выразительность видимой и ощущаемой формы вещи. Аппарат анализа пластической выразительности разработан искусствоведческими дисциплинами.
Трудность в применении искусствоведческой методологии к социологическим штудиям заключается в том, что искусствоведческие методы «заточены» на эстетическую проблематику, замыкаются в пределах культуры. А социологию не интересует эстетика; социологию интересует классовая борьба и тому подобное. Вторжение этой грубой субстанции в тонкий мир художества фраппирует искусствоведов. Ещё до войны социологический подход был осуждён за вульгарность (1) . Тем не менее, вне искусствознания, в социологии подобный подход представляется правомерным.

Кроме того, необходимо уточнение: следует рассматривать вещь, как искусство (с запятой); подобно искусству, с пониманием нетождественности этих понятий.

Хотя невозможно игнорировать тот факт, что весь современнный предметный мир есть арт-проект. Он порождён дизайном, реализует дизайнерские концепции. А дизайн – это искусство. Однако, социологическая ориентация исследования позволяет этот факт проигнорировать. Бодрийяр во введении к книге уподобляет мир вещей «буйной поросли, наподобие флоры или фауны». Он ни разу не упоминает ни само понятие «дизайн», ни его эквиваленты типа «технической эстетики».  Но можно ли познать смысл вещи, не рассматривая её происхождения? Какова дизайнерская концепця мироустройства, положенная в проектируемую систему вещей? Причём эта информация открытая и общедоступная; полистать хотя бы журнал «Домус» или аналогичные издания. К 1968 году мы в СССР знали о дизайне  всё или почти всё. С 1957 года выходит журнал «Декоративное искусство СССР», где работал К.М.Кантор, друг А.А.Зиновьева. Он и другие авторы писали о дизайне, внедрили в обиход сам этот термин. Прошли выставки «Искусство в быт» (Москва, Манеж), «Техническая эстетика США», выставка мировой моды в Сокольниках… Даже я на тот период знала о дизайне, методах его формообразования и концепциях больше, чем можно вычитать из бодрийяровской книжки.

Допустим, автор намеренно уходит от дизайнерских концепций. Он сам как объективный исследователь вскрывает истину о мире, не доверяя тому, что о нём пишут заинтересованные лица. Но уйти от рассмотрения формы, пространства, материала, цвета как смыслонесущих компонентов системы вещей – не удаётся. И Бодрийяр «изобретает велосипед» — самостоятельно, с натугой догадывается о давно сформулированных  идеях.  В том нет греха, если извлечение социологической информации из самой вещи, не прибегая к внешним источникам, опирается на адекватную методологию.

Итак, рассматривая вещь как источник социологической информации, надо, прежде всего, раскрыть семантическую структуру вещи во всей её сложности. Вещь есть пластический объект, не замкнутый в себе, вещающий на общество. В его семантической структуре имеются пластический и логический компоненты, пребывающие во взаимозависимости. Соотношение этих компонентов определяет тип информационной «кодировки», присущий вещи, и типа её прочтения, присущий социуму.

Руководствуясь принципом соотношения логического и пластического компонентов, мы выявляем в вещах следующие кодировки:
 Смысл притянутый;
 Смысл прикладной;
 Смысл пластический.

Рассмотрим их подробнее.

Притянутый (за уши) смысл
Кодировка сугубо логическая — привлечь смысл со стороны. Значения берутся, выражаясь лингвистически, из «дискурса» и закрепляются за типами вещей и их компонентами  как бы по договору.   В облике вещи нет ничего, что бы прямо указывало на смысл такого рода.
Когнитивная сложность (количество, последовательность и характер интеллектуальных действий, направленных на сообщение смысла и его прочтение) притянутого смысла – минимальная. Смысл надо знать, вспомнить, прочитать в книжке, услыхать в разговорах, нафантазировать. Прочтение притянутого смысла не предусматривает интеллектуальных действий с самой вещью, её пластической формой. Работа интеллекта чисто логическая: вещь трактуется как знак, условно соотнесённый с тем или иным значением. Метод семантической интерпретации вещи в данной кодировке можно отождествить с искусствоведческой иконологей (Э.Панофский): расшифровка смыслов с привлечением внешних по отношению к вещи источников.
Иконологическому прочтению подлежат группы вещей, то есть вещь обобщённая, типичная. Конкретная вещь  наделяется притянутым смыслом как представитель типа. Метод упускает социологическую информацию, несомую вещью помимо и кроме притянутого смысла.
Знаковость вещей и их компонентов (объёмная форма, цвет), согласно Бодрийяру, присуща именно современной системе вещей, в отличие от системы вещей традиционной: мол – раньше вещи были сущностями, а теперь они знаки, указывающие на некие ценности (природность, культурность). Вероятно, здесь имеет место методическая аберрация. Мы-то знаем, что современный дизайн оперирует пластикой, ассоциированной со смыслом через эмоцию и образ. Символическое же толкование вещи характерно для средневековой культуры (христианской, дальневосточной), откуда она как остаточное явление перешла в нынешние этно-ремёсла. Однако не суть важно, предусмотрены ли символические значения в концепции вещи (закладывал ли их туда производитель), или это вторичные смысловые привнесения. Важен результат иконологической интерпретации.

