Русский журнал, 12 февраля 2008 г.
«Русский журнал»: На 86-м году жизни скончался философ и искусствовед Карл Кантор. Не могли бы вы рассказать поподробнее о том, каким был Карл Кантор как человек и как ученый?
Вадим Межуев: Карл Кантор — один из самых ярких представителей в плеяде философских интеллектуалов, теоретиков искусства 60-70-х годов. Люди, которые тогда жили, конечно, хорошо его знали. Как и большинство представителей этого круга людей, он был убежденным марксистом. Но его марксизм не имел ничего общего с официальной, догматической, консервативной, вульгарной идеологией. В марксизме он видел квинтэссенцию революционного, интернационального и гуманистического духа Нового времени. И в своей последней книге «Двойная спираль истории», которая вышла в 2001 году, он пытался провести прямую параллель между Марксом и Христом.
Но гораздо больше он был известен как человек, очень много сделавший для развития теории художественной культуры. Он был идейным вдохновителем одного из самых читаемых в то время художественных журналов — «Декоративное искусство». Этот журнал читала вся вольнолюбивая интеллигенция. В искусстве Карл Кантор отстаивал все самое новое, свежее, живое, незакостеневшее.
Это был человек необычайно одаренный, в том числе и литературным слогом. Он очень хорошо писал. Он очень хорошо говорил. Будучи сам талантливым, он всегда поддерживал любое талантливое проявление.
РЖ: В философских кругах Карл Кантор известен как автор идеи о марксизме как воплощении христианства. В чем суть этой идеи?
В.М.: Кантор рассматривал марксизм как один из двух глобальных проектов мировой истории, наряду с христианством, как христианство в новых мировых условиях. Он считал, что сегодня проект марксизма себя уже исчерпал, но для Нового времени, особенно XIX-ХХ веков, это был самый значимый проект. Кантор был совершенно убежденный интернационалист, революционер и гуманист. Причем на революцию он смотрел особыми глазами — глазами людей, которые воспевали ее в литературе, искусстве…
Он умел увидеть в Марксе не просто экономическое учение, не просто вульгарный материализм, а идеологию освобождения человека от всех форм угнетения, эксплуатации. Для него марксизм стал формой, через которую человек может выйти в сферу культуры. Именно это он больше всего ценил в Марксе. Для него ближе было европейское, а не русское прочтение марксизма.
РЖ: Как эта теория Карла Кантора была принята научными кругами?
В.М.: К сожалению, он написал свою книгу, в которой изложил видение марксизма, тогда, когда марксизм в России был предан забвению и полному поношению. И эта книга для людей нового поколения прошла полностью незамеченной. Хотя для людей, которые интересуются историей, историей мысли, она очень интересна. Так что в целом книга Кантора, вышедшая на рубеже веков, осталась без внимания.
Существует представление, что все марксисты — люди суровые, угрюмые. Карл Кантор был совершенно не таким. Это был яркий человек. Да и вообще на почве марксизма в России выросло много ярких людей: и тот же Ильенков, и Мамардашвили. И Кантор был одним из них. Правда, в центре его интересов были прежде всего вопросы литературы и живописи. Он очень хорошо это знал, хорошо чувствовал.
Он никогда себя ничем не скомпрометировал. Ни сделкой с совестью, ни сделкой с властью. Он никогда никому не подыгрывал. Это был своеобразный интеллектуал того времени, который совсем не был встроен в систему, но интересно и плодотворно работал. У него должностей и званий особых никогда не было. До конца жизни он оставался кандидатом наук. Это был на редкость порядочный человек. Очень красивый. Очень обаятельный. Он всегда вызывал к себе симпатию со стороны окружающих.
РЖ: В какие периоды жизни вы общались с Кантором?
В.М.: Я был знаком с ним со студенческих лет и до последних его дней. Он был старше меня. На фронте он, кажется, не воевал. Вообще, он выходец из Аргентины. Потом переехал в Россию. Видимо, это определенным образом сказалось на становлении его личности. Он не был прагматистом-историком. Он был революционером. Кроме того, для него была свойственна романтизация революционного процесса, как это было характерно для нашей литературы 20-х годов. У него на революцию был эстетический, художественный взгляд. Очень любил Маяковского. Очень хорошо его знал, почти всего знал наизусть.
Это был человек левых убеждений, но очень благородный и очень гуманистичный.
РЖ: Влиял ли на отношение Кантора к революции реальный исторический процесс?
В.М.: Нет, по-моему, каким он был, таким и остался. Он не изменил тому, во что верил. Правда, он рассматривал революцию не просто как захват власти. Его трактовка революции была более широкой — как способ жить в истории. Человек должен постоянно быть в состоянии революционного изменения условий своей жизни, не примиряться с тем, что есть.
Этому была посвящена его замечательная книга «История против прогресса». Когда-то я писал на нее рецензию под названием «Маркс против марксизма». В этой книге он пытался показать, что революция — это способ бытия человека в истории. Человек, живя в истории, не может быть консерватором. Он должен находиться в состоянии постоянного преобразования себя и своих отношений. Он должен всегда находиться в революционном состоянии духа. Иначе можно закостенеть.
