Основатель премии «Русофония» — Фонд «Фонд Ельцина»
Из каталога «Prix Bussophonie – 2008» («Премия Русофония – 2008»)
Владимир Берелович — агреже по русскому языку, кандидат исторических наук Высшей школы социальных наук и преподаватель истории в Женевском Университете. Он также являлся директором, а затем — заместителем директора в Центре исследований России, Кавказа и Центральной Европы, главным редактором журнала «Другая Европа» (издательство «Аж д’Ом), с 1984-го по 1999-й гг., членом редакционной комиссии «Кайе дю монд рюс», а с 2001 г. он — со-координатор коллекции «Русские миры» в издательстве Французского Национального центра научных исследований. Его перу принадлежат многочисленные статьи и книги: «Советизация русской школы, 1917-1931», «Россия-СССР, 1914-1991, перемены во взглядах», «История Санкт-Петербурга», в соавторстве с Ольгой Медведковой, «Великий русский век: от Александра I до Николая II». Наконец, он автор многочисленных переводов с русского языка — в частности, текстов Александра Зиновьева — «Зияющие высоты», «Записки ночного сторожа», «В преддверии рая», «Катастройка», а также Антона Чехова -«Дама с собачкой», Исаака Бабеля — «Дневник 1920 года», Владимира Маяковского — «Облако в штанах», Иосифа Бродского — «Ленинград», и, в соавторстве, Александра Радищева -«Путешествие из Петербурга в Москву» и Андрея Сахарова — «Мемуары».
Игра слов, а точнее, игра в слова, а еще точнее, выворачивание наизнанку канцелярита по существу и есть структура, передающая суть «Зияющих высот», она придает произведению онтологическую, и даже метафизическую глубину, смысл повести остался бы не проявленным, если не перевести все существующие в нем языковые игры.
Как не раз уже говорилось, перевод — занятие безнадежное, ибо любой литературный текст по существу уникален: мало того, что он плоть от плоти родного языка, он и сам по себе представляет собой особый язык, поэтому передавать его средствами другого языка, как поступает медицина (трансплантация) или техника (трансляция) — невозможно. Для любого переводчика высказанная сентенция — банальность, повторив ее про себя, он садится за стол и принимается переводить.
Однако банальность перестала быть банальностью, когда речь зашла о «Зияющих высотах» Зиновьева, произведении непереводимом по самой своей сути, в нем вместо привычных трудностей переводчика встретили неодолимые препятствия, заставив его рисковать, играть ва-банк, решать: все или ничего, пан или пропал.Непереводимость текста Зиновьева связана с тремя его спецификами.
Первая — автор постоянно играет словами. В обычной прозе игра слов встречается редко, и переводчик при переводе довольствуется передачей прямого значения слов, при необходимости снабжая фразу небольшим смысловым комментарием. Без прямого значения слов обойтись невозможно, так как фраза встроена в общий контекст, а высветить на другом языке ее второй смысл представляется невообразимым чудом. Ведь играют словами чаще всего в шутливых диалогах, тогда как попытка воспроизвести игру выглядит вымученно, натянуто и почти всегда проигрывает по сравнению с оригиналом, так что переводчики заведомо отказываются шутить именно так. В тексте Зиновьева сноски, разъясняющие его словесные игры, заняли бы целые страницы. Но дело не в объеме сносок, а в том, что автору нужна игра словами не ради шутливых каламбуров, а ради того, чтобы выявить в том бюрократически-канцелярском языке, на котором говорило советское государство, таящийся в нем абсурд — абсурд, который вызывает смех и страх одновременно.Игра слов, а точнее, игра в слова, а еще точнее, выворачивание наизнанку «канцелярита» по существу и есть структура, передающая суть «Зияющих высот>, именно она придает произведению онтологическую, и даже метафизическую глубину, смысл повести остался бы не проявленным, если не перевести все существующие в нем языковые игры. (Внетекстовые комментарии всегда лишь отсылка к оригиналу, мало помогающие тексту как таковому).