Словесная расшифровка притянутого смысла является по отношению к вещи чем-то внешним, связанным с вещью условно. Проверить адекватность прочтения из единственно надёжного источника – из самой вещи – затруднительно, если не невозможно.  Притянутый смысл – порождение дискурса, полностью от него зависит. Так, согласно Бодрийяру, в традиционной буржуазной обстановке была «душа», а у нынешней «среды» её нету, есть «исчислимость».  Упомянутые смысловые эквиваленты притянуты к вещам за уши. Это метафоры, вербализируюшие ценности социума, в котором писалась книжка. Там «душа» старой вещи – штамп, общее место. Звучит убедительно постольку, поскольку общество разделяет трепетное отношение к старине.
В другом дискурсе трепетное отношение к традиционной вещи может и отсутствовать. Нам в начале 60-х одушевлённой казалась мебель современная  — лёгкая и динамичная, пластмассово-металлическая. Громоздкая старая обстановка ассоциировалась с «гробами повапленными»  (тоже штамп).

Обе приведённые трактовки одинаково правомочны. Они характеризуют дискурс, но не вещь. Социологическая информация, получаемая путём притягивания смыслов, есть автопортрет общества — с мерой объективности, присущей этому жанру. Собственный — проектный смысл вещи и смысл притянутый могут и совпадать (особенно это касается архетипических смыслов, берущихся из «коллективного бессознательного»). Однако, повторяю: не вещь является источником подобного рода социологической информации; информация витает в обществе безотносительно к вещи и более или менее впопад сближается с вещью интерпретаторами. Вещь расшифровывается через общество, а не общество через вещь.
Одна и та же система вещей в советском дефицитарном дискурсе читается иначе, чем у Бодрийяра. У нас в те годы тоже были мебельные секции плюс мягкая мебель, экономия пространства и всё такое прочее. Но интерьер не воспринимался как комбинаторная игра в «природность» и «культурность». Доступ к вещи (как достать) служил сословным признаком. Знаковой вещью были книжные полки с собраниями сочинений – не обязательно читаемые, но «достатые». Отсутствовал «миф функциональности». Зато был актуален «миф заграничности», также  ассоциированый с социальным статусом владельца. Другой полюс системы вещей составляли доступные, но плохие вещи советского производства. Общая черта обеих вещных категорий – неданной и данной в ощущениях – их принудительный (по ассортименту и качеству) характер. Вот вам автопортрет общества с его номенклатурой и рядовыми гражданами.

Прикладной смысл

Другой способ заставить вещь вещать – написать или нарисовать то, что она означает, непосредственно на вещи. Физическая структура вещи расслаивается на болванку формы, обеспечивающую утилитарную функцию – форму, несущую содержание, иным словом – декор. Большая часть вещей на протяжении человеческой истории обозначает свой социальный статус нанесёнными на неё изображениями или письменами. В искусствознании смысл изображений (в том числе и на вещах) изучается иконографическим методом.

Прикладная кодировка носит логический характер, предполагает интеллектуальные действия по распознаванию образов и знаков, переводу их в словесный текст.   Когнитивная сложность её выше, чем у притянутого – само собой разумеющегося — смысла. Впрочем, в «родной» культуре и прикладной смысл вещи очевиден и общепонятен.