Пафос изменения и одновременно пафос творчества были очень сильны в мировоззрении Кантора. Для него вообще было характерно представление о существенной значимости творческого начала. Соответственно, он видел революцию не только в политике, но и в искусстве, и в технике, и вообще в жизни. Эта сторона жизни всегда привлекала его больше всего. Он никогда не был консерватором, человеком, зацикленным только на традиции.
РЖ: А как он воспринял перестройку? Как революционное обновление?
В.М.: Я работал вместе с ним некоторое время в Фонде Горбачева. Он очень хорошо отнесся к перестройке. С некоторыми, разумеется, критическими замечаниями. А вот все то, что было после перестройки, он не принял совершенно.
Вообще, он очень был дружен с Зиновьевым. Хотя, по-моему, больше ценил его не столько за взгляды, сколько за личный талант. Он был на похоронах Зиновьева, говорил хорошие слова о нем. Долго говорил.
А, как известно, Зиновьев Горбачева вообще не принял. Позиция же Карла Кантора заключалась в том, что надо строить социализм, но человеческий, гуманистический, правовой, демократический. Это то, что отличает то поколение от нынешнего: он не хотел разрушения социализма, он хотел его обновления. По его мнению, социализм был самой гуманной, самой демократической, самой свободолюбивой идеей, которая только может быть. Просто его надо было очистить от шелухи. Конечно, он не был ни сталинистом, ни «совком». Тем самым он хотел спасти идею, спасти дух учения Маркса, примирить его с современной реальностью.
Более того, марксизм для него был наивысшим выражением человеческой культуры, политической идеей, которая была порождена абсолютной заботой о спасении и сохранении человеческой культуры.
РЖ: Как это соотносится с концепцией Карла Кантора о «парадигмах всемирной истории»?
В.М.: Это она и есть. Это та самая «Двойная спираль истории». Не случайно у нее подзаголовок «Историософия проектирования». Это была апология Марксова учения. Он показал, что марксизм у нас был подменен ленинизмом, а ленинизм, в свою очередь, сталинизмом. Он хотел очистить марксизм от всех этих наслоений и раскрыть его истинный смысл как историософского учения, как одного из величайших парадигмальных проектов исторического процесса наряду с христианством. Христианство впервые выдало концепцию мировой истории. Вторым проектом был марксизм, который был более фундаментальным и масштабным по сравнению с христианством. В наше время этот проект уже исчерпал себя. Видимо, Карл Кантор полагал, что должен появиться третий парадигмальный проект. По крайней мере, такой вывод напрашивается по прочтении книги. Но сам автор об этом не пишет.
РЖ: А думал ли он над тем, каким может быть этот третий проект?
В.М.: Я боюсь за него говорить. Напрямую третий проект в книге не вычитывается. На самом деле он просто делал то, что делали все настоящие образованные марксисты в тот период, когда Маркс стал подвергаться огульной критике в России. Его очень задело, что, как у нас обычно происходит, Маркса вначале превратили в икону, а потом выбросили на помойку. И он попытался обосновать историософский и культурно-философский смысл марксизма.
Марксизм — это ведь одно из величайших завоеваний человеческого духа. К нему можно относиться как угодно, но нельзя его выбросить на помойку. Через это прошла история. Другое дело, что этот проект не воплотился. А христианство разве воплотилось? Разве есть хоть одна страна, которая живет целиком по христианским заветам? Возможно, это просто утопия.
И на смену одному парадигмальному проекту должен прийти другой.
РЖ: Принимал ли Кантор участие в общественно значимых дискуссиях в советское и постсоветское время?
В.М.: В постсоветское время — нет. После того как он ушел из Фонда Горбачева, он долго болел. Но надо знать двоих его детей — Максима и Владимира. Каждый из них по-своему знаменит. Максим — замечательный художник, у него недавно вышла нашумевшая книга. Владимир — литературовед и философ, много и хорошо пишущий. По-моему, Максим больше следует заветам отца. Володя же с ним разошелся в силу того, что не принял марксизм.
РЖ: А поддерживали ли вы его идеи?
В.М.: Да, мы с ним совпадали во взглядах. Марксизм — это наследник гуманизма. Он идет прямо из Возрождения. Наша церковь склонна противопоставлять христианство Возрождению. А для Карла Кантора Возрождение было логическим продолжением христианства. Для него марксизм был неким социальным эквивалентом христианства. Он считал, что Марксов идеал общества — это земное воплощение христианских идеалов.
РЖ: Кем был для вас Карл Кантор?
В.М.: Я не могу сказать, что мы были с ним близкими друзьями. Хотя у нас были очень хорошие отношения, все-таки он принадлежал к более старшему поколению. Для меня он был одним из тех людей, на которых я и в молодости, да и потом ориентировался. Для меня он был человеком, которого нужно обязательно читать. Как философа, как искусствоведа, как литературоведа, хорошо владеющего пером.
Беседовала Любовь Ульянова
На иллюстрации: Максим Кантор. «Пьеро и Арлекин» (портрет отца и Александра Зиновьева). 2000, 225х272, холст, масло.
12 февраля 2008 г. |