Вторая — текст «Зияющих высот» непереводим из-за самого «канцелярита». И не только, потому что, существуя по-русски, подобный язык не существует по-французски. Не только потому, что сам по себе этот язык нелеп, неуклюж и абсурден, но еще и потому что в России этот язык при всей своей бессмыслице был понятен и привычен всем, как привычен был городской пейзаж, состоящий из одинаково серых бетонных домов-коробок. (Таков он и в «Зияющих высотах»). Этот своеобразный жаргон для посвященных, теряющий всякий смысл для тех, кто находится вне среды, принимали как данность, понимали с полуслова. Текст Зиновьева и создан из «полуслов», он одновременно тяжел и воздушен, тяжел, потому что в основе его «бетон», воздушен, потому что весь состоит из намеков. Воздушный бетон для стороннего наблюдателя кажется туманом.
Третье — текст Зиновьева непереводим, потому что высмеиваемый и обыгрываемый «канцелярит» отсылает к реалиям — лучше было бы сказать к нереалиям — советского быта, которые теперь не понятны даже молодым россиянам. Мир «Зияющих высот», слишком связанный с реальностью, чтобы до сих пор ощущаться как реальность, слишком абстрактный, чтобы окончательно кануть в небытие, лишенный образности, в форме которой только и сосуществуют реальное с нереальным, и которая дает переводчику иллюзию возможности что-то перевести, соткан из яви и выдумок и представляет собой фольклор, который был, с одной стороны, достоянием нескольких поколений советских людей и жителей Восточной Европы, а с другой, личным творением Александра Зиновьева.
Сплав прозы и поэзии с вкраплением жаргонных словечек и ругательств, поданный холодно, будто с научной точки зрения, озаряемый редкими проблесками чувств и эмоций, — такова книга «Зияющие высоты».Вчитываясь в нее, вникая, я нашел — или ко мне пришло — единственно возможное решение: я свободен и я передаю текст. Передавая словесную игру, я руководствовался следующими принципами: она должна была быть забавной и вместе с тем пугать; даже если не все было в ней понятно, должна была возникать иллюзия, что понятно все: я старался настолько приблизить читателя к целому, чтобы у него возникало разом два ощущения — близости и дистанции. В случае необходимости я жертвовал и каламбурами. В качестве примера приведу название: «зияющие высоты» по-русски сразу вызывают в памяти «сияющие высоты» (коммунизма), которыми пестрели газетные полосы. Я попробовал передать эту игру, взяв известное выражение писателя-коммуниста Поля Вайяна-Кутюрье «певучее завтра», превратив его в «вонючее завтра», но тут же ощутил, что исчезла метафизика русского названия, и отказался от игры слов.
Передать официозный советский язык, (я только прибавил к нему малую толику бюрократического жаргона), мне помогла левая коммунистическая и ультра левая пресса. В те времена, когда я переводил, ее было достаточно много во Франции, и многие выражения присутствовали в сознании хотя бы как фон. Передавая жаргон и непереводимые грубые ругательства, впаянные в литературный (пусть литературный на свой лад) контекст, я ориентировался на такого недосягаемого мастера в этом жанре, как Селин.
Фрагменты песен, рифмованные поговорки, частушки я передавал ритмизованной и рифмованной прозой, стараясь таким образом сохранить их разговорно-фольклорный характер. Главная задача переводчика – передать авторскую интонацию — сначала уловить ее и, переводя, стараться передать читателю. Во имя верности тексту и правдивости его воспроизведения я дал себе полную свободу действий. Не обязательно переводить каламбур, можно его изменить, даже убрать и потом воскресить в другом месте, в другом виде, сохранив глубинный смысл и силу воздействия. Можно даже что-то прибавить, чтобы не потерять конечный эффект: текст Зиновьева кумулятивен, он результат всех составляющих его элементов, поэтому верной должна быть фраза, а возможно, абзац, а возможно, страница или глава и уж во всяком случае, книга в целом. А как это достигается — дело техники.
Владимир Берелович, декабрь 2007.