Прикладной смысл, в отличие от смысла притянутого, — фиксированный, предусмотренный её производителем, что является залогом адекватности его иконографического прочтения. Однако иконографический подход осложняется некоторыми факторами.
Очевидный смысл приложенного изображения или надписи подвергается символизации  — притягиванию к нему вторичных смыслов, читаемых из дискурса. Символизации подвержены элементы декора, цвета, изобразительные и орнаментальные мотивы. Сам факт декора превращается в социальный знак, объяснимый из культуры, а не из вещи. Такой знаковый декор носили вещи сталинской эпохи (чем объясняется декоративная обязаловка той поры). Хрущёвская борьба с излишествами также носила социально-знаковый характер. Другое дело, что смысл, притянутый к прикладному компоненту вещи, имеет реальную привязку к смыслу первичному, записанному на вещи. Так, приписывание «души» старинной вещи исходит не только из наличия на ней декора, но и из смысла декоративных мотивов. Бодрийяр в своём анализе не проходит мимо ассоциативно-образного аспекта раскрываемых им вещественных смыслов; мол, прежде идея природности обозначалась растительными узорами, теперь – природоморфными очертаниями вещи в целом.  Тем не менее, проблемы социологического прочтения символизированного прикладного смысла те же, что и в ранее описанной ситуации: а именно – произвольность связи между знаком и значением.

Другой осложняющий аспект прикладной кодировки – эстетический аспект декора. Пластика прикладной формы (начертание смыслонесущих фигур, стиль и качество изображений, а также соотнесение этих элементов с формой утилитарной болванки) – несёт дополнительную к буквальному смыслу информацию. Один и тот же приложенный смысл, выявляемый иконографическим методом, в пластике реализуется более или менее красиво. Пластическое прочтение прикладного смысла сообщает ему эстетическое измерение. Красота вещи представляет собой социально значимое качество. Важен способ привнесения этого качества в вещь, и тут обнаруживает себя недостаточность иконографического метода.

Пластический смысл

Пластическая кодировка смысла оперирует компонентами формы вещи – её пространственной фигурой, цветом, фактурой, моторно-осязательными свойствами, взаимодействующими с сенсорными анализаторами человека. Организация пластических параметров вещи обеспечивает эмоциональный отклик потребителя на воспринимаемую вещь — от элементарной эстетической реакции «нравится — не нравится» до сложных переживаний, формирующих в сознании «образ» вещи.

При наличии в вещи логического смыслового компонента (в прикладной кодировке), пластическая выразительность аранжирует восприятие логической информации на эмоциональном уровне, подчас – бессознательном.  Если логический компонент не предусмотрен проектом сугубо утилитарного изделия или продукта современного дизайна, пластическая выразительность остаётся единственной кодировкой смысла.
Пластика возбуждает заданные эмоции, изменяет настроение человека в предусмотренном проектом направлении и тем самым влияет на его социальное поведение. Это прямой социальный эффект пластики.
Есть ещё и опосредованный. Через эмоциональное переживание происходит ассоциирование смыслов, выходящих за пределы собственного смысла вещи. Эмоциональные значения пластики, подобно значениям притянутым – тоже переносные, метафорические, символические. Но их связь с вещью зиждется на объективной основе – психофизиологической реакции организма на чувственные раздражители. Сила и направленность этой реакции зависит от индивидуальных особенностей организма. Однако вектор тут общий, иначе пластическая выразительность не работала бы как коммуникативное средство.

Ощущают все примерно одинаково; различны логические истолкования: как чувство осознаётся, в каких понятиях вербализируется. Тем не менее, при всём разнообразии индивидуальных толкований, переживание, вызванное формой вещи, довольно-таки константно. «Гомо советикус» переживает красный цвет как пафос борьбы, нынешняя молодёжь вкладывает в красное сексуальный смысл или «драйв». Но никто не ассоциирует красное с покоем, умиротворением, грустью, пассивностью.

Константность психофизиологической реакции на пластические раздражители не отменяет факта исторической изменчивости форм предметного мира.  Вопрос: «почему стиль ренессанс сменился стилем барокко?», которым озадачился Г. Вёльфлин (2) в конце 19 века, привёл этого автора к разработке методики «формального анализа». Ответ: изменилось самоощущение человека в мире. Смена стиля – свидетельство этой перемены, указание на его качественное содержание.

Формальная теория пластической выразительности  как проектная концепция породила саму систему вещей современного мира, в которой воплощена его социальная структура. Пластический способ вещания является ведущим для современных вещей. Он подчиняет себе прочие способы вещания.

Пластическая кодировка смысла охватывает вещь в целом, включая форму-болванку и логический приклад, и делает логический компонент не обязательным. В эпоху дизайна в функциональной системе вещей преобладают недекорированные, голые вещи. Внешне свободные от идейной нагрузки, они регулируют поведение человека более эффективно, нежели прикладной агитпроп.

Анализ пластики позволяет извлечь информацию из самой вещи, не привлекая к расшифровке привходящие обстоятельства. При этом пластика всегда вещает правду, ибо это правда собственного эмоционального переживания.

Пластическая кодировка – когнитивно самая сложная, она предполагает многоступенчатый алгоритм смыслообразования прочтения смысла вещи.

Вот как выглядит информационная структура пластической кодировки.

1. Пластика как физическая данность (набор и отношения формальных элементов).
2. Чувственные ощущения — преимущественно зрительные, с участием моторно-осязательных и прочих сенсорных раздражителей.
3. Непосредственная психофизиологическая реакция на раздражители –бессознательная.
4. Эмоциональный отклик – перевод ощущений в осознанное отношение к вещи.
5. Ассоциации – образные, логические.
6. Вербализация в социально значимых понятиях.

Если рассматривать пластическую кодировку как алгоритм чтения, то порядок действий будет от 1 к 6.  Алгоритм смыслообразования меняет порядок действий на обратный: от вербально сформулированных социальных требований к вещи, через перевод этих логических смыслов в их пластические эквиваленты – к воплощению в реальной пластической форме. Так общество влияет на пластику вещи.  
В информационной структуре пластики заложен когнитивный конфликт (познавательное противоречие). Он задан спецификой вещи как информационного объекта. Это усложняет применение формально-аналитического метода анализа.

Метод придуман для анализа произведений искусства. Вещь же, даже высокохудожественная, не есть искусство. Чем искусство отличается от неискусства? Правильно, установкой восприятия. Функция арт-объекта – исключительно информационная, функция вещи – работа по назначению плюс информационная. У вещи два модуса существования: рабочий (обыденный) и презентативный (собственно информационный). Произведение искусства тоже может работать как вещь, вещь – существовать в качестве произведения искусства. Одна и та же пластика одной и той же вещи в этих двух модусах вещает по-разному. В презентативном модусе активизируется социальная составляющая вещного смысла, тяготеющая к вербализации; в рабочем – эмоциональная составляющая, не доходящая до осознания и вербализации.

Если рассматривать алгоритм пластического смыслообразования в свете вышеотмеченных модусов, то в нём выделяются два блока действий: асоциальный и социальный.
Блок 1 – 3 соответствует рабочему модусу вещи. Информационная задача пластики здесь – создавать неосознанное эмоциональное сопровождение вещи в процессе её использования и обыденного присутствия в среде, желательно — наиболее комфортное. Средство создания эмоционального комфорта – гармонизация пластических раздражителей; их подбор и согласование, смягчающие эффект каждого раздражителя в отдельности. Суммарная сила раздражителей должна превышать фоновый уровень (чтобы вещь выделялась из среды, была заметна), но не переходить порога «болевой чувствительности», нарушающий комфорт восприятия.

Гармония — это гедонистическое начало пластики, обеспечивающее удовольствие от вещи. Гедонистическая чувствительность у  воспринимающего субъекта то притупляется, то обостряется. Всякая новая вещь из однородной серии должна быть эффектнее старой, поскольку сила раздражителей, заложенных в старую вещь, «замылилась». Привычные вещи переходят в разряд фоновых, «никаких». В последовательной серии однородных вещей (или их совокупностей) прослеживается гедонистическая тенденция – нагнетание раздражителей до некоего предела, когда их действие на нервы преодолевает «болевой порог», и вещь становится некомфортной для обыденного восприятия. График гедонистической тенденции таков: плавное повышение, длительное балансирование в зоне предела, резкий спад. Спад означает кризис прежнего типа гармонии, смена его новым типом гармонии – другим подбором и принципом организации выразительных средств пластики. Фазы подъёма\спада чередуются закономерно. Различается их историческая длительность. Пример затяжной фазы – традиционные кустарные ремёсла, культивирующие обильное узорочье на пределе вкуса. Пример короткой фазы – современная мода. Гедонистический цикл может совпадать и не совпадать с этапами развития общества, бывает как-то связан с политическими событиями – но по сути это процесс асоциальный, детерминированный психофизиологически.

Блок 4 – 6 соответствует презентативному — социальному модусу вещи.  В функции вещания активизируется выразительность экспрессивного типа. Чтобы противостоять гармоническому обессмысливанию вещи, чтобы вызвать эмоциональную реакцию, возбуждающую образные и логические ассоциации (причём не обязательно положительные), суммарная сила сенсорных раздражителей должна отклоняться от комфортного уровня. Отклонения возможны в обе стороны: как в сторону превышения «болевого порога», так и в сторону опускания ниже гедонистического минимума. Действия 6 – 4 в алгоритме смыслообразования реализуют социальный заказ – информационные требования общества к вещам. Реализация этих требований ведёт к нарушению пластической гармонии. Экспрессивная тенденция лишена закономерной цикличности подъёмов и спадов, кривая её графика совпадает с социальными процессами. Социальный фактор привносит зигзаги в график гедонистической тенденции.

И экспрессивный, и гедонистический аспекты выразительности обеспечиваются в конкретной вещи одними и теми же пластическими средствами. В их подборе и организации всегда присутствует противоречие, разнонаправленные векторы. Социальный фактор сказывается в том, как и насколько вещь дисгармонична. Выявление в вещи противоречия между гармонией и экспрессией приведёт, в конечном счёте, к социологическому выводу.

Пример. Всякая новая мода дисгармонична относительно моды старой. Но в начале 80-х вошла в моду широкая одежда, которая грубо выломилась из зоны эмоционального комфорта. Гедонистическую норму до того представлял костюм, подогнанный к фигуре и исправляющий её недостатки путём сведения к некоему нормативному в каждой моде силуэту. В широкой моде костюм обрёл автономию от фигуры, силуэт сделался аморфным. Широкая одежда не шла ни к какой фигуре, не делала стройнее, до гротеска искажала пропорции  (маленькие головы, большие торсы). Но и фигура обрела независимость от формы костюма. Широкая одежда не обязывает фигуру соответствовать норме, худеть или накачиваться. В ней вольготно. Ассоциирующиеся с этой модой смыслы «свобода, раздолбайство, беспредел, индивидуализм» не притянуты за уши, а вещаемы самой пластикой. Это одежда анархиста. Широкая мода совпала с андроповскими мерами по укреплению дисциплины. Но люди в широкой одежде повели себя иначе, чем в одежде, подогнанной по фигуре.
Политические последствия не замедлили сказаться.

Широкая мода андроповской поры — это пример экспрессивного превышения  гедонистического предела. Пример дисгармонии ниже гедонистического предела – вещь советского производства. Общеизвестно низкое художественное качество бытовой советской вещи. Слишком много социальных требований усмиряло в ней гедонистическую тенденцию. Убожество советского ширпотреба было его презентативным качеством, его экспрессий. Это манифестация доступности и дешевизны вещи для народа, иммунитет от «вещизма». 
И вот вам реконструированная методом пластического анализа советская система вещей. На одном полюсе социального бытия —  гипогедонистичная массовая вещь (ширпотреб), на другом — гипергедонистичная общественная вещь (подарки Сталину, уникальная выставочная высокохудожка, общественные среды…) Полюсы соотносятся, как личность и общество, население и государство. Дополняет эту систему вкрапление в убогий бытовой фон антифункциональных продуктов художественной промышленности, народных промыслов, самодеятельности. Это элемент пластической экспрессии иного рода, нежели экспрессия общественная: безвкусица, всеми притянутыми и прикладными смыслами вопиющая о народной тоске по красивой жизни. И ещё «миф заграничности» — вещь не наша, красивая, стильная, соблазнительная – какой она бывает в других социальных условиях. Картина совпадает с социологическими схемами, построенными на основании других источников.

Конечно, пластический анализ — это лишь одна из методик извлечения из вещи социологической информации. Её надо применять в комплексе с прочими, в соответствии с информационной спецификой анализируемого материала.
—————————
1.  Образец вульгарной социологии в искусствознании:  В.М.Фриче.  Социология искусства», 1926 и др. труды.
2.   Г.Вёльфлин. Ренессанс и барокко, 1888. Русское издание – 1914 